ФАИНА РАНЕВСКАЯ
В любой роли Фаина Раневская поражает нас беспощадностью к героиням, которых играет на сцене или в кино. Смело выбирает она из жизни черты и приметы для украшения, нет, вернее — для выявления образа. И смело воспроизводит эти — подчас рискованные — штрихи. В сказанном смысле Раневская не имеет себе равных. Оно и понятно: для того чтобытак разоблачать, потребен талант истинный и глубокий. Здесь легко соскользнуть в клевету, в антиэстетические подробности, в неоправданную гиперболу, которая обидит аудиторию.
И ни разу за всю свою творческую жизнь Фаина Григорьевна не нарушала границы дозволенного, хотя всегда вкладывает в роли максимум возможного. Народ признал ее огромное комическое дарование. Популярность артистки очень велика. И ее слава не затухает с годами. Сколько быстро догорающих звезд исчезло с нашего театрального и киногоризонта за те сорок с лишним лет, что в столичных спектаклях и фильмах сверкает Раневская!.. В чем секрет столь длительного успеха?
что режиссеры почти не привлекали ее на роли этого плана. Зато уж если в образе, созданном для экрана или сцены, существуют краски драматические, мы наслаждаемся неожиданной для многих глубиною проникновения актрисы в сложный характер, трагическую судьбу, помыслы и страсти персонажа, которого нам дарит Раневская.
Примеры? Их много. Помянем фильм М. Ромма (сценарий Е. Габриловича) «Мечта». Раневская играла в нем пошлую мещанку Розу Скороход — лавочницу, вороватую стяжательницу; все реплики ее и поступки отвратительны на слух порядочного человека. Но у этой мелкой личности свои заботы и огорчения. И когда Роза изливает в смешных и банальных репликах то, что ей кажется настоящим горем, аудитория не только смеется, но в какой-то мере ей сочувствует. Это у плохих актеров есть два набора средств для выражения мыслей и чувств персонажа: один набор для смешного, другой — для трогательных моментов. А большой мастер показывает душевную жизнь изображаемого им человека в едином ключе: те же интонации, мимика, жесты, над которыми мы только что смеялись, внезапно заставляют нас плакать.
Раневская никогда ни на секунду не теряет ощущения (и это тоже передается нам) времени и страны, нравов той среды, в какой происходит действие. Страшная в своем дремучем мещанстве Роза Скороход — типичный продукт цовоенной панской Полыни. Такою её написал автор. Такою увидел режиссер. И такою играет ее артистка. Заскорузлая рутина местечка, которое задыхается в нищете и бесправии, воспроизведена Раневской ярче, чем сцены, где обстановка и сюжетные ходы, обилие персонажей, казалось бы, должны нагляднее продемонстрировать зрителю смесь убожества и напускного фатовства, столь характерную для эпохи Пилсудского. Когда артистка начинает монолог, вызывающий хохот зала, и вдруг в той же тональности сообщает нам нечто, от чего мы почти готовы ей сочувствовать, нам хочется увидеть эту артистку в роли Кабанихи или даже — леди Макбет… Но, не осознав до конца такую мысль, мы снова смеемся. Роза Скороход веселит нас без промаха своими потугами быть на уровне «порядочной дамы».
А вот трагическая роль: скромная и тихая невеста в проклятом семействе, выведенном в пьесе американки Лилиан Хелман. Пьеса называется «Лисичка». (Она шла в театре им. Маяковского.) И я никак не могу отделаться от мысли, что тут автор выводит своих родственников: до такой степени ненавистны персонажи «Лисичек» самому драматургу. А что касается до Верди (по-русски — птичка), то ее Раневская играет очень мягко — вначале. И только изрядно выпив (на европейско-американский манер — то есть со вкусом и многими приспособлениями и закусками), любезная, уступчивая дама внезапно начинает раскрывать свою трагическую сущность. Она давно уже стала алкоголичкой. Ей больше и нечего делать в этом мире. Жизнь не удалась. Ею пренебрегают. Ее почти травят в жестокой семье. И ежевечерне, уйдя в свою комнату, милая на вид леди напивается до полной потери сознания… И какой темперамент у этой тихони! Как она ненавидит своих родственников — куда крепче, чем ненавидят друг друга главенствующие члены семьи… Семьи? Нет, банды, ибо тут сосуществуют в режиме ссор и взаимоненависти преступники разного профиля. Но все они умолкают и отступают, когда презираемая доселе «птичка» обнаруживает свои претензии к жизни. Верди — Раневская вырастает как джинн, выпущенный из небольшого сосуда. Она заслоняет всех остальных героев драмы!..
В инсценировке повести Достоевского «Дядюшкин сон» (Театр им. Моссовета) наша артистка исполняет роль Марии Александровны — той самой мамаши, которая возомнила, что сумеет выдать замуж свою молодую и красивую дочь за старого князя, проездом попавшего в городок, где обитают несколько помещичьих и чиновничьих семейств. Раневская играет тут трагедию честолюбия, для которого нет пищи в сонном быте городишки. Ее нервная активность в этом бессмысленном сватовстве, ее грубое и презрительное обращение с дураком мужем, ее борьба с дочерью, не желающей сперва подчиниться материнским замыслам, — во всем этом мы явственно наблюдаем честолюбие в его самом суетном виде: тщеславие — вот что снедает немолодую женщину. Удовлетворить его непросто. Неповторимый шанс подняться вверх по ступенькам социальной лестницы одурманил сознание Марии Александровны. Тут невольно вспоминаешь пятый акт «Ревизора», когда городничий возмечтал стать генералом. Но Гоголь в сатирическом ключе описывает своего Антона Антоныча. А Достоевский выводит личность вполне реалистическую. И для того чтобы мы поверили, что такая честолюбица могла существовать на свете, требуется, чтобы актриса нас с вами в зрительном зале убедила в правдоподобии подобных стремлений. Не каждой артистке такое под силу… Часто играют комедию в этой ситуации. Но Фаина Григорьевна вырастает в ходе пьесы из помещицы, каких много даже в захолустном городке, в руководителя интриги невероятной сложности. Препятствия возникают одно за другим. Стан врагов и завистников пополняется вольными и невольными противоборцами ее плану. Но энергичная дама не сдается; она торопит события, чтобы поставить весь город перед фактом: ее дочь сделалась княгиней!
над ним. Эта пьеса (как и повесть, по которой она сделана) — гипербола, но не только сатирическая, а еще и романтическая. Раневская доносит до нас и такую струю в замысле и тексте автора. Ее героиня давно мечтала выбиться из болота, которым кажется ей город. И когда Марья Александровна терпит поражение, ситуация похожа на финал не «Свадьбы Кречинского», а «Кориолана»: на наших глазах пала великая честолюбица.
45 лет тому назад в Камерном театре я смотрел пьесу М. Кулиша «Патетическая соната» (перевод с украинского). Ничего не помню о спектакле, кроме того, как играла Раневская немолодую и жалкую проститутку. Сцену занимал разрез дома. И где-то под крышей в мансарде обитала грубая простая женщина, торговавшая собою. В ней не было ни кокетства, ни стяжательства, ни попыток выбиться из своего постыдного положения. Была только покорность судьбе. И вот когда к ней приходил очередной клиент — а им оказывался человек, от которого она не ждала подобного визита, — несчастная женщина обращалась к богу: «Боже ты мой, боже! Или ты, мой боже, захотел того же?!»
Этот крик скоро уже полвека звучит в моих ушах. Что сделала Раневская, чтобы ее страшная реплика стала незабываемой? Надо было разорвать обыденность и театрального действия, и обыденность восприятия людских нравов.
Надо было дать зрителям почувствовать весь ужас банального существования банальной проститутки. Этого смогла достигнуть Раневская, ибо она не только постигла душу затравленной полуидиотки, которой весь мир представлялся враждебным; она всем своим незаурядным темпераментом, всеми силами таланта заставила нас понять: какая глубина в горе этой девки, мимо которой мы проходим в действительности, даже не обернувшись…
Возможно, кто-нибудь скажет: «Ну вот, взялся писать о комической артистке, а рассказывает нам трагические эпизоды!» Но ведь комические роли артистки Раневской никуда не денутся. Они были сыграны, часть их зафиксирована на кинопленке, другая часть — на лентах магнитофонов для радио. Все почти оценены в печати. И мне остается отметить только их разнообразие. Кто же не помнит властную обывательницу из картины «Подкидыш» (сценарий А. Барто и Рины Зеленой, постановка Л. Лукашевич), которая поминутно покрикивает на мужа: «Муля, не нервируй меня!»?.. Это не только смешно: тут мы видим типический портрет женщины, с которою мы встречались в те годы по сорок раз на день, ибо похожих домашних хозяек в Москве было очень много.
«У них есть Родина» Раневская играет немку. Эта немка обижает советских детей. Можно было бы сыграть злодейку. Но в картине помимо нее уже столько злодеев, что наша артистка предпочла играть дуру. Но какую дуру! В ее устах самые проходные фразы вызывают смех аудитории, потому что мы словно читаем мысли этой идиотки, мелькающие под стеклянным прозрачным черепом. Особенно хороша была эта дура, когда она сопливо плакала по поводу мнимых обид, якобы нанесенных ей.
Раневская — мастер короткого сценического и экранного эпизода. Притом она сама творит не только образ персонажа, но и лучшие реплики, приметы внешние, повадки и манеры. В «Человеке в футляре», поставленном, как известно, не совсем по Чехову (была такая мода искажать классиков), Фаина Григорьевна играет несуществующую в рассказе жену учителя гимназии. Она одета, естественно, по моде конца прошлого века, на носу сидит пенсне. Про себя она говорит:
«Я никогда не была красива, но всегда была чертовски мила!»
Эта интеллигентная дама играет на фортепиано Шопена.
А тут вернулся захмелевший супруг. Он что-то лепечет непослушными устами. Мадам, не снимая второй руки с клавиш, дает ему пощечину. И снова мы слышим Шопена… Все придумано артисткой! И все восхитительно по снайперскому попаданию в данный вид пошлости: в пошлость интеллигентную.
«Весна» Раневская играет компаньонку серьезной и ученой женщины (ученую исполняет Любовь Орлова). А эта компаньонка напыщенно самолюбива. Она полагает себя и умной и красивой. Поглядев в зеркало, компаньонка произносит значительно: «Да, красота — это страшная сила!» Нет сомнения, что реплика принадлежит к находкам самой Фаины Григорьевны. Но это не только смешно, это — яркий штрих в характере персонажа.
В наше время, когда власть и в театре и в кино получили режиссеры, ленивый актер может не тревожить себя поисками деталей и даже основной тональности образа, который ему поручен: застольный период, подсказ постановщика, хлопоты партнеров по пьесе (сценарию) сделают за него решительно все. Но насколько же выше ценят зрители тех актеров, которые вносят в свое исполнение собственные находки. Раневская принадлежит к числу самых активных творческих индивидуальностей: она непременно бывает соавтором пьесы (сценария) и сопостановщиком. Ее фантазия, как правило, не уступает по силе и глубине дарованию руководителей будущего спектакля или фильма. Она смелая не только в своих замыслах, но — и это не менее важно! — еще и в выполнении их. Редко встретишь артиста, а особенно артистку, которым свойственна была бы подобная четкость, завершенность, выразительность малейших подробностей сценического образа. Мимика и жесты, ритм всего поведения на сцене (на съемочной площадке, перед камерой) в такой степени закончены и изящны даже в самых «неизящных» ролях, что это доставляет нам дополнительное удовольствие. Я имел случай сказать Фаине Григорьев- ' не, что она напоминает мне Е. В. Гельцер. Вот у Екатерины Васильевны была эта завершенность и четкость в танцах и пантомиме, а это нелегко сочетать с необходимостью быть грациозною, без которой нет искусства балета. Но Гельцер имела право пользоваться откровенным ритмическим рисунком в любой партии: балет строится на том. А Раневская не смеет обращать в пантомиму комические, а тем более драматические роли. Это как запрет в прозе прибегать к нечаянным рифмам и таким же поэтическим стопам, возникающим из-за небрежности автора в середине какого-нибудь абзаца… Но Раневская и не нуждается в таких нарушениях стиля. Ее ритмы в ролях — явление не внешнее, а глубоко внутреннее. Вы его ощущаете, но он вас не тревожит. Ритм есть, но его нет. А удовольствие от него вы получаете полностью. И это — вершина драматического искусства.
Помню, когда я был очень молод, мне казалось, что старик или старуха — просто неудачники. На манер калек. Мог бы быть полноценным человеком, а вот здоровье подвело… Думаю, такие мысли у юных представителей рода человеческого появляются довольно часто. Кому это придет в голову, глядя на морщинистое лицо и согбенную фигуру, что когда- то вместо изуродованных дряхлостью черт существовал такой же полноценный экземпляр рода человеческого, как н надменный наблюдатель чужой старости?.. Это я к чему? В одной из последних ролей Ф. Г. Раневская раскрывает нам счастливое и полноценное прошлое старухи, хотя мы видим ее — старуху — только в дни последнего увядания, неожиданного горя, предательства со стороны собственных детей. Я имею в виду американскую пьесу Дельмарка «Дальше — тишина», что идет в Театре им. Моссовета.
«предков». И, сговорившись, они отправляют стариков в заведение, которое когда- то в России называлось «богадельня», — в приют для престарелых. Да еще не в один приют, а в разные. Супруги должны разлучиться. А они любят друг друга, привязаны друг к другу… Они, наконец, — люди! Вот это и показывают нам Ф. Г. Раневская и Р. Я. Плятт.
Раневская притушила свой темперамент: она не пугает зрителей, а трогает. Она — жертва несправедливых социальных условий, жертва жестокосердия собственных детей. Но в общении с мужем перед разлукою артистка открывает для нас свое прошлое, которое исполнено такими же чувствами и переживаниями, подробностями биографии, как у каждого человека. Вот почему нас трогает грустный финал двух жизней. Оказывается, старики-то — тоже люди! Казалось бы, нет надобности делать такой само собой разумеющийся вывод. Ан нет, надо! Потому что даже в зрелом возрасте (не говоря уже о молодежи) мужчины и женщины склонны забывать или просто не думать о том: откуда же берутся старики? И мы благодарны Раневской и Плятту за то, что они напомнили нам о сем…
— еще одна старуха. Она еще более далека от нас, чем дряхлая американская чета. Знаменитая Бабулинька из «Игрока» (спектакль в театре им. Пушкина). Достоевский — не Гоголь. Он числится по разряду чистой беллетристики. Но там, где великий писатель желает быть злым, мало кто может сравниться с Федором Михайловичем по саркастичности и в построении интриги, и в характеристиках персонажей, и неслыханно парадоксальной выдумке всех подробностей повести или рассказа. Вот вам и Бабулинька.
Для пошляка (а таким изображен генерал, чающий наследства от парализованной тетушки) Бабулинька есть кто? Нечто вроде дойной коровы, от которой при соответственном уходе можно ждать и молока, и сливок, и сметанки. А сама она как личность в расчет уже не принимается: помилуйте, какие могут быть потребности, желания, стремления у старухи за 70 лет! И вообще хорошо бы, чтобы наследодательница особенно не задерживалась на этом свете. Тем более — деньги генералу нужны позарез и срочно.
Но вот почти мифическая тетушка (она же Бабулинька) «из глубины России» появляется в своем кресле для паралитиков — где? — в Рулеттенбурге, на курорте с роскошным притоном для азартных игр. А какова она в действительности? Помещица, привыкшая при крепостном праве карать и миловать своих «подданных». Крутая сумасбродка, каких в ту эпоху было особенно много, ибо ничто не связывало им руки, никто не возражал против капризов, благо денег хватало на любые причуды. Достоевский удивительно точно выписал манеру старухи изъясняться. Как она похожа на Хлестову из «Горя от ума» этою бесцеремонностью и барской грубостью! Она привыкла не только подчинять собственных крестьян и мелкие уездные власти, но и к почтительности со стороны небогатых и незнатных помещиков. И за границей ведет себя так же. Иностранцев она презирает откровенно. Русских в Рулеттенбурге рассматривает как людей второго сорта, также достойных презрения за пагубную страсть к азарту. Генерала, не умеющего скрыть, что он ждет от Бабулиньки подачек сейчас и наследства в будущем, третирует как мальчишку.
Для чего я пересказал здесь эту известную всем ситуацию? А для того, чтобы обрисовать почву, на которой не стесняемый ничем, наоборот, поощряемый расстановкой сил темперамент Раневской расцвел с небывалой силою. Вот где артистка развернулась в роли старой барыни. Зрители часто аплодировали Фаине Григорьевне среди действия. Еще чаще смеялись. Над чем? Над контрастом между ожиданиями разорившегося генерала и действительным положением дела. Да, такую бабушку-тетушку никто не ждал. Ее короткие реплики-приказы, насмешки, укоры веселят зрителей. Но Бабулинька не шутит: она досадует, сердится, издевается над окружающими согражданами. Барский лексикон провинциальной тиранки кажется в наше время забавным. Грубость по отношению к зависящим от нее людям тоже воспринимается как шутовство. А Раневская воспроизводит этот забавный ныне диалект очень похоже, потому что ее темперамент подчеркивает основу всего: «Моему ндраву не препятствуй!»
Но Достоевский со свойственным только ему прозрением — и остроумием, позволим себе добавить, — усилил образ Бабулиньки, безмерно придав старой деве семидесяти лет внезапно вспыхнувший в ней азарт. Всего можно было ждать от Бабулиньки, но только не этого: она пристрастилась к рулетке! Леди и джентльмены обычно скрывают, пока могут, растлевающие их и неприличные волнения при игре. А наша старуха сразу же обнаруживает тот накал алчности, обманутых надежд и упрямства за зеленым столом, какие охватили ее, как только она усвоила правила, по которым осуществляется бег шарика по ячейкам с цифрами. Может быть, впервые за свою долгую жизнь старуха встретилась с чем-то, что не подчиняется ее воле: шарик падает не туда, куда мысленно приказывает ему Бабулинька, а по своему усмотрению, если позволено будет так выразиться… Нет, не простая алчность заставляет старуху не отходить от рулетки. Денег у нее хватает, вернее — хватало, пока она не проигралась именно тут. Бабулинька испытывает волнение азартного человека (кто бы мог подумать, что в этой «старой девке», по определению, принятому в XIX веке, дремлет страстный игрок?..). Ее одолевает желание отыграться — чувство, также знакомое истинным игрокам. Она хочет отъехать в своем кресле от зеленого стола победительницей. И потому, к удивлению всего разноплеменного общества, часы проводит в игорном доме. Мы наблюдаем Раневскую подле стола не столько говорящую, сколько — в тревожных паузах, когда вертится и жужжит зловещий аппарат и с негромким стуком катится по зеленому полю шарик, приносящий кому-то радость, а кому-то огорчение. Но эти паузы артистка наполняет таким волнением, таким обилием скрываемых эмоций, разнообразных дум и надежд, что они говорят не меньше, чем отрывистые и резкие приказы и оскорбления всех и вся, составляющие лексикон Бабулиньки.
автором. О Раневской в «Игроке» надо сказать: она играет конгениально Достоевскому.
Сентябрь 1974
Дорогая Фаина Григорьевна!
Я сдержал свое слово и позвонил Вам на другой день, после того как смотрел Вас в «Шторме». Но Вы уже ушли, и рассказать Вам, как мне понравились Вы в роли этой страшной женщины, мне не пришлось. И тогда я решил изложить Вам свои впечатления письменно. И вот почему: телефонные разговоры расточаются во времени и в пространстве. Провода не сохраняют беседы, которую они передавали. А Ваша игра стоит того, чтобы оставить по себе более существенный след, нежели несколько вздохов по проводке… К тому же нынешние рецензенты писать об актерах разучились, да и не принято нынче с душою описывать отрицательных персонажей. Вот я и задумал отнять у Вас время на чтение нижеприведенных строк.
Прежде всего меня приятно поразило, как Вас знают и любят зрители. Когда Ваш партнер (который вместо умного и опытного чекиста почему-то играет пижона тех лет) сказал в дверь за сцену: «Введите арестованную!» — по залу прошло движение. Это люди сообщали друг другу, что сейчас Ваш выход. А они Вас ждут. (Кстати, контролерши в фойе, еще пока шел 1-й акт, сообщили мне, сколько времени осталось до Вашей сцены, и заявили, что они и сами каждый раз входят в зал, чтобы поглядеть на этот эпизод.) Ну, что Вас встречают аплодисментами — это Вы и сами знаете.
«задним ходом», только заинтриговывала, но не давала представления о внешнем облике героини. И вот Вы повернулись. Прежде всего поразили красные от мороза руки, негнущиеся пальцы, стихийная, я бы сказал, грубость всего облика. Затем мы услышали голос…
Я-то давно знаю за Вами это свойство: уметь отказаться ото всяких кокетливых украшений, которые так дороги всем почти актрисам. Вы умеете насытить основным характером персонажа все его проявления на сцене: и голос, и жесты, и повадки, и даже самый ход его мыслей, открытый зрителям до такой степени, словно они участвуют в этом процессе. В данном случае с первой фразы стало ясно, что перед нами — существо, стоящее на чрезвычайно низком уровне развития. Неважно, что эта баба хитра, что она богата. Все равно это вместилище самых диких и самых своекорыстных инстинктов. Она — враг человечеству. Самим своим существованием она вредит людям. (Пожалуйста, не думайте, что тут я собрался объяснить Вам Вашу роль: наоборот, Вы своим исполнением показали мне эту бандитку с предельно ясной характеристикой — индивидуальной и социальной. Я только пересказываю Вам свое впечатление.)
И вот начался Ваш диалог с чекистом. Реплик много, и у автора они не так-то уж блестящи. Завсегдатай кулис, я явственно слышу отличные «отсебятины», которыми именно Вы украсили пьесу.
Вы продолжаете лепить образ Вашей героину. Ни одно движение рук, ни одна ужимка лица — ничто не пропадает впустую. Каждое Ваше движение обогащает нас новыми сведениями об этой Машке… И какая страшная (извините за повторение) баба вырастает перед зрителями! Ее глупые и мелкие хитрости в дуэли со следователем, ее тяжелое дыхание, которое как-то органически вяжется с бессмысленными уловками этого поединка, взгляд — то тревожный, затравленный и через секунду — почти торжествующий (когда ей показалось, что она «опутала» следователя), обыденные движения рук, расстегивающих полушубок, утирающих нос, поправляющих платок, смена тембров в речи — все. все обращается в богатую палитру красок, которыми Вы пишете портрет Вашей героини!..
Когда под полушубком оказывается платье из блесток — пошлая роскошь бывшей владелицы, наверное и не артистки даже, а шансонетки, то есть доступной красавицы из кабака, — это не только смешно, но и в высшей степени типично, как для самой Машки, так и для эпохи, в которой данная Машка жила и действовала. Вместе с горестною репликой о граммофоне, который также выменян у «артистки», но «не поет», платье удивительно точно переносит нас в 19-й год. Такая деталь (тоже, думается, Ваша собственная, а не от автора) куда убедительнее музыки к спектаклю, повторяющей «на соседних нотах» революционные песни тех лет.
— одно из самых удивительных свойств Вашей актерской индивидуальности. Эта смелость в соединении с незаурядным темпераментом радует меня, может быть, больше всего в Вас, дорогая артистка. Я терпеть не могу полутончиков и полужестиков, игру в мелкое обаяние на сцене. А именно этим грешат иные даже самые одаренные артисты. Актрисы — чаще, чем актеры, потому что так называемая «женственность» иной раз понимается крайне узко. Изо всех виденных мною артисток с этой точки зрения я могу сравнить Вас только… пожалуйста, не удивляйтесь, только с Екатериной Васильевной Гельцер. Да, да, в этой балерине меня, помню, поразил отказ от мусорных и обычных ухищрений средней танцовщицы. Гельцер настолько была уверена в своем огромном обаянии вообще, в своей танцевальной и мимической выразительности, что даже в балете позволяла себе отказаться от отогнутых мизинчиков и локоточков, от улыбочек, которыми кокетки в пачках стараются попутно с исполнением роли завоевать себе поклонников в партере.
Вот и Вы скульптурно выразительны в жестах, которые сами по себе словно бы и неэстетичны, потому что принадлежат они не Вам лично, а изображаемой Вами подлой и грязной бабе. Но тут-то и возникает чудо настоящего искусства: из этих грубых деталей вырастает на глазах у зрителя создание чистого и высокого искусства, потому что чиста и великолепна Ваша цель: показать зрителям реально существовавший (а может, еще и существующий) тип. Только далеко не всякому артисту можно себе позволить такую смелость. Надо иметь и темперамент, а Вы сами знаете, что это встречается гораздо реже, чем просто актерские способности. Надо обладать наблюдательностью такою, чтобы зрители узнавали бы в Вашем создании живую жизнь. А что сами не знают, тому верили бы в Вашем исполнении!..
Вот я и наблюдал, как безоговорочно верит Вам зрительный зал. Да что там зал? Я сам — скептик, брюзга и обожравшийся театром сноб — не нашел у Вас ни одной интонации, ни одного движения, которое показалось бы мне неверным. А Вы очень щедры на эти подробности. Не только основные куски роли Вы играете по-разному. Еще и в каждый данный момент Вы радуете зрителей чем-то новым, что и смешит нас, и пугает, и ставит какие-то сюжетные загадки, которые увлекают нас… Как у Вас рассчитано это постепенное раскрытие роли, это крещендо не только актрисы, но и драматурга!..
Я следил за Вашим сценарием с особенной тщательностью. Надежда выпутаться, смешанная с испугом. Целая гамма мелких хитростей в диалоге допроса. Злоба, когда стало ясно, что настоящее имя раскрыто. Тревога за свою жизнь (могут расстрелять!). Из этой тревоги вырастает нерасчетливая похвальба своим богатством. (Об этих посулах хриплым голосом с одышкой и подавляемой алчностью можно было бы написать отдельный этюд.) Эпизод с выстрелом из незаряженного револьвера (попалась на хитрость следователя). И — «раскололась» полностью, совсем, начистоту. Вы и показали это особенно ярко в последних репликах…
В данном случае это-*-не повышение в чине (в жанре), а, наоборот, — обеднение. И вот почему: со всеми комическими и бытовыми эффектами, с наглядностью зрительной Ваша героиня страшнее и достовернее.
«чину». Кажется, даже в рецензии написано об этом. Это обычное недомыслие рецензента, а в театре, думается, тут была защита своих позиций невыразительности и серости, ибо, насколько я понял, весь спектакль производит впечатление вынутого из нафталина… Или вот так: все нарисовано тушью, а Вы одна— чистая живопись. Как зритель я желаю хоть на десять минут обрести в спектакле все краски действительности!.. Вы мне их дали, и я Вам за это благодарен.