ФЕДОР ШАЛЯПИН
Единственный раз в жизни я слышал Шаляпина — в концерте. Может быть, в том, что никогда после этого я не встречал даже вне сцены и концертной эстрады великого нашего артиста и певца, есть известное преимущество в моей записи: острота первого впечатления ничем не была нарушена за все тридцать с лишним лет, прошедших после концерта.
Давно уже собирался я записать впечатления зрителя, и зрителя весьма неискушенного. Подвинул меня на изложение этих строк разговор с Ириной Федоровной Шаляпиной: дочь Федора Ивановича решительно указала мне, что среди всяких документов, относящихся к жизни и деятельности ее отца, уместны и нужны даже самые незначительные свидетельства и воспоминания современников. По словам Ирины Федоровны, Шаляпин часто сетовал на то, что искусство его преходяще. Он говорил, что пластинки, запечатлевшие его голос, да вот еще воспоминания современников только и останется после смерти его. Я охотно приношу на могилу замечательного артиста скромные воспоминания…
Итак, это было в 1921 году. Московская весна. Воскресенье. Утренний концерт в Консерватории с участием Шаляпина.
По суетности своей я редко посещал концерты и спектакли даже с участием самых знаменитых гастролеров. Помнится, и об этом концерте сообщили мне приятели. Они же потащили меня в Консерваторию. И, разумеется, билетов у нас не было. Да и о каких билетах можно было говорить, если в концерте шел Шаляпин?.. Все давно распродано. Тучи барышников вились у кассы за три недели до концерта 6.
Впрочем, нас (четверых молодых людей в возрасте от двадцати до двадцати четырех лет) это обстоятельство немало не беспокоило. Мы направились прямо в артистический подъезд Большого зала. В этом подъезде надо подняться по пяти-шести маршам лестницы, чтобы дойти до этажа, на котором расположен самый зал. Конечно, контроль был и здесь. Но контроль — ослабленный, склонный пропускать кое-кого, потому что не может же контролер до конца точно определить на глаз, кто имеет сегодня право пройти в зал, а кто нет.
Вот на последнем марше лестницы мы и стояли наравне со многими другими, имевшими и не имевшими основание проникнуть за сцену и в зрительный зал; стояли и обдумывали: как все-таки проникнуть на концерт?..
И вдруг неторопливой походкою прямо на нас поднимается по лестнице Шаляпин. Вслед за ним шли еще человек шесть молодых людей, о которых он сказал контролеру:
— Это — со мною…
Но бог с ними — с молодыми людьми. Все мы откровенно подались вперед, чтобы рассмотреть самого Шаляпина…
Он очень большой. Не только высокий, а именно большой: широкие плечи, приятная для глаза дородность мужчины в расцвете сил… (Федору Ивановичу было лет под пятьдесят.) На нем светлая шляпа с большими полями. В те годы такие шляпы носили только артисты. Господа из публики довольствовались полями поскромнее… Воротник светлого коверкотового пальто поднят: певец охраняет свое горло от капризов холодной московской весны… Под мышкой папка, битком набитая нотами.
Ну кто же из моих современников по многочисленным портретам, фотографиям, скульптурам не знал шаляпинского лица?.. А оно принадлежало к числу тех, что очень точно воспроизводятся в иконографии. Мне, конечно, и раньше было известно, что Шаляпин человек большого роста. Но увидеть такого гиганта я не ожидал. И голова у артиста очень большая. Заметьте: будучи очень пропорционально сложенным, Шаляпин и по размерам головы являл собой удивительное совершенство. Такой ладной головы, так гордо и красиво посаженной на могучей шее и развернутых плечах, я никогда не видел.
Круто вырезанные ноздри прямого носа не то что трепещут, аживут. Движения ноздрей редки, но и в статичном состоянии они выражают богатую индивидуальность своего обладателя, его мощный темперамент. Я вообще считаю, что ноздри рассказывают о человеке почти столько же, сколько и его глаза. А что же сказать о глазах Федора Ивановича?.. Даже двадцатилетним юнцом я прочитал в них такую незаурядность, такой подбор редчайших и драгоценнейших качеств, что у меня забилось сердце. Как у всякого воистину талантливого человека, у Шаляпина были глаза провидца. Чудилось, что он насквозь видит тебя, все твои свойства, помыслы, желания. И сверх того еще, как облака по небу, проходили в его глазах какие-то собственные его мысли и ощущения, которых постигнуть тебе не дано… Губы сжаты надменно и властно. Белокурые волосы — среди них почти незаметна начинающаяся седина — чуть-чуть видны из-под шляпы. Цвет лица — бледный, но здоровый. Да, это богатырь удалого северного племени. Прямой потомок новгородских ушкуйников, волгарей, приокского великана Ильи Муромца. Сквозь безукоризненное обличье артиста-европейца просвечивает ровным и чистым светом его русская сущность.
Как уже сказано, по ступенькам артист поднимается не спеша. Оно и не может быть иначе, потому что во всем облике Шаляпина разлита заметная с первого взгляда значительность. В самом деле: иной раз увидишь человека, который важничает, и подумаешь: «А чего, собственно, он так пыжится?» А уж про Шаляпина этого никак нельзя сказать. Не только по беспримерной своей внешности, нет, именно по внутренним свойствам, которые постигаешь мгновенно, этот человек имеет право вести себя значительно.
Больше того: сразу же заметно, что такое поведение полностью соответствует тем посылам, что идут к Шаляпину ото всех окружающих — знакомых и незнакомых. Видите ли, не все знают, не все понимают, что если у человека имеется слава, ее как-то надо нести, как невидимый, но очень длинный и трудный при передвижении шлейф. А способов управляться с подобным «шлейфом» довольно много.
Была в Федоре Ивановиче властность, свойственная повелителю человеческих сердец: Шаляпин привык своим искусством потрясать нравственное существо своего слушателя — зрителя. Подобные потрясения не забываются ни потрясенными, ни потрясшими. Все это и сквозило в величавости артиста.
Читались в ней воспоминания о безошибочном овладении сердцами многих и многих тысяч людей во многих странах. Проступала уверенность артиста в том, что и впредь эта волшебная способность не оставит его..
И эта сторона также явственно проступала в манерах Шаляпина: он умел быть равнодушно спокойным под тысячами взглядов в жизни, как и на сцене. Радость, которую ощущали его поклонники от лицезрения любимого артиста даже на улице, не могла быть неприятной для Федора Ивановича. Такая радость будила в нем ощущения давно уже — привычные, но отнюдь не досадные.
Я никогда после не видел знаменитого человека, который умел бы так величественно и естественно, умело и небрежно обращаться с трудным шлейфом славы. Но ведь и слава-то у него была чрезвычайная.
…Итак Шаляпин поднялся по лестнице до площадки, на которой стоял контролер, и царственным жестом поднял белую руку, указывая на своих спутников.
— Это — со мною, — сказал он спокойно, с уверенностью в непререкаемой силе своих слов.
Контролер почтительно отступил, и молодые люди цепочкою стали проходить на площадку. Пока длилось это восхождение, Шаляпин оглядывался. Внезапно взор его остановился на мне. Не знаю, чем привлекла внимание артиста моя скромная внешность. Но я увидел, как в глазах Шаляпина возник огонек искреннего интереса. Огонек такого сорта, что бывает у художников всех видов искусства: Федора Ивановича заинтересовал, как занятное явление жизни, черненький молодой человек, стоящий на лестнице. Он бес- Церемонно осмотрел меня с головы до ног. Но раньше, чем был исчерпан этот взгляд, интерес Шаляпина к моей особе исчез. Огонек в глазах потух. Досматривал меня Федор Иванович только потому, что движения головы и глаз, потребные для этого взгляда, остановить было уже невозможно.
…А в зал мы все-таки прорвались. И сели на чужие места в партере. Нас прогоняли с места на место, но нас это только веселило.
Между тем концерт шел своим порядком. Программа была, что называется, умеренно академическая: все больше артисты Большого и Малого театров. Танцы, пение, сцены из пьес. Вел программу уже и в то время очень одряхлевший артист Большого театра Трезвинский. Он старательно и солидно объявлял звания и фамилии артистов, трудные заглавия назначенных к исполнению произведений, имена аккомпаниаторов и постановщиков… Зрители принимали программу доброжелательно. С интересом выслушивали объяснения Трезвинского, требовали бисов… Словом, все шло нормально.
Но вот по времени стало ясно, что концерт близится к концу. Трезвинский вышел на эстраду, явно воодушевленный чем-то. На сей раз он не назвал ни звания исполнителя, ни места его службы, ни произведения, которое сейчас услышат зрители… Дойдя до середины эстрады — даже не приближаясь к рампе, — он успел произнести только вот что:
— Федор Ива…
…
Из боковой двери вышел Шаляпин. Чтобы подойти к авансцене, ему надо было пройти шагов тридцать. Тем, кто выступал на эстраде, известно: такие расстояния очень затрудняют появление перед аудиторией. Есть какой-то оптимум времени, отпущенного на ваше «сближение с противником», то есть публикой. Если расстояние до рампы или до кафедры велико, надо прибавить шагу. Посмотрите, например, какою бодрой рысью вбегают на эстраду и убегают с неё самые почтенные артисты в Колонном зале Дома союзов. Но Шаляпин шел очень медленно.
Наверное, так шли триумфаторы в Риме. Ведь за торжественной церемонией въезда в латинскую столицу непременно стояли одержанные победы, привычка к власти над легионами и завоеванной страной, богатство и многие почести. Вот и у Шаляпина видно было, что не первый раз сегодня он вкушает этот неповторимый гул восторга и преданности зрителей.
Если до концерта — на лестнице — привычка к господству артиста-триумфатора постигалась мною по каким-то не слишком явственным признакам, если она была как хвост Павлина в сложенном виде, то теперь этот хвост развернулся огромным веером, нимбом — что я говорю? — не нимбом, а блистающим сиянием над всею фигурой певца. И все-таки этот восторг аудитории был только аурой — предвкушением художественных наслаждений. Шаляпинеще не пел сегодня. Он еще не касался своим искусством самых сокровенных чувств и мыслей двухтысячной толпы. Но именно сейчас сойдет к людям, сидящим в зале, эта радость. И потому так беснуются собравшиеся сюда люди самого различного социального положения, возраста, характера…
— победитель. Многократный победитель в прошлом, несомненный победитель сегодняшнего сражения со зрителями — слушателями, человек, которому еще долгие годы предстоит побеждать и завораживать огромные сборища людей…
Шаляпин сцепляет пальцы обеих рук, подымает руки кверху и, потрясая ими, благодарит зрителей. Победная улыбка ни на секунду не сходит с его лица. Артист кивает головою, раскланивается на все стороны. Серия особенно ласковых поклонов, взглядов и жестов адресована наверх — в ярусы/Оно и правда: там просто бушует молодежь, не имеющая средств купить место в партере. В московских театрах прошлого была стойкая традиция: особенно тепло приветствовать зрителей галерки, ибо галерка-то, заполненная студентами, создавала истинный успех артиста, она горячо откликалась на все демократические и правдолюбивые моменты спектакля. Молодые зрители галерки бушевали еще долго после того, как холодный партер и скептические ложи бенуара перестали реагировать. Вот и Федор Иванович ясно показывает, что он слышит и ценит зрителей обоих верхних ярусов.
Наконец овация стихает. Анонсирован первый романс. За роялем — постоянный аккомпаниатор Шаляпина — Кенеман. В удивительной, настороженной сверхтишине зала зазвучали первые ноты интродукции. Мягко и певуче поступил голос знаменитого певца…
Мне не стоит здесь останавливаться подробно на исполнении Федором Ивановичем всех вещей, пропетых в данном концерте. Это сделано другими авторами во многих других воспоминаниях, и описания там будут точнее, полнее, взволнованней: я не слишком музыкальный человек. Многие из этих вещей записаны и передаются по радио в исполнении Федора Ивановича. Да и память сохранила мне подробности трактовки Шаляпиным только одной песни. О ней я и хотел бы рассказать здесь.
Слышал я, что, будучи первый раз в жизни приглашенным выступать в концерте, Шаляпин — молодой, никому не известный хорист провинциальной оперы, — одолжив чужой фрак, появляется на эстраде, не помня себя от волнения. Он решил тогда петь «Два гренадера». Волнение заставляет его начать эту песню очень тихо и медленно. Постепенно расходится артист — обнаруживает могучий голос, вкладывает темперамент и так далее… И кончает романс в полную свою силу, сразу овладев симпатией зрителей. И будто бы Шаляпин всегда именно так пел «Два гренадера» — то есть начиная в медленном темпе и вполголоса…
«Двух гренадерах». От этого рисунка медленного крещендо многое осталось и тут, на описываемом мною концерте. Но обыгрывался популярный романс о наполеоновских солдатах совсем иначе.
Шаляпин стал в трех шагах от рояля. Инструмент оказался у него с левой стороны. А певец, взяв левою же рукою ноты, стал внимательно разглядывать текст песни через золотой лорнет, висевший на цепи поверх фрака. При этом Федор Иванович, уже после того как началось музыкальное вступление в аккомпанементе, изобразил некоторое удивление теми строками, которые он прочитал под нотными знаками. Подняв брови кверху, медленно и негромко — с недоумением даже — артист проговорил под музыку:
Во Францию два…
Наморщив лоб, Шаляпин делает вид, что он впервые видит в тексте романса странное и редкое наименование рода оружия, к которому принадлежат его персонажи.
…два…гренадера?..—
…
…из русского плена брели…
Недоумение еще не ушло. Но появился интерес к тексту, а потом в мимике возникла печаль, минор, сопутствующий песне:
И оба душой приуныли, дойдя до немецкой земли…
Только тут певец отказывается от притворного названия стихов, которые составляют сюжет романса. Теперь он печалится за двух ветеранов. Он не желает больше играть в то, что ему непонятна тема песни. И великолепным жестом левой руки Шаляпин бросает ноты. Плотная бумага, как птица, пролетает по воздуху, точно опускается на середину лакированной крышки рояля. И это — не просто жест. Нет, он окрашен всячески: в нем и тревога артиста за судьбу героев романса, его волнение; убирая так резко ноты, Шаляпин приглашает нас не думать больше ни о чем, кроме печальной судьбы двух гренадеров…
Теперь я — слушатель — остался один на один с певцом и ощущаю с волнением: как он горюет за тех, о ком поет! Сентиментальный рассказ о вере двух погибающих солдат в своего военного вождя захватил всех нас, сидящих в зале. Да, пока Шаляпин исполнял песнь о двух гренадерах, я чувствовал себя чем-то вроде бонапартиста. Очень жалко гренадеров; хочется, чтобы мечты их исполнились, и поскорее!..
Огромная человеческая печаль трепещет в богатых переливах шаляпинского голоса. Печаль и сопутствующая ей надежда. Вот этой надеждой, верою в то, что сбудется желаемое, окрашено исполнение Шаляпина. А ведь путь к свершению несбыточной мечты был тяжелый. О том и повествует Федор Иванович, приглашая нас преклониться перед силою веры двух простых людей, воинов-патриотов, уже стариков и таких стойких в единственном деле своей бесхитростной жизни!..
Артист одновременно показывает нам, почти будто в драме, наглядно и ясно, героев романса и ни на секунду не исчезает сам, как певец, рассказчик, гигантски обогащенный музыкой, обогащенный силой и виртуозностью своего голоса, своим талантом. Любовь к двум старым солдатам, уважение к стойкой мечте их звучит в пении, в жестах, в мимике Шаляпина.
В финале песни, как известно, музыка переходит на «Марсельезу». И вот когда гремят бессмертные созвучия гениального гимна французской революции, а сюжет песни доходит до апогея, — зрители откровенно плачут. Ей-богу, я еще и сегодня помню, как по коже у меня бегали мурашки от сочетания мелодии «Марсельезы» с пением Шаляпина. Нужды нет, что к гимну революции пристегнут Генрихом Гейне любимый им (но отнюдь не нами) император. В эти минуты, повторяю, начинает казаться, что Наполеон — это тоже очень хорошо.
—
гремит шаляпинский бас, словно величественное и патетическое тутти в симфоническом оркестре.
И тебе хочется, чтобы этот увертливый император действительно появился бы и приласкал своих воинов за их ратные подвиги, терпение, за все земные муки, что приняты были ими во имя этого императора!..
Кончился романс. Опять началась овация. Но она стала еще более неистовой. Оно и понятно: сладостное волнение, испытанное всем залом благодаря великому искусству артиста, еще не остыло. Аффект, вызванный певцом, должен найти себе выход. И самое естественное — вылить свое возбуждение в проявлениях благодарности тому, кто одарил тебя этим счастьем.
А слышать Шаляпина было воистину счастьем.
пел он о красоте природы, о любви, патриотизме, о надеждах и мечтах… Шаляпин сам растроган. Благодарное утомление артиста смягчило его. Меньше уверенности в его поклонах. Нельзя усмотреть иронии в улыбках и всех вообще его манерах хозяина над публикой (а хозяин он стал в еще большей степени).
Не торопясь, как и прежде, Шаляпин уходит с эстрады, исчезает за гардиной, прикрывающей дверь. Через некоторое время он возвращается и уже снисходительно слушает бешеный вой, в котором почти невозможно распознать короткое словечко «бис!!!». Шаляпин подходит к рампе. Наиболее восторженные почитатели его таланта теснятся у помоста и, не закрывая ртов, вопят, глядя выпученными глазами на Федора Ивановича. А он благодарит каждого из них, останавливаясь на несколько мгновений ласковым взором на лице того или другого поклонника.
Потом артист уходит за кулисы. Снова возвращается. Снова уходит— и так раз восемь.
Но зал заметно пустеет. И вот, несмотря на то, что рев самых рьяных у рампы почти так же силен, как и за четверть часа до того, Шаляпин не появляется вновь.
И старик Трезвинский, давно уже ожидающий на заднем плане эстрады, у похожего на готический дворец органа, возможности произнести последние два слова своей роли: «Концерт окончен», — получает некоторую возможность сделать это. То есть в криках все тех же наиболее ретивых слушателей не совсем потонули эти слова. Но ретивые слушатели понимают, что им было сказано, и постепенно выходят из зала…
— и, разумеется, дальше— сохранить восхищение перед великим артистом, которого я слышал более тридцати лет тому назад.
Ф. И. ШАЛЯПИН и И. М. МОСКВИН
В семействе И. М. Москвина слышал я о следующем эпизоде.
В гостях у Саввы Мамонтова — создателя первой частной оперы в Москве, строителя Мурманской железной дороги — рядом за столом сидели Иван Михайлович Москвин и Шаляпин. Присутствующие стали просить Москвина рассказать что-нибудь (как известно, этот артист превосходно передавал и сценки И. Горбунова, и чеховские новеллы, и рассказы собственного сочинения; существуют даже патефонные записи этих вещей в исполнении И. М. Москвина).
Москвин, не покидая своего места за столом, начал читать. Шаляпин, дурачась, все время щипал Ивана Михайловича и тем, естественно, очень мешал ему. Когда Москвин закончил чтение, он сказал:
— Ну ладно, Федор. Ужо как ты будешь петь, я тебя тоще пощиплю!..
И действительно, скоро дошла очередь Шаляпину петь. Он исполнял свои песни, также оставаясь за столом. А когда он снова сел, то спросил Москвина:
— Что же ты не щипался-то?
— Не смог, Федя! — ответил Москвин, взволнованным тем, что слышал…
1962
Примечания
6 знаменитого певца. Естественно, публика кидалась к кассам. А тут уже висел аншлаг «Все билеты проданы». Люди покупали билеты у сновавших возле касс барышников, платили втридорога. Затем за три дня до концерта объявлялось, что Федор Иванович заболел и почему концерт отменяется, деньги же за билеты возвращаются с завтрашнего дня. И получали бедные поклонники великого певца, разумеется, по номинальной стоимости билетов. Наценки же в пользу барышников уже давно поступали в карманы хитроумных организаторов данной аферы, которые и не потрудились даже поставить в известность Федора Ивановича о том, что они весь город выклеили афишами с его славным именем.