Михаил Ардов
(протоиерей)
Возвращение на Ордынку
На пиру Мнемозины
Хорошо тем, кто набрался еще в молодости ума и терпения, чтобы вести дневник. Я дневника никогда не вел и теперь завидую тем, кто может заглядывать в эти заветные тетради. Я безусловно в проигрыше. Вести или не вести дневник - об этом и спорить не стоит. Но все-таки и у нас, людей без дневника, есть свой шанс. Шанс этот - творческие качества человеческой памяти, ведь она, память человека, и тем более память художника, устроена особенным образом. Многое хранит она в подземелье своего подсознания. Чтобы она пробудилась, необходим только достаточно сильный, достаточно яркий толчок.
Михаил Ардов - автор замечательных книг, широко известных и много читаемых, он давно стал для меня одним из лучших прозаиков моего поколения. Судьба была благосклонна к нему. Он вырос рядом с Анной Андреевной Ахматовой. Он запомнил и воспроизвел в своей прозе многое из быта и бытия великого поэта и великого человека. И вместе с тем Ахматова не стала его мономанией. Те, кто читал "Легендарную Ордынку" ("Новый мир", 1994, № 4-5) и "Цистерну", надеюсь я, согласятся с этим. Память у Ардова исключительная, но вместе с тем это творческая память. Я бы сказал, что это не арифметика, а высшая математика памяти.
"Записные книжки" Ахматовой, вышедшие этим летом в Италии по-русски, запустили таинственный механизм Мнемозины. В мифологии древних греков Мнемозина - богиня памяти. От Зевса она родила девять муз, девять камен, на которых и зиждется искусство.
Надо отметить, что Ардов - истинный художник, замечательный стилист. Он правильно поступил, сделав свою работу дискретной. Он разбил свое повествование на микроновеллы, которые и соответствуют вспышкам творческой памяти художника.
В ноябре 1993 года я прожил полторы недели вместе с Иосифом Бродским в Венеции. Это было наше последнее свидание. За исключением сна, мы почти все время были вместе. И вот я вспоминаю знаменитое старейшее кафе Венеции "Флориан", расположенное на Пьяццетте, напротив собора Сан-Марко. На столике - кофе, минеральная вода, разумные рюмки с алкоголем. Разговор зашел о книгах, посвященных Ахматовой.
- Лучшее пока что - это то, что написал Миша, - сказал Иосиф.
- Ты имеешь в виду "Легендарную Ордынку?" - спросил я.
- Конечно.
Мне остается добавить, что я думаю точно так же.
Евгений Рейн.
Вначале лета 1997 года Со мною произошло чудо. Я получил толстую книгу в белой бумажной обложке, на которой значится: "Записные книжки Анны Ахматовой (1958 - 1966)" (Москва - Torino, 1996).
Не успел я раскрыть этот объемистый том, как в памяти с необычайной ясностью всплыла такая сценка. Ахматова сидит в нашей столовой на Ордынке, перед нею раскрытая книга. На переплете надпись - "Тысяча и одна ночь", но типографского текста там нет. Анна Андреевна записывает имена людей, которые придут к ней сегодня. А над этим списком - стихотворные строки и еще какие-то записи. Я говорю:
- До чего же сложную работу вы даете будущим исследователям. У вас тут стихи, телефонные номера, даты, имена, адреса... Кто же сможет в этом разобраться?..
Ахматова поднимает голову, смотрит на меня серьезно и внимательно, а затем произносит:
- Это будет называться "Труды и дни".
"Тысяча и одна ночь" и во всех прочих записных книжках Ахматовой, вышло из печати.
В одной из них я обнаружил такое суждение:
"Что же касается мемуаров вообще, я предупреждаю читателя: 20% мемуаров так или иначе фальшивки. Самовольное введение прямой речи следует признать деянием уголовно наказуемым, потому что оно из мемуаров с легкостью перекочевывает в [сериозные] почтенные литературоведческие работы и биографии. Непрерывность тоже обман. Человеческая память устроена так, что она как прожектор, освещает отдельные моменты, оставляя вокруг неодолимый мрак. При великолепной памяти можно и должно что-то забывать" (стр. 555).
Пока я читал записные книжки Ахматовой, память то и дело вырывала из мрака фразы, слова, целые сценки, истории... Вспышки того самого "прожектора" следовали одна за другой, ибо записи делались в конце пятидесятых и в шестидесятые годы. А я тогда был уже взрослым, почти сложившимся человеком и, разумеется, вполне понимал, кто такая Анна Ахматова и что такое ее стихи...
Нечто подобное в свое время испытала и сама Анна Андреевна, это было осенью 1965 года:
"Записная книжка Блока дарит мелкие подарки, извлекая из бездны забвения и возвращая даты полузабытым событиям: и снова деревянный Исаакиевский мост, пылая, плывет к устью Невы. А я с Н. В. Недоброво с ужасом глядим на это невиданное зрелище, и у этого дня даже есть дата..." (стр. 672).
То, что я ощутил при чтении записных книжек Ахматовой, не могу назвать "подарками мелкими", ибо через тридцать с лишним лет я вдруг мысленно вернулся домой, на нашу "Легендарную Ордынку", в круг когда-то близких и все еще дорогих мне людей.
"Анненский об Инне и обо мне" (стр. 14).
Это - история уже известная. Брат снохи Иннокентия Федоровича С. В. Штейн женился на старшей сестре Ахматовой - Инне. Узнав об этом браке, поэт сказал:
- Я бы женился на младшей.
Анна Андреевна не имела обыкновения передавать чьи-нибудь комплименты, сказанные ей. Но этот рассказ я слышал от нее неоднократно.
"Виташевская - Б9-20-69" (стр. 25).
В пятидесятых годах Ахматова непрерывно занималась переводами. Это был ежедневный изнурительный труд. После завтрака она удалялась в свою маленькую комнату и не выходила оттуда до трех часов дня...
Переводы ей давали главным образом в Гослитиздате, где дама по фамилии Виташевская заведовала одной из редакций. Я хорошо помню ее, была она довольно полная, уже седая, у нее был муж, лет на пятнадцать ее моложе.
Иногда Анне Андреевне приходилось приглашать эту даму в гости. И я вспоминаю, как Ахматова произносит такую фразу:
- Сегодня вечером придет Виташевская с молодым мужем и будет мне рассказывать, как она - НЕ берет взятки...
"Г. С. Айзенман Г6-16-99
<...>
" (стр. 26).
Татьяна Семеновна Айзенман была довольно близкой приятельницей Ахматовой. Ее фамилия в сочетании с именем Алигер напомнила мне такую сценку.
Как-то вечером в гостях у Ахматовой были обе эти дамы. Некоторое время все трое сидели в маленькой комнате... Но вот дверь открылась, и из нее вышла Татьяна Семеновна. Она уселась на диван и нервно закурила.
- Нет, - произнесла она, - я не могу это слушать...
- А что произошло? - спросила моя мать.
- Вы понимаете, - объяснила Айзенман, - разговор все время такой. Анна Андреевна говорит: "Я вчера написала стихи". Маргарита Осиповна сейчас же произносит: "И я вчера написала стихи". Анна Андреевна продолжает: "Мне позвонили из журнала". Алигер опять вторит ей: "И мне позвонили из журнала..." Ну и так далее...
"... в Ташкенте в 1943 г. вышла маленькая книжка "Избранное" под редакцией К. Зелинского (10 000 экз.). Рецензий о ней не было, и ее было запрещено рассылать по стране. Продавалась она в каких-то полузакрытых распределителях. На книге не обозначено место издания. (Запрещали ее, по словам А. Н. Тихонова, 8 раз.)" (стр. 29).
Я эту книжку ни разу в жизни не видел, но кое-что о ней на Ордынке рассказывалось. Когда встал вопрос об оформлении, Анна Андреевна будто бы сказала:
- Отдайте ее Сашеньке Тышлеру, и пусть он нарисует все, что угодно. Но "Сашеньке Тышлеру" ее, разумеется, не отдали, и книжка вышла с обыкновенным в те годы оформлением. На последней странице обложки был помещен рисунок, изображающий юношу и девушку, которые обнявшись сидят на садовой скамейке и вдвоем читают раскрытую книгу. Лидия Корнеевна Чуковская вспоминала, что Ахматова, указавши ей на это изображение, произнесла:
- А вот это - я с парнем...
"Алим Пшемахович Кешоков" (стр. 36).
Этого кабардинского поэта привел на Ордынку С. И. Липкин. В те годы Кешоков был большим начальником - занимал пост одного из секретарей обкома партии. Анна Андреевна сказала ему:
- Вы, наверное, очень заняты. Когда же вы пишете стихи?
- По утрам, - отвечал гость с легким акцентом.
"75 февраля 60 г.
Из "Листки из дневника ".
Чудак? конечно, чудак.
защищал его изо всех сил" (стр. 41).
Однажды я прочел Ахматовой известные строки Мандельштама:
А еще над нами волен
Лермонтов, мучитель наш,
И всегда одышкой болен
Фета жирный карандаш.
А потом я спросил у нее:
- Почему Осип Эмильевич так нехорошо пишет о Фете?
Анна Андреевна улыбнулась и отвечала:
- Просто в ту минуту ему так показалось.
"А. А. Холодович в пятницу 8 1/2 ч." (стр. 42).
Александр Алексеевич Холодович был лингвист-востоковед и так называемый "внешний редактор" корейских переводов Ахматовой. Я помню такой рассказ Анны Андреевны:
- Редактор в издательстве сделал в переводе поправку. У меня было:
"девушки поют в лад", - а он заменил слово "лад" на слово "такт". В этом месте Холодович написал такое замечание: "Такт" по-русски и будет - "лад".
"З января 1957. ... вечером я у Маршака" (стр. 42).
В те годы Анна Андреевна поддерживала с Самуилом Яковлевичем дружеские отношения. Как-то она была у него в гостях и попросила меня заехать за нею.
Когда я вошел в кабинет Маршака, он что-то рассказывал своей гостье. Я услышал его слова:
(Как я впоследствии понял, речь шла о Зиновии Моисеевиче Пешкове - родном брате Я. М. Свердлова и крестнике М. Горького.)
Увидев меня, Ахматова поднялась, и Маршак проводил нас до прихожей.
Когда мы вышли на лестницу, Анна Андреевна сказала мне:
- Совершенно выжил из ума. Как можно получить дворянство в республике?..
"1 апреля 1960 (Москва). Позвонить: Булгаковой, Алигер, Марусе, Коме, Томашевскому" (стр. 69).
И опять в памяти целая сценка - звонок В. В. Иванову. На Ордынке утро. Анна Андреевна садится поближе к телефонному аппарату и говорит мне:
- Ребенок, набери мне Кому... Давно я, грешница, с Комой не разговаривала...
Я снимаю трубку, а она диктует мне номер:
- В1-43-72...
И подсказывает, как спросить "Кому":
- Вячеслава Всеволодовича...
"Песня последней встречи " - мое двухсотое стихотворение" (стр. 79).
Помнится, осенью шестьдесят пятого года Ахматовой доставили только что опубликованный французский перевод нескольких ее стихотворений. В их числе была и "Песня последней встречи". Но там эти стихи именовались так: "La chanson de la derniere fois" ("Песня последнего раза"). Анна Андреевна с полушутливым возмущением повторяла:
- Я им покажу - "Песню последнего раза"!..
Некое недоразумение произошло и при переводе ее стихов "Ночное посещение":
Не на листопадовом асфальте
Будешь долго ждать.
Встретимся опять.
Снова свечи станут тускло-желты
И закляты сном,
Но смычок не спросит, как вошел ты
В мой полночный дом.
Так вот, переводчик решил, что "смычок" - это кличка собаки, которая не залаяла при появлении ночного гостя, и соответствующим образом интерпретировал стихотворение.
И последняя история в этом роде, она бытовала на Ордынке и была известна Ахматовой. В поэме А. Твардовского "Василий Теркин" существуют такие строчки:
На околице войны -
В глубине Германии -
Баня! Что там Сандуны
С остальными банями!
В румынском переводе поэмы будто бы есть такая сноска:
"Сандуны" - санитарный отдел Красной Армии".
"Я давно не верю в телефоны,
В радио не верю, в телеграф" (стр. 93).
Летом 1964 года я купил свой первый транзистор - рижскую "Спидолу". Приемник работал на батарейках и мог в любой точке пространства извлекать из эфира голоса и музыку. Для Ахматовой это стало наглядным доказательством того, что весь мир пронизан радиоволнами и беззвучия как такового не существует. Я помню, как Анна Андреевна произнесла:
- Я больше ни одного слова не напишу о тишине...
"В наше время кино так же вытеснило и трагедию, и комедию, как в Риме пантомима"
Надобно заметить, что к театру Ахматова никакого интереса не проявляла, а за новинками кинематографа старалась следить. Пока у нее были силы, она посещала наши замоскворецкие кинотеатры. Я помню, ей очень понравился французский фильм "Тереза Ракен" с Симоной Синьоре в главной роли. Столь же благосклонно она отнеслась к английской ленте "Мост Ватерлоо".
В этом фильме она обратила внимание на тот эпизод, где английский офицер просит у своего генерала разрешения на брак. И просьба и согласие - устные.
- Мы к этому не привыкли, - говорила Ахматова. - Нам кажется, что генерал сейчас начнет дышать на печать, потом прикладывать ее...
Вспоминаю, с каким отвращением Анна Андреевна отзывалась о весьма популярном в те годы аргентинском фильме "Возраст любви":
- Эти смрадные адвокаты...
Вообще же слово "смрадный" было в ее устах наихудшим ругательством по отношению к произведениям искусства. В памяти всплывают ее слова:
- Смрадные Форсайты...
"СОСНЫ
Не здороваются, не рады! -
А всю зиму стояли тут,
Охраняли снежные клады,
Вьюг подслушивали рулады,
Создавая смертный уют" (стр. 141).
Это коротенькое стихотворение записано в нескольких книжках, и еще раз об этом же говорится прозой:
"Одним соснам решительно все равно - им уже скоро создавать смертный уют" (стр. 401).
Этот "уют" и эти "клады" - отзвуки поэмы "Мороз, Красный Нос", а ее Ахматова необычайно высоко ценила. Но здесь просматривается и конкретный смысл: Анна Андреевна хотела быть похороненной именно в Комарове.
6 марта 1966-го мы с Бродским шли по кладбищу в Павловске и искали там место для погребения Ахматовой. Узенькая дорожка упиралась в забор, и там росла сосна - высокая, стройная...
- Ей бы эта шутка понравилась...
Мы тогда еще не знали стихотворения "Сосны", но мы вспомнили "Приморский сонет", а там ясно говорится именно о комаровском кладбище:
И кажется такой нетрудной,
Белея в чаще изумрудной,
Дорога не скажу куда...
И мы поехали в Комарове и в конце концов добились того, чтобы Ахматова нашла последнее упокоение в своем любимом сосновом лесу, в этом самом "смертном уюте".
"Н. И. Пунин часто говорил обо мне: "Я боролся с ней и всегда оставался хром, как Иаков" (стр. 152).
Я полагаю, отнюдь не каждый читатель поймет, что здесь ссылка не на саму Библию, а на Пушкина. В его Table-talk читаем:
"Гёте имел большое влияние на Байрона. Фауст тревожил воображение творца Чайльд-Гарольда. Два раза Байрон пытался бороться с великаном романтической поэзии - и остался хром, как Иаков".
Надобно заметить, что Ахматова знала всего Пушкина наизусть. Я однажды сказал ей:
- А ведь Пушкин скорее москвич, нежели петербуржец. Смотрите, как он рифмует:
Но, говорят, вы нелюдим;
В глуши, в деревне все вам скучно,
А мы... ничем мы не блестим,
Хоть вам и рады простодушно.
- Да, - сказала Ахматова, - но...
И она тут же привела мне пример "петербургской" рифмы, но - увы! - я его не запомнил.
Это, пожалуй, требует некоторых разъяснений. Москвичи произносят - "скуШно", "конеШно" и т. д., а петербуржцы говорят так, как эти слова пишутся. По этой причине поэт из Петербурга станет рифмовать - "скуЧно" и, например, "собственноручно", но уж никак не "простодуШно".
"... Жасминный куст"... Стихи Н. Клюева. (Лучшее, что сказано о моих стихах.)" (стр. 176).
Зимою 1966 года я пришел в Боткинскую больницу, чтобы навестить Ахматову. Между прочим, я ей сказал:
- Вот прекрасная тема для статьи - "Эпиграфы Ахматовой". Подарите это кому-нибудь из ахматоведов.
Она мне ответила:
- Никому не говори. Напиши сам. Я тебе кое-что для этого подброшу. Анна Андреевна мне так ничего и не "подбросила", ей оставалось жить всего месяца два. А мне эта тема была, да и остается не по плечу. К тому же литературоведение такого рода, как тут потребно, меня никогда не привлекало. И все-таки я хочу написать об одном из эпиграфов "Поэмы без героя".
"Поэму..." я знал с детства, она переписывалась и переделывалась практически на моих глазах. Мне сразу же запомнился и очень нравился эпиграф из совершенно неизвестного мне в те годы поэта Николая Клюева:
... жасминный куст,
Где Данте шел, и воздух пуст.
Когда же после смерти Анны Андреевны я первый раз прочел клюевское стихотворение "Клеветникам искусства", то с удивлением обнаружил, что она цитирует его неточно. В подлиннике это звучит так:
Ахматова - жасминный куст,
Обожженный асфальтом серым,
Тропу утратила ль к пещерам,
Где Данте шел и воздух густ...
Итак, Ахматова не просто берет эти строчки, она их переиначивает, кардинально меняет. Клюев в своих стихах отсылает ее в преисподнюю, в смрадные круги Ада, где конечно же "воздух густ". Ахматовой в данном случае инфернальность ни к чему, она все это выбрасывает - асфальт, пещеры, густоту. В результате тут присутствует аромат жасмина и некий вакуум, оставшийся после прохождения Данте и заполняемый ею самою.
О поэме: "Отзывы Б. Пастернака и В. М. Жирмунского (Старостина, Штока, Добина, Чуковской и т. д.)" (стр. 183).
Старостин, Шток...
Драматург Исидор Владимирович Шток познакомился с Ахматовой в Ташкенте, а знаменитый футболист Андрей Петрович Старостин приходился ему свояком, они были женаты на сестрах.
В пятидесятых годах на Ордынку часто заходил наш с братом Борисом приятель, сын писателя Евгения Петрова - Илья. Он - музыкант, литература и поэзия его вовсе не интересовали, но зато он был страстным футбольным болельщиком.
- Сегодня здесь был Илюша Петров. Я сидела на диване, а он в этом кресле. Ко мне он вообще никак не относится... Ну, сидит себе какая-то старуха и сидит... И вдруг я при нем сказала кому-то, что вчера у меня в гостях был Шток с Андреем Старостиным... Тут он переменился в лице, взглянул на меня с изумлением и сказал: "Вы - знакомы со Старостиным?!!"
Уж коль скоро здесь появилось имя Евгения Петрова, я решаюсь упомянуть и Илью Ильфа. Он, как свидетельствуют его "Записные книжки", познакомился с Ахматовой в доме моих родителей - Виктора Ефимовича Ардова и Нины Антоновны Ольшевской. Существует такая запись:
"Я подумал: "Какая у Виктора строгая теща". Оказалось, что это была Ахматова".
"Зощенко и Ахматова были исключены из Союза писателей и обречены на голод. Число ругательных статей - четырехзначно на всех языках. Зощенко и Ахматова - античные маски (комическая и трагическая)" (стр. 204).
Я, помнится, говорил Ахматовой о том, что общность ее судьбы с судьбою Зощенки отчасти была предсказана Гоголем в его знаменитом отрывке о двух писателях ("Мертвые души"):
"... высокий восторженный смех достоин стать рядом с высоким лирическим движением..."
Но Гоголю не дано было предугадать, что они "станут рядом" не где-нибудь, а у позорного столба.
"И "вылеп головы кобыльей ", который я видела в последний раз в день смерти Маяковского. Стену бывшей конюшни ломали. Серый двухэтажный особняк надстраивали" (стр. 224).
Ахматова, так любившая и ценившая архитектуру, научила меня замечать изуродованные надстройками старые дома - ив Петербурге, и в Москве. Я запомнил ее фразу:
- Всем домам - надо, не надо - стали надстраивать верхние этажи.
"Описать же для Вашего издания мое путешествие по Италии (1912 г.), к моему великому сожалению, не позволяет мне состояние моего здоровья" (стр. 227).
Как-то я прочел вслух понравившиеся мне строки из стихотворения Н. Гумилева "Падуанский собор":
В глухой таверне старого квартала
Сесть на террасе и спросить вина,
Там от воды приморского канала
Совсем зеленой кажется стена.
"Уладить книгу Шверубовичу
<...>
Звонила Виленкину о Вадиме" (стр. 258).
Шверубович - настоящая фамилия актера Василия Ивановича Качалова, ее и носил сын артиста Вадим. А Виталий Яковлевич Виленкин - один из "ученых евреев" при Художественном театре - был с этим семейством особенно близок.
В этой связи мне вспоминается, как Ахматова, обучая нас с младшим братом вести себя прилично за столом, рассказывала такую историю. На званом обеде вместе с нею были В. И. Качалов и молодой еще В. Я. Виленкин, который машинально крутил в руках свою вилку. Качалов сказал:
- Виталий Яковлевич, сколько раз я говорил вам, что вилка - не трезубец Нептуна.
Поразительное описание знакомства с Мариной Цветаевой (июнь 1941 года): первый день - встреча на Ордынке, второй - у Н. И. Харджиева. И там - такое:
"Все идет к концу. Марина, стоя, рассказывает, как Пастернак искал шубу для Зины и не знал ее размеры, и спросил у Марины, и сказал: "У тебя нет ее прекрасной груди" (стр. 278).
В этих строчках содержится изумительная новелла под названием "Три великих поэта и бюст Зинаиды Николаевны". Один - сказал, другая - запомнила, а третья - записала.
И вот жуткий финал этого отрывка:
"Мы вышли вместе <...>. Светлый летний вечер. Человек, стоявший против двери (но, как всегда, спиной), медленно пошел за нами. Я подумала: "За мной или за ней?"
Я вспоминаю, как еще в пятидесятых годах Ахматова чувствовала постоянную слежку. Иногда, если мы шли по улице, она указывала на шпиков, которые ее сопровождали...
Именно этим объясняется то обстоятельство, что записные книжки появились у нее лишь в самом конце пятидесятых, во время хрущевской оттепели. Я помню, она говорила нам:
- Вы себе не представляете, как мы жили. Мы не могли завести книжку с номерами телефонов... Мы дарили друг другу книги без надписей...
"Меж тем, как Бальмонт и Брюсов сами завершили ими же начатое (хотя еще долго смущали провинциальных графоманов), дело Анненского ожило со страшной силой в следующем поколении. И, если бы он так рано не умер, мог бы видеть свои ливни, хлещущие на страницах книг Б. Пастернака, свое полузаумное "Деду Лиду ладили..." у Хлебникова, своего раешника (шарики) у Маяковского и т. д.". (стр. 282).
Я не мог знать этой записи в шестидесятых годах, но однажды поделился с Ахматовой своим впечатлением о стихах Анненского "Прерывистые строки":
Я нежное что-то сказал,
Стали прощаться,
Возле часов у стенки...
Губы не смели разжаться,
Склеены...
Я выразил мнение, что это предвосхищает мазохистские поэмы Маяковского. Анна Андреевна отозвалась об Иннокентии Федоровиче:
- Он всех нас содержал в себе. Я первая это заметила.
Попутно вспоминаю то, что Ахматова говорила об известном пассаже из поэмы Маяковского "Во весь голос":
Мне
и рубля
не накопили строчки,
краснодеревщики
не слали мебель ни дом.
И кроме
свежевымытой сорочки,
скажу по совести,
мне ничего не надо.
Вот ее слова:
- Он даже не знал, какая это в наше время роскошь - иметь каждый день чистую рубашку.
"Про "Оду" - совершенно неверное суждение о ее близости к "Вакханалии". Здесь (т. е. в "Оде") - дерзкое свержение "царскосельских" традиций от Ломоносова до Анненского и первый пласт полу воспоминаний, там (у Пастернака) описание собственного "богатого" быта"
Пастернаковскую "Вакханалию" Ахматова активно не любила, а потому так протестует против сравнения этих стихов с ее собственной "Царскосельской одой". Анна Андреевна даже придумала нечто вроде пародии на Пастернака:
Поросята в столовой,
Гости, горы икры...
(В "Вакханалии":
По соседству в столовой
Зелень, горы икры,
В сервировке лиловой
Семга, сельди, сыры.)
"Владислав Ходасевич (отзыв и из мемуаров. - Селедки)" (стр. 359).
Осенью шестьдесят второго года я впервые прочел книгу Ходасевича "Белый коридор". В частности, он там описывает, как ему пришлось в голодном Петрограде торговать селедкой. (Каждому писателю тогда выдали полмешка селедки, и В. Ф. пошел ее продавать, чтобы купить себе масла.) Приступая к торговле, Ходасевич вдруг увидел, что неподалеку от него из такого же точно вонючего мешка селедку продает Ахматова. При первой же встрече я пересказал это Анне Андреевне, она выслушала и произнесла:
- Вполне могло быть.
О Н. С. Гумилеве: "... от бедной милой Ольги Николаевны Высотской даже родил сына Ореста (13 г.)" (стр. 361).
Году эдак в шестьдесят пятом я пришел домой к Льву Николаевичу, у него сидел гость. Хозяин нас познакомил. Это был Орест Николаевич Высотский, Орик, как его называли люди близкие, и Ахматова в том числе.
А затем произошла некоторая неловкость. Я вспомнил и рассказал, как в 1956 году в Москве старая поэтесса Грушко с изумлением и любопытством разглядывала Льва Николаевича. А Ахматова, узнав об этом, сказала:
- Ничего удивительного. У нее был роман с Николаем Степановичем, а Лева так похож на отца.
Не успел я это произнести, как Орик с горячностью стал возражать:
"Вчера была Маруся. Как всегда чудная, умная и добрая. Я никогда не устану любоваться ею, как она сохранила себя - откуда эта сила в таком хрупком теле" (стр. 368).
Тут надобно заметить, что покойная Мария Сергеевна Петровых была родною племянницей (дочерью брата) самого стойкого и непримиримого к большевикам новомученика - Иосифа, митрополита Петроградского. Однако же об этом родстве она никогда при мне не говорила. Помню, только один раз она посетовала, что Корней Чуковский позволил себе какие-то антиклерикальные выпады.
- В двадцатом веке, - сказала мне Мария Сергеевна, - после того, что сделали в нашей стране с духовенством, это вовсе неуместно.
И еще один свой разговор с М. Петровых я запомнил. Мы обсуждали только что вышедшие из печати воспоминания об Ахматовой, которые написала М. И. Алигер. Там есть некая пространная казенно-патриотическая речь, которую будто бы произнесла Анна Андреевна в присутствии мемуаристки.
- Миша, - сказала мне Мария Сергеевна, - мы с вами оба знали Ахматову. Она не имела обыкновения изъясняться монологами.
"Среда: Миша, Наташа с дочкой. Люба, Толя. У Виноградовых. 7 1/2 (Машинистка)" (стр. 370).
В пятидесятых годах мой отец и Ахматова пользовались услугами машинистки, которая жила в одной из соседних квартир тут же - на Ордынке.
Звали ее, помнится, Мария Исаевна. Работу свою она делала вполне пристойно, но был у нее известный недуг - она крепко выпивала.
И вот я вспоминаю такую историю. Ахматова отдала ей перепечатывать свой печально известный цикл "Слава миру". Там есть такие строчки:
Как будто заблудившись в нежном лете,
Бродила я вдоль липовых аллей
И увидала, как плясали дети
Под легкой сеткой молодых ветвей.
Среди деревьев этот резвый танец...
Так вот, Мария Исаевна вместо "резвый танец" напечатала - "трезвый танец". С учетом ее недуга и применительно к детям это было весьма забавно.
"ЧЕТКИ (продолжение)
Книга вышла 15 марта 1914г. <...>
" И потом ещё много раз она выплывала из моря крови, и из полярного оледенения, и побывав на плахе, и украшая собой списки запрещенных изданий <...>, и представляя собою краденое добро (издание Ефрона, Берлин и Одесская контрафакция при белых (1919)..." (стр. 376).
Помнится, я раздобыл старую книжку - "Четки" (Книгоиздательство С. Эфрон, Берлин). Было занятно стать обладателем сборника стихов Ахматовой, изданного мужем Цветаевой. И я попросил Анну Андреевну сделать на книге надпись, она взяла ручку и начертала на титульном листе:
"Милому Мише Ардову мое начало.
Анна Ахматова
30 ноября 1964
Москва".
Отдавая мне книжицу, Ахматова произнесла:
- Гонорар за это издание я не получила.
"... статья К. Чуковского - "Две России (Ахматова и Маяковский)"..." (стр. 379).
Как мне помнится, в этой статье автор писал, что Маяковский олицетворяет Россию новую, Ахматова - старую. Анна Андреевна иногда шутила по этому поводу и говорила:
- Корней сделал меня ответственной за всю русскую историю. Ардов на это отзывался так:
- Ну, Бирона и Распутина я вам никогда не прощу.
"Пусть я и не сон, не отрада И меньше всего благодать..." (стр. 381).
Наш приятель Михаил Мейлах замечательно расшифровал эти строки: самое имя "Анна" на древнееврейском языке означает "благодать".
"НАДПИСЬ НА ПОЭМЕ
И ты ко мне вернулась знаменитой, Темно-зеленой веточкой повитой..." (стр. 385).
"Поэма без героя" при жизни Ахматовой так и не была полностью опубликована. Однако в списках она распространялась довольно широко. Я запомнил такой рассказ Анны Андреевны:
- Мне позвонила чтица по имени Вера Бальмонт. Она сказала: "У вас есть поэма без чего-то, я хочу это читать с эстрады".
"Полночные стихи Базилевскому и М. С. Михайлову" (стр. 416).
Натан Григорьевич Базилевский был весьма вальяжный господин и преуспевающий драматург. Его перу принадлежала пьеса под названием "Закон Ликурга", которая шла по всей стране и приносила ему огромный доход. Это была как бы инсценировка романа Т. Драйзера "Американская трагедия", но там более сурово осуждались буржуазные порядки, и с этой целью был соответствующим образом изменен сюжет.
Мне вспоминается, как однажды Базилевский принялся расхваливать стихи Гумилева, и все бы хорошо, но он упорно называл его Николаем Семеновичем. Мы все пришли в смущение, Ахматова и бровью не повела.
В тот раз или по другому случаю Анна Андреевна рассказывала, как в Ташкенте у кого-то в гостях познакомилась с режиссером Плучеком. Он то и дело падал перед нею на колени и повторял:
- Я люблю вас, Анна Абрамовна.
"секлета Анне Гу" (стр. 430).
Надо признаться, что Ахматова иногда, очевидно по рассеянности, делала орфографические ошибки. Я хорошо помню, как поморщился старый приятель Анны Андреевны В. М. Жирмунский, когда обнаружил в одном из ее блокнотов свою фамилию, написанную с буквой "д", - ЖирмунДский...
Ахматова рассказывала, что в те годы, когда она училась в Киеве на юридических курсах, у нее было намерение получить место секретаря у какого-нибудь нотариуса. А ее второй муж, В. К. Шилейко, по этому поводу шутил:
- Хороший это был бы секретарь. Подпись была бы такая:
"секлета Анне Гу".
(В те годы Анна Андреевна официально носила фамилию первого мужа - Гумилева.)
И еще одна шутка Владимира Казимировича в ее пересказе:
- Шилейко мне говорил: "От вас пахнет пивом". Я отвечала: "Я пила только шампанское". - "Тогда пейте пиво, и от вас будет пахнуть шампанским..."
"Первым на корню и навсегда уничтожившим стихи Ахматовой был Буренин в "Новом времени" весной 1911 г. (потом четыре издания его пародий)..." (стр. 453).
Этой пародии на Ахматову я не помню, зато вспоминаю, как Анна Андреевна читала известную эпиграмму Минаева:
за ней Буренин, тих и мил...
Городовой, смотри, однако,
Чтоб он ее не укусил.
Вообще же Ахматова всегда говорила, что нельзя обижаться на пародии и эпиграммы, так как это - часть славы.
"Без десяти три звоню Суркову" (стр. 460).
Как известно, А. А. Сурков в определенном смысле был покровителем Ахматовой, неизменным редактором ее немногих книг, выходивших в те годы. А потому звонки к нему и от него происходили то и дело. Иногда Сурков сам появлялся на Ордынке, а еще реже Ахматова ездила к нему на прием в Союз писателей, на улицу Воровского.
Я помню, как сопровождал ее во время такой поездки. Когда мы поднялись на второй этаж и подошли к кабинету Суркова, секретарша сказала нам, что Алексей Александрович занят, но очень скоро освободится. Из-за двери кабинета доносились взрывы хохота и звучал чей-то мощный голос.
Мы с Анной Андреевной вышли из приемной и уселись на диванчик под лестницей и темной Части коридора, так, что нам была видна дверь сурковского кабинета.
Вот дверь отворилась, и оттуда, пятясь, вышел возбужденный Ираклий Андроников. Он обворожительно улыбнулся секретарше, кивнул ей и шагнул в' темноту коридора. Тут лицо его изменилось: улыбка, оживление - пропали, вместо них появились злость и усталость... Но это длилось лишь несколько мгновений - его глаза быстро привыкли к темноте и разглядели сидящую на диванчике Ахматову. Лицо снова озарилось, и Ираклий рассыпался в приветствиях...
Когда он удалился, Ахматова сказала мне:
- Запомни. Мы с тобой сегодня видели настоящее лицо Андроникова.
"Надя, наконец, прописана в Москве. Пусть отдохнет" (стр. 473).
Надежду Яковлевну и Ахматову вместе в двухкомнатной квартире.
Потом было и еще одно предложение - предоставить самой Ахматовой однокомнатную квартиру... Все это нами обсуждалось, и мне запомнилась замечательная шутка, сказанная очень бойким двенадцатилетним мальчиком Саней, сыном литературоведа И. Л. Фейнберга. Он заявил:
- Ахматову нельзя поселить в однокомнатной квартире, у нее должно быть по меньшей мере две комнаты: в одной - будуар, в другой - моленная. Чтобы было между чем и чем - метаться.
(Как известно, А. А. Жданов в своем печально знаменитом докладе объявил, что творчество Ахматовой - "поэзия взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной".)
Мы эту шутку пересказали Ахматовой, и она ее оценила.
(Я никогда не была с Моди в кафе или ресторане, но он несколько раз завтракал у меня на rue de Fleurus.) Как непохоже на Хема. Они только и делают, что говорят об еде, вспоминают вкусную еду, и это как-то разоблачает его беллетристику, где все время едят и пьют. ("Мемуары повара", - сказал Миша Ардов.)" (стр. 479).
Я очень хорошо помню, что это было. Журнал "Иностранная литература" напечатал тогда "Праздник, который всегда с тобой" Хемингуэя. Ахматова была удивлена низменностью этой вещи, тем обстоятельством, что столь одаренный и знаменитый писатель под старость не может вспомнить о Париже времен своей молодости ничего, кроме меню - что и как он ел и пил.
- Неужели, - спрашивала она, - и мои воспоминания о Модильяни производят такое же впечатление?
Я помню, как шутил по поводу хемингуэевского "Праздника" Анатолий Найман. Он говорил:
- Там как бы целый ряд отдельных новелл. Но все они построены по одному и тому же принципу. Вот Хемингуэй и его жена сидят дома страшно голодные. И нет у них ни копейки, чтобы купить себе еду... И тут к ним приходит приятель, который просто падает от голода... И тут они все втроем как нажрутся!.. А через несколько страниц - опять такая же история.
А наш друг Александр Нилин произнес тогда такую шутку:
- "Праздник, который всегда с тобой" - это просто-напросто деньги.
"... Снова осень - зеленая трава, даже цветы. Была Лида. Говорили об Ивинской" (стр. 501).
На Ордынке об Ивинской никогда не говорили. Иногда упоминалось имя Зинаиды Николаевны...
Но вот я вспоминаю, как еще при жизни Пастернака, в пятидесятых годах, я был на концерте в Малом зале консерватории. Кажется, исполняли Прощальную симфонию Гайдна, дирижировал Натан Рахлин...
В антракте я вышел на лестницу и увидел стоящую на площадке даму, несколько тяжеловатую, с длинными и, как мне показалось, крашеными светлыми волосами... Около нее толпилось человек пять, и она была окружена их подобострастным вниманием.
впечатлениями с Ахматовой.
Выслушав меня, Анна Андреевна сдержанно произнесла:
- Я - не поклонница этой дамы. На том разговор и кончился.
"Понедельник: Просят из Оксфорда мерку" (стр. 503).
платья и головы, чтобы сшить докторскую мантию и шапочку. Я спросил Ахматову, послан ли ответ. Она улыбнулась и сказала:
- Я хочу еще немного похудеть...
"Михаилу Ардову -
стихи, которые около четверти века лежали на дне моей памяти, - чтобы для него вновь возник день, когда они стали общим достоянием.
Анна Ахматова"
Эта надпись существует не только в записной книжке Ахматовой, она есть и на том экземпляре "Реквиема", который она мне подарила 19 августа 1964 года. Тут намек на нижеследующие обстоятельства.
Анна Андреевна решилась записать "Реквием" лишь в 1962 году. Но переписывать его она никому не давала, а только разрешала читать свой собственный экземпляр. И все же я эти стихи для себя скопировал - без ее ведома.
Затем "Реквием" переписал у меня мой учитель и почитатель Ахматовой - профессор А. В. Западов. А через несколько дней к Анне Андреевне пришел ее редактор В. Фогельсон. Когда Ахматова показала ему стихи, он объявил, что знает их - видел у Западова.
После ухода Фогельсона у нас с Ахматовой было объяснение, но сравнительно легкое и непродолжительное, так как она уже сама склонялась к тому, чтобы послать эти стихи в какой-нибудь журнал. "Реквием" был тотчас же отправлен в "Новый мир". Там его печатать не решились, но зато почти все сотрудники переписали для себя.
"Реквием" вышел в нескольких городах Западной Европы. Анне Андреевне доставили экземпляр мюнхенского издания. И всякий раз, взяв в руки эту книгу в моем присутствии, Ахматова произносила бытующую на Ордынке цитату из Зощенки:
- Минькина работа.
"Отъезд
23 ноября из Ленинграда с Аней. <...> Провожающие. "Перекрестите и меня" (стр. 581).
- Господь с тобою...
"(Городецкий хуже, чем мертв.)" (стр. 612).
Ахматова была делегатом Второго съезда советских писателей. Именно в те дни я слышал, как она рассказывала такую историю:
"Я хочу представить вам своего зятя". После этого он отошел к другому столику, потом вернулся и говорит: "Мой зять отказывается. Он сказал: "Я не хочу знакомиться с антисоветской поэтессой"". Я безмятежно улыбнулась и говорю: "Не расстраивайтесь, Сергей Митрофанович. Зятья - они все такие". А потом я рассказала это Эренбургу, он спрашивает: "Ну а что же Шварц?" Я говорю:
"Он промолчал". - "Жаль, - говорит Эренбург, - я бы такое сказал Городецкому, что он бы костей не собрал..." А я ему говорю: "Это слишком большая роскошь: всякий раз иметь при себе Эренбурга для подобных оказий".
И еще Ахматова говорила про съезд писателей:
- Я там встретила Рину Зеленую, она мне говорит: "Маска, я тебя знаю".
"В "Известиях" о плагиате Журавлева"
Это была очень смешная история. В журнале "Октябрь" (1965, № 4) поэт Василий Журавлев опубликовал под своим именем стихотворение Ахматовой из сборника "Белая стая" - "Перед весной бывают дни такие...".
Впрочем, одну поправку плагиатор сделал: вместо строчки "И дома своего не узнаёшь" он написал: "Идешь и сам себя не узнаешь".
Скандал произошел довольно громкий, об этом факте сообщила правительственная газета "Известия". Журавлев пытался оправдываться: дескать, он когда-то переписал эти стихи в свою записную книжку, много лет спустя обнаружил их там и принял за свои собственные...
Но на Ордынке рассказывали и более правдоподобную версию. Якобы этот Журавлев вел поэтический семинар в Литературном институте, там он покупал у студентов стихи, а потом публиковал их под своим именем. А поскольку он платил молодым поэтам очень мало, то один из них решился отомстить ему - продал ахматовское стихотворение как свое собственное. И Журавлев ничтоже сумняшеся его напечатал.
- А гонорар Ахматовой вы уже отправили?
"... на каком-то литературном вечере Блок, послушав Северянина, вернулся ко мне и сказал: "У него жирный адвокатский голос" (стр. 622).
А еще Ахматова рассказывала со слов Пастернака такое. Борис Леонидович и Северянин сидели в берлинской пивной. Игорь Васильевич держал в левой руке кружку, а в правой - вилку, на которую была нанизана огромная немецкая сосиска, И он сказал Пастернаку:
"... Юлиан Григорьевич исключен из союза, и теряет зренье..." (стр. 623).
В те дни Ахматова очень сострадала Ю. Г. Оксману. У него на квартире был обыск, там было обнаружено и конфисковано множество книг, изданных за границей. Однако же старого профессора не арестовали, а устроили ему классическую советскую проработку, в частности изгнали из Союза писателей. Я помню, как Анна Андреевна передавала фразу Юлиана Григорьевича, он это произнес на собрании, где его, как водится, дружно осуждали "собратья по перу":
- Я не могу жить таким образом, чтобы круг моего чтения определял околоточный надзиратель.
"24 июля.
Сегодня Исайя завтракает у Саломеи, о чем я узнаю только 6 августа из милого письма самой Соломки. Как странно, что теперь я могу до мелочей представить себе этот завтрак в Chelsea, большую кухню-столовую, беседу обо мне и розы в садике" (стр. 642).
Во время поездки в Англию Ахматова побывала в гостях у своей старинной приятельницы Саломеи Николаевны Андрониковой. Присутствующая при их встрече Аманда Хейт рассказывала, что Анна Андреевна была поражена тем, сколь изысканно угощала их Саломея.
- Как же вы научились готовить такую вкусную еду? - спросила гостья.
"... Как легко и свободно я сказала трем парням из "Лижей", которые приехали ко мне за стихами: "Все равно не напечатаете..." (стр. 643).
"Лижи"! - это было шутливое наименование издававшейся тогда газеты "Литература и жизнь". По тем временам это издание считалось "консервативным" в отличие от более "прогрессивной" "Литературной газеты".
Я припоминаю, как Ахматова говорила:
"Лижи", а не в либеральной "Литературке". А я на это сказала: когда обо мне было постановление ЦК, я не видела разницы между газетами и журналами - все ругали меня одинаковыми словами.
"Еще три дня июля, а потом траурный гость - август ("столько праздников и смертей"), как траурный марш, который длится 30 дней. Все ушли под этот марш: Гумилев, Пунин, Томашевский, мой отец, Цветаева... Назначил себя и Пастернак, но этого любимца богов увел с собою, уходя, неповторимый май 60 года, когда под больничным окном цвела сумасшедшая липа. И с тех пор минуло уже пять лет. Куда оно девается, ушедшее время? Где его обитель..." (стр. 644).
В пятилетнюю годовщину смерти Пастернака я был в Переделкине. Близкая подруга Зинаиды Николаевны, вернувшись от нее, рассказала, что у Пастернаков весь вечер играли в карты. Это меня так поразило, что на другой день, на Ордынке, я передал это Ахматовой. У нее в. это время была Н. Я. Мандельштам. Надежда Яковлевна смолчала, Анна Андреевна гневно произнесла:
- Умеют великие поэты выбирать себе подруг жизни.
"Есть переводы <...> Еврейские: Галкин, Баумволь, Перец Маркиш" (стр. 653).
Я помню историю с одним из таких переводов. К Ахматовой обратилась сестра какого-то уже умершего еврейского поэта, фамилию которого я не запомнил. Она просила, чтобы Анна Андреевна перевела его стихи. Кажется, он был из репрессированных...
Ахматова пожалела просительницу и действительно перевела какие-то предложенные ей строки. После этого она получила благодарственное письмо от сестры поэта. Оно начиналось такими словами:
"Хотя Вы и перевели всего только одно стихотворение моего покойного брата..."
"Киев. Предславинская улица. (На юридических курсах.)" (стр. 662).
Всякий раз, когда увеличивались наказания за те или иные преступления, Ахматова неизменно говорила:
- Нам на курсах преподавали закон, известный еще со времен римского права: никогда тяжесть наказаний не уменьшала числа преступлений. При Анне Иоанновне фальшивомонетчикам заливали свинцом глотки, и все-таки фальшивой монеты ходило ровно столько, сколько всегда.
А когда заходила речь о всеобщем воровстве, нас окружавшем, Анна Андреевна произносила такую фразу:
"В Кисловодске. На Крестовой Горе. Цекубу. Июль 1927. ("Здесь Пушкина...") (Качалов, Рубен Орбели, Маршак)" (стр. 664).
Надобно заметить, что Ахматова никогда не была в Художественном театре. О своих беседах с Качаловым в Кисловодске рассказывала:
- Он все время ссылался на эпизоды знаменитых мхатовских спектаклей. Ему и в голову не могло прийти, что я ничего этого не видела...
"(Перенесла четыре клинических голода: I - 1918 - 1921, II - 1928 - 1932 (карточки, недоедание), III - война, в Ташкенте, IV - после постановления ЦК 1946 г.)" (стр. 665).
Не удивительно, что Ахматова запомнила и полюбила шутку Н. П. Смирнова-Сокольского, которую он произнес на Ордынке:
- Это случилось не в тот голод и не в этот. Это было два голода тому назад.
"Самоубийство Фадеева"
Я хорошо помню, как это обсуждалось на Ордынке. Говорили о том, что старый друг Фадеева, писатель Юрий Либединский, видел его за несколько часов до рокового выстрела. Фадеев сказал ему такую фразу:
- Я всегда думал, что охраняю храм, а это оказался нужник.
"... приехала Ирина Федоровна Огородникова с новостями" (стр. 668).
В 1990 году, когда в альманахе "Чистые пруды" были напечатаны мои воспоминания об Ахматовой, Огородникова позвонила мне по телефону, и мы довольно долго с ней говорили. В частности, она рассказала мне об одном эпизоде, который произошел в день похорон Анны Андреевны. Как известно, мы до самого последнего момента никак не могли получить разрешение на то, чтобы выкопать могилу на облюбованном Бродским и мною месте комаровского кладбища. Я, помнится, поехал в Никольский собор на отпевание, а Иосиф остался в квартире Ахматовой, чтобы продолжать хлопоты по телефону.
В это самое время И. Н. Пунина позвонила в Москву Огородниковой, рассказала ей о нашем затруднении и попросила помощи. Ирина Федоровна говорила мне:
- Я стала судорожно соображать, что можно сделать в такой ситуации... И вдруг увидела, что по двору Союза писателей идет А. А. Сурков. Я, как была - без пальто, - выбежала к нему и говорю: "Алексей Александрович, надо что-то делать... Ахматову уже отпевают в церкви, а разрешения на рытье могилы еще нет..." Сурков взглянул на меня сверху вниз и отрубил: "Я вам - не Арий Давидович!"
(Для несведущих пояснение: сотрудник Литфонда А. Д. Ротницкий в течение десятков лет занимался похоронами писателей.)
"Вспомнила маленького соседа в 1951: "Бибика, Длевна!" - и рев. Андревна - так по-замоскворецки звали меня соседи Ардовых (Татьяна Ивановна)" (стр. 685).
Это - воспоминание о первом инфаркте.
Татьяна Ивановна Яковлева жила с нами на одной площадке. Она была портниха и, в частности, шила платья для Анны Андреевны. У нее был маленький внук, который и называл Ахматову - "Длевна". Однажды он увидел в окно, как ее выносят из дома на носилках и грузят в автомобиль "скорой помощи". Мальчик залился слезами и все время повторял:
- Бибика, Длевна!..
"2 декабря 1965. Больница (Москва)
<...>
Вечером Миша после Лавры и еще озаренный ею" (стр. 688).
Я прекрасно помню тот день - и поездку к Преподобному Сергию, и наш с Ахматовой по этому поводу разговор. После моего рассказа о монастыре она произнесла:
Июль - август 1997.