Глава V
Часов десять вечера. Мы с братом Борисом пьем чай, сейчас нас отправят спать. А нам так этого не хочется...
На другой стороне того. же овального стола, на котором стоят наши чашки, идет карточная игра. Это ежевечернее на Ордынке "шестьдесят шесть". Играют отец, он сидит на своем кресле спиною к окну, и мама - она на диване, а рядом с нею - Ахматова.
- Так, - произносит отец, он тасует колоду. - Маз будет?
- Пять рублей, - произносит Ахматова. Отец сдает карты, и начинается новая игра.
Довоенных приездов Ахматовой на Ордынку я не помню. Смутно вспоминаю ее появление в сорок шестом году - весною и осенью, уже после постановления, ее тогда мама привезла из Ленинграда. Но начиная с пятидесятого года Анна Андреевна жила у нас на Ордынке едва ли не больше, нежели в Ленинграде. Сначала тянулось следствие по делу сына, он сидел в Лефортовской тюрьме. А затем этого требовала и работа - Ахматовой давали стихотворные переводы именно в московских издательствах.
За вечерними картами обыкновенно возникала забавная игра. В ней Ардов изображал зятя-грузина, а Анна Андреевна - тещу. Мама фигурировала в игре как дочь Ахматовой. В ответ на какой-нибудь мамин неловкий карточный ход отец говорил Анне Андреевне с сильным акцентом:
- Ви мэна парастытэ, мама, но я удивляюсь ваший дочэры... В свое время отец придумал Ахматовой и такое семейное прозвище - "теща гонорис кауза".
Иногда свои шутливые упреки Ардов преподносил Анне Андреевне в манере типичного советского оратора:
- И прав был товарищ Ж., когда он нам указывал... (Имелся в виду Жданов со своим докладом.)
За чаем на Ордынке, если вдруг оказывалось, что потерялся какой-нибудь мелкий предмет, отец обычно говорил шутя:
- Граждане, прошу не расходиться - у меня пропала ложка. Анна Андреевна, которой это много раз случалось слышать, однажды заметила:
- Как часто мне приходится не расходиться.
Ардов рассказал, что в бюро изобретений до сих пор висят такие объявления: "Проекты перпетуум-мобиле к рассмотрению не принимаются" (ибо "вечные двигатели" все несут и несут).
- Вот это и есть перпетуум-мобиле, - говорит Ахматова.
Ардов очень любил ходить по магазинам на Пятницкой улице. Он знакомился с продавцами, дарил им свои книжечки, словом, был в этих лавках своим человеком. При этом особенную слабость он питал к бракованным и уцененным предметам. И вот несколько раз он приносил с Пятницкой подпорченные, давленые конфеты. Однажды, когда он принес очередную порцию и объявил, что конфеты опять давленые, Анна Андреевна учтиво осведомилась:
- Их хоть при вас давят?
Ахматова иногда вспоминала, как еще до войны, в возрасте двух с лишним лет, я заходил к ней в маленькую комнату, тянулся к черным бусам, которые она тогда носила, и говорил:
- Бусики, бусики...
И эти "бусики, бусики" были чем-то вроде моего детского прозвища.
Я сижу за отцовским письменным столом. Передо мною небольшая книга в голубом коленкоровом переплете. Это "Четки", я переписываю стихи в тетрадь...
(Мне было лет тринадцать, когда я решил прочитать, что же такое пишет Ахматова. Почему, собственно, отец, мать и все, кто к нам приходит, относятся к ней по-особенному.
Ее стихи произвели на меня такое впечатление, что в первый же вечер, когда родители куда-то ушли, я пошел в кабинет, достал из маленького шкафчика "Четки" и сел переписывать.)
Я слышу, как распахивается дверь, я поворачиваю голову... И к ужасу своему, к смущению, вижу стоящую на пороге Ахматову.
- Ну вот, - говорит она, - Бусики-бусики, а уже переписывает мои стихи.
Я вхожу в столовую в пальто. Я беру со стола большой конверт. Мне надо поехать в Союз писателей и передать письмо для секретаря Союза А. А. Суркова. Это поручение Ахматовой.
Я уже поворачиваюсь, чтобы идти, но тут мне в голову приходит забавная мысль. Я говорю:
- А вдруг Сурков поступит со мною, как Грозный с Василием Шибановым, - вонзит мне в ногу жезл, обопрется и прикажет читать вслух?
Шутка всем, а в особенности Анне Андреевне, нравится. Так меня окрестили Шибановым.
Почти все подаренные мне книги надписаны - "Шибанову". А на газетной вырезке, где напечатаны ее переводы из древнеегипетских писцов, Анна Андреевна начертала:
"Самому Шибанову - смиренный переводчик".
Когда Ахматовой исполнилось семьдесят пять лет, я дал в Ленинград телеграмму без подписи: "Но слово его все едино". Домочадцы Анны Андреевны были озадачены. Моя мать, которая там присутствовала, сказала:
- Дайте телеграмму Анне Андреевне. Ахматова прочла и докончила:
- "Он славит свого господина". Это телеграмма от Миши.
Ахматова смотрит на меня с легким укором и полушутя произносит:
- Ребен-ык! Разве так я тебя воспитывала?
И мне и брату Борису приходилось это слышать частенько. Она воспитывала нас в самом прямом смысле этого слова. Например, с раннего детства запрещала нам держать локти на столе (вспоминая при этом свою гувернантку, которая в таких случаях пребольно ударяла руку локтем об стол). Она требовала, чтобы мы сидели за столом прямо, учила держать носовой платок во внутреннем кармане пиджака и говорила:
- Так носили петербургские франты.
Больше всего, конечно, Ахматова заботилась о том, чтобы мы с братом правильно говорили по-русски. Она запрещала нам употреблять глагол "кушать" в первом лице, учила говорить не "туфли", не "ботинки" или - упаси Бог! - "полуботинки", а "башмаки", наглядно преподавала нам разницу между глаголами "одевать" и "надевать":
- Одевать можно жену или ребенка, а пальто или башмаки надевают.
Сетуя на искажения русской речи, Ахматова вспоминала слова Игнатия Ивановского о деревне:
- Он сказал мне: "Там только и слышишь настоящий русский язык. Мужики говорят: "Нет, это не рядом, это - напротив".
(Увы! - это замечание требует некоторых топографических разъяснений. На деревенской улице дома стоят обыкновенно в два ряда, или порядка. По этой причине, как бы ни был дом на той стороне улицы близок, про него никак нельзя сказать, что он рядом.)
Мы едем в такси по Мясницкой улице. Анна Андреевна сидит рядом с водителем. Я только что встретил ее на вокзале, она очередной раз приехала из Ленинграда.
Ахматова поворачивает голову и говорит:
- Ну, что матушка Москва?
Ахматова и Петербург - тема известная, но вот Ахматова и Москва - звучит не совсем обычно.
По своей "шибановской должности" я часто сопровождал Анну Андреевну в ее московских поездках и могу кое-что сообщить об ее отношении к белокаменной.
- Здесь было сорок сороков церквей и при каждой - кладбище. Иногда прибавляла:
- А лучший звонарь был в Сретенском монастыре.
Если ехали по Пречистенке (Кропоткинской), Анна Андреевна почти всегда вспоминала историю первого переименования этой улицы. (Она только не помнила ее старого названия - Чертольская.)
- Здесь ехал царь Алексей Михайлович и спросил, как называется улица. Ему сказали какое-то неприличное название. Тогда он сказал: "В моей столице не может быть улицы с таким названием". И ее переименовали в Пречистенку.
"у Кировских ворот". Анна Андреевна поправила меня с возмущением:
- У Мясницких ворот! Какие у Кирова в Москве могут быть ворота? Мясницкие ворота из-за близости ВХУТЕМАСа Ахматова считала самым "пастернаковским местом" в Москве. Однажды она указала мне на статую Грибоедова, которая стоит за станцией метро, и произнесла:
- Здесь мог бы стоять памятник Пастернаку.
"цветаевское место", и даже выразила желание как-нибудь туда поехать.