Глава X
В нашей столовой много людей. Они сидят на диване, на всех стульях и даже на табуретках, которые принесены с кухни.
За столом в некотором обособлении сидит седой красивый человек, который читает рукопись, аккуратно переворачивая страницы...
Мы с братом Борисом стоим в прихожей и смотрим на все это через раскрытую дверь...
И вдруг мы слышим такое:
Водилась крыса в погребке,
Питалась ветчиною,
Как Лютер с салом на брюшке
В два пальца толщиною.
Подсыпали ей мышьяку
И впала тут она в тоску,
Как от любви несчастной...
Мы с Борисом начинаем безудержно хохотать.
Взрослые оборачиваются и начинают шикать на нас. Чтение прерывается, и человек за столом говорит:
- Это очень хорошо, что дети смеются... Сцена в погребке Ауэрбаха и должна быть смешной...
Борис Леонидович Пастернак читает на Ордынке свой перевод "Фауста".
А еще я помню в его чтении самое начало "Доктора Живаго" и стихи - "Огни заката догорали", "Я кончился, а ты жива", "Август", "Белой ночью"...
По поводу последнего стихотворения у Пастернака с Ахматовой произошел примечательный диалог. Там есть такие строчки:
Фонари, точно бабочки газовые,
Утро тронуло первою дрожью...
Анна Андреевна заметила:
Борис Леонидович подумал и сказал:
- Нет, горели...
Я помню, как он жаловался на то, что в журнале "Знамя" отвергли стихи "Ты значил все в моей судьбе". Там есть такая строчка:
Со мною люди без имен... Так вот Вера Инбер в своем отзыве написала: "У нас нет людей без имен. Все советские люди имеют имя".
Тут я хочу дословно привести запись из небольшой тетрадочки, в которую Ардов некоторое время заносил слова Ахматовой и свои впечатления о ней:
"Рассказ Н. А. Ольшевской:
"К нам пришел Борис Леонидович. Анна Андреевна ему впервые прочитала свое стихотворение, посвященное ему. Он стал хвалить стихи. И потом они оба стали разговаривать о чем-то. О чем, я не могла понять даже отдаленно. Как будто не по-русски говорили. Потом Пастернак ушел. И я спросила:
- Анна Андреевна, о чем вы говорили? Она засмеялась и сказала:
- Как? Разве вы не поняли? Он просил, чтобы из моего стихотворения о нем я выбросила слово "лягушка"...
(Во второй редакции этой вещи "лягушки" нет, Ахматова заменила ее словом "пространство".)"
Мой младший брат в детстве презабавно перевирал слова. Например, булочную он называл "хлебушная"... Часто произносимая в доме фамилия Пастернак тоже далась Боре не сразу. Поначалу он говорил "Монастырев". Об этом рассказали самому Борису Леонидовичу. Реакция была такая:
- Да, да... Это так понятно... Па-стер-нак... Мо-на-стырь...
Как-то Борис Леонидович рассмешил Анну Андреевну и всех нас такой фразой:
- Я знаю, я - нам не нужен.
Вот еще история, связанная с ним, которая бытовала в доме моих родителей. До переезда на Ордынку наша семья года два жила в Лаврушинском переулке, в писательском доме, и в том же подъезде, что и Борис Леонидович. Когда я был грудным младенцем, примерно в таком же возрасте был сын Пастернака Леня. У моих родителей были специальные весы для взвешивания маленьких детей, и Борис Леонидович регулярно брал их, чтобы проверить вес Лени. На этой почве между поэтом и моим отцом произошло некоторое сближение, и как-то Пастернак попросил у Ардова почитать какую-нибудь его книгу. Отец дал соседу сборник своих юмористических рассказов. В следующий свой приход за весами Борис Леонидович вернул книгу и сказал:
- Вы знаете, мне очень понравилось... Я думаю, вы могли бы в гораздо большей степени навязать себя эпохе...
В пятидесятых годах Борис Леонидович часто бывал на Ордынке. Обычно эти визиты сопровождались многочисленными телефонными звонками. Он мог, например, позвонить и сказать:
- Анна Андреевна думает, что я приду через сорок минут, а я приду через пятьдесят...
Однажды он позвонил на другой день после визита и сказал:
- Вы знаете, Анна Андреевна, мне кажется, что вчера я слишком мало смеялся анекдотам Виктора Ефимовича...
- Этот сумасшедший старик - тоже гений.
Иногда Борис Леонидович приходил к нам как-то странно одетый. На нем бывала поношенная кофта явно домашнего вида. Мы удивлялись этому. Анна Андреевна со свойственной ей проницательностью объяснила нам однажды:
- Все очень просто. Он не говорит Зине, что идет сюда, а объявляет, что хочет пройтись.
Я иду заснеженным замоскворецким переулком, а навстречу мне движется величественная и несколько отстраненная от уличной суеты фигура. Это - Пастернак. Мне всегда казалось, что он движется как бы на вершок от земли...
- Здравствуйте, Борис Леонидович.
- А-а-а... - Он некоторое время узнает меня, как бы спускается с неба на землю. - А-а-а... Здравствуйте, здравствуйте... Что дома? Как Анна Андреевна? Как мама?.. Кланяйтесь, кланяйтесь им от меня... И опять он двинулся, опять воспарил в заоблачные выси.
Я полагаю, здесь уместно привести нечто рассказанное мне Марией Сергеевной Петровых. Сравнительно скоро после смерти Ахматовой знакомая писательница показала Марии Сергеевне свои воспоминания. (Тут надо сказать, что Ахматова была твердо убеждена, что эта литературная дама - специально приставленный к ней соглядатай. Разумеется, сама писательница этого мнения знать не могла.) Так вот эта дама вспоминала, что в тот день, когда разразился скандал в связи с присуждением Борису Леонидовичу Нобелевской премии, она с утра, едва прочитав газеты, помчалась к Ахматовой, дабы спросить, что Анна Андреевна по этому поводу думает. Разумеется, Ахматова должна была счесть этот визит и сам вопрос отнюдь не случайными, и тем не менее она сказала:
- Поэт всегда прав.
Несомненно, этот ответ был рассчитан на передачу во все тогдашние инстанции.
Я стою на лестничной площадке перед дверью квартиры Пастернака. Звоню, довольно долго звоню, но мне не открывают...
У меня в руке небольшой сверток, в нем книжица. Анна Андреевна просила отнести ее и передать Борису Леонидовичу...
Наконец я слышу шаги в прихожей.
Дверь распахивается - и передо мною хозяин, по пояс голый и мокрый. Очевидно, я прервал его мытье...
- А-а-а, спасибо, спасибо, - говорит он, принимая сверток влажной рукою. - Простите, я заставил вас ждать... Я был в ванной... Поклон Анне Андреевне и маме...
Дверь закрывается, и я опять один на лестнице.
А пока я шел до Лаврушинского, я заглянул в книжицу. Там рукою Ахматовой было написано: "То our first poet Boris Pasternak".
Мы - Ахматова, М. С. Петровых и я - сидим на деревянной больничной скамье. Все трое молчим. Мария Сергеевна и я не знаем, как начать... Мы пришли к Ахматовой в Боткинскую больницу, чтобы объявить ей о смерти Пастернака. Мы боимся, что весть о его кончине повлияет на течение ее собственной болезни...
- Там плохо... Там очень плохо... Там совсем плохо...
- Он скончался? - тихо говорит Ахматова.
И тогда вместо ожидаемых проявлений отчаяния мы видим, как она истово крестится и произносит: