Глава XIV
Мы с Юлией Марковной Живовой стоим у высокого забора. Это даже не забор, а эдакая железобетонная решетка, за которой бродят по грязному снегу три десятка неопрятно одетых людей. Это прогулочный дворик в Московской психиатрической больнице имени Кащенко.
Мы кричим:
- Иосиф!.. Иосиф!..
Один из гуляющих подбегает к забору. Это Бродский.
- Скажите Ардову, - отчаянно выкрикивает он, - пусть сделает так, чтобы меня немедленно выпустили отсюда!.. Я не могу! Я больше не могу!..
(В эту больницу будущего нобелевского лауреата упрятали для того, чтобы уберечь от готовящейся расправы. Увы! - он этого не выдержал, вышел на волю, отправился в Ленинград. Дальнейшее известно.)
Летом 1962 года моя мать побывала у Ахматовой в Комарове и, вернувшись, рассказывала о двух молодых поэтах, которых Анна Андреевна приблизила к себе. Это были Иосиф Бродский и Анатолий Найман. Помнится, она говорила, что Бродский читал свои стихи в Комарове не очень охотно, а Найман весьма охотно - и свои и Бродского.
К тому же лету относится и такой забавный эпизод. К Ахматовой в Комарове приехала юная особа из Ленинграда. Говорила исключительно о поэзии. Между прочим, сказала и такое:
- У меня есть весь Бродский.
Ахматова возразила ей:
- Как это можно говорить "весь Бродский", когда ему только двадцать два года?..
В этот момент распахнулась дверь и на пороге появился сам Иосиф - он принес два ведра воды. Ахматова указала на него своей гостье и произнесла:
- Вот вам - ваш "весь Бродский".
Довольно скоро после этого оба - Бродский и Найман - появились у нас на Ордынке. Хотя они принадлежали к числу гостей Анны Андреевны, у меня и у брата, да и у всей нашей компании, установились с ними близкие отношения.
Бродский и Найман совершенно не походили друг на друга. Иосиф рыжеволос, высок, нос горбинкой. Анатолий - худощав, изящен, голова как воронье крыло.
Ахматова как-то сказала Найману:
- У мальчиков Ардовых на голове еще волосы. А у вас - шерсть молодого здорового животного.
У Бродского уже была слава - стихи его талантливы и эффектны. Авторское чтение, громогласное и несколько картавое, эффекты заметно усиливало. У Наймана славы не было. Стихи его утонченны, под стать изящной фигуре. Оба они были ловеласы, а точнее - донжуаны.
Мы с Иосифом идем по Ордынке и сворачиваем в проходной двор. Цель нашего путешествия - шашлычная на Пятницкой улице. Он мне говорит:
- Михаил, я начал писать поэму... Вот послушайте начало:
Однажды Берия приходит в мавзолей
Он пригляделся: точно, кишек - не
- Кто с.. л кишки! - прокричал Лаврентий.
Ответа не было... Лишь эхо
Чуть слышно повторяло: кишки!.. кишки!..
- Великолепно! - говорю я. - Превосходно! И больше ничего не надо...
- А я решил писать дальше, - отвечает Иосиф. - Уже начал продолжение:
Чека пришло в движенье. Абакумов...
- Не надо, не надо, - говорю я, - умоляю вас - не надо! Это так прекрасно - удаляющееся под землею "кишки!.. кишки!.."
Шуточные стихи Бродского вообще блистательны. Я, например, запомнил с его голоса такое:
К Аспазии
Я гибну, милая Аспазия
От пьянства и от безобразия.
К Делии
Я гибну, дорогая Делия,
Увы! - от пьянства и безделия.
Луначарского Бродский называл Лунапаркский.
И, продолжая эту тему, прибавлю такое. В наше время весьма распространенной была аббревиатура ЦПКиО (Центральный парк культуры и отдыха). Произносилось это "цэпэкио". Так вот Бродский несколько перефразировал Маркса:
- Пролетариату нечего терять, кроме своих цэпэкио.
Он изобрел и такой девиз:
- На каждого мосье - досье.
В судебном заседании перерыв. Подсудимого не увели, Бродский стоит в окружении милиционеров и подтянутых людей в штатском.
Я приближаюсь к этой группе
Я совсем забыл, что Бродский взял поносить какую-то беспризорную ушанку, которая несколько месяцев пылилась в прихожей на Ордынке. И вот теперь он почему-то решил эту шапку мне вернуть. Он пытается бросить мне ее, но не успевает даже взмахнуть рукою - на ней виснут три милиционера.
Иосиф улыбается растерянно и беспомощно.
"Суд над тунеядцем Бродским" (так эта трагикомедия именовалась официально) запомнился мне очень хорошо. Иосиф там держался великолепно. Особенно хороши были два его ответа.
Судьиха просила его относиться к суду уважительно. На это Бродский сказал:
- Нельзя уважать абстракцию.
Некоторые справки о гонорарах за переводы были отвергнуты, и в результате получалось, что заработки его были ничтожны. Судьиха подытожила: на такие деньги взрослый человек прокормиться не может, а следственно, Бродский - тунеядец. На это Иосиф отвечал так:
- Я две недели сидел в милиции, и мне давали расписываться в том, что я съедал провизии в день на сорок копеек. Из этого следует, что взрослый человек может существовать на сумму гораздо меньшую, чем составляют мои гонорары.
Очень хорошо запомнился мне Лернер, тот самый, что организовал этот суд. Сказать, что он выглядел именинником, - ничего не сказать. Он суетился, включал и выключал магнитофон, совал газетчикам текст речи обвинителя, шутил с многочисленными милиционерами, подсаживался к лицам "в штатской форме", снисходительно спорил с интеллигентными молодыми людьми, записывал для газеты состав суда... Словом, он вел себя, как помреж на первой своей премьере.
Еще запомнился мне Владимир Григорьевич Адмони, который был одним из свидетелей защиты. Он стоял вполоборота к залу. Судьиха ему говорит:
- Свидетель, прошу вас обращаться к суду.
Адмони отвечает:
- Простите, старая профессорская привычка обращаться к аудитории.
Уж коли речь зашла о Владимире Григорьевиче, мне вспомнился и такой эпизод, связанный с ним и Бродским. В свое время "литературная общественность Ленинграда" была слегка взбудоражена тем фактом, что первая на русском языке публикация Рильке - крошечный сборничек - была подготовлена Адмони, а переводы все до одного принадлежали его жене - Тамаре Сильман. Как-то раз мы с Бродским подвезли Адмони на такси. Он попрощался с нами, вышел из машины, а я говорю Иосифу:
- У этой парочки Рильке в пуху.
Надо было видеть, как хохотал Бродский.
Анатолий НаЙман стоит посреди столовой на Ордынке и поет:
Возле казармы
В свете фонаря
Кружатся попарно
Листья сентября.
Ах, как давно
У этих стен
Стоял и ждал
Тебя, Лили Марлен,
Тебя, Лили Марлен
Лупят ураганным -
Боже, помоги!
Я отдам Иванам
Шлем и сапоги,
Лишь бы разрешили
Мне взамен
Под фонарем
Стоять вдвоем
С тобой, Лили Марлен,
С тобой, Лили Марлен.
Есть ли что банальней
Смерти на войне
И сентиментальной
Встречи при луне.
Есть ли что круглей
Твоих колен,
Колен твоих,
Их либе дих,
Моя Лили Марлен,
- Я давно не слышала ничего такого циничного, - произносит Ахматова.
В этот день Найман вернулся из деревни Норинской, он навещал там ссыльного Иосифа, который только что написал свой текст "Лили Марлен".
Ссылка Бродского действовала на Ахматову весьма болезненно. С той поры, как его осудили, она перестала повторять фразу, которую я прежде то и дело слышал от нее:
- Я - партии Хрущева. Он освободил мою страну от позора сталинских лагерей.
Но я запомнил и такое:
- Он (Иосиф) как будто нанял кого-то, чтобы ему делали классическую биографию.
Я помню, Анна Андреевна пыталась привлечь к хлопотам о Бродском Д. Д. Шостаковича, который в те годы был депутатом Верховного Совета. С этой целью Ахматова пригласила его на Ордынку.
Утром в день его визита она сказала нам за завтраком:
- Все это хорошо, но я не знаю, о чем надо говорить с Шостаковичем...
А Максим рассказал нам, что, собираясь на Ордынку, Дмитрий Дмитриевич говорил: "О чем же я буду говорить с Ахматовой?.."
И тем не менее оба остались довольны друг другом, общие темы у них нашлись, хотя, если не ошибаюсь, помочь Бродскому Шостакович не смог.
Иосиф томился в своей ссылке и, разумеется, пытался принимать посильное участие в хлопотах... Письма его просматривались, и мы все об этом помнили. Он знал это и сам, а потому прибегал к иносказаниям и намекам, порой, впрочем, весьма прозрачным. В те годы начальником КГБ был Семичастный. Так вот в одном из писем Бродский писал: "Мне кажется, что все дело тормозится тем, чья фамилия состоит из семи частей".
В железную калитку стучат, и я слышу два голоса:
- Миша!..
- Миша!..
Я выглядываю за ворота и вижу двух "странников" с рюкзаками, это - Найман и Бродский. Я распахнул калитку, мы обнялись.
Было это в июне 1967 года. Я тогда жил в Коктебеле, в доме А. Г. Габричевского и Н. А. Северцовой. Самое забавное в неожиданном появлении двух поэтов было то, что оба прибыли в Крым с командировочными удостоверениями. Найман - от московского журнала "Пионер", а Бродский - от такого же ленинградского издания "Костер".
"Костра". А сам он себе придумал нечто более литературное - Капитон Лебядкин.
Году в семидесятом Бродскому пришлось лежать в больнице в городке Сестрорецке. Там его поместили в палату коек на двадцать. На каждой тумбочке стоял транзисторный приемник "Спидола", и больные все вместе и каждый по отдельности слушали целыми днями радиопрограмму "Маяк". Бродскому это было невыносимо...
Однажды он остался в палате один и тогда сам включил все двадцать приемников, настроив их на волну русской службы Би-би-си... В те времена советскому человеку слушать Лондон воспрещалось, а потому эффект этого поступка был оглушительный...
К тому же времени относятся и такие мои воспоминания. В Москве в Сокольническом парке устраивались международные выставки, на которых работала наша приятельница Аманда Хейт. Она нас познакомила с замечательным своим сотрудником - Майком Туми. Это был ирландец, католик, человек, прошедший войну и побывавший в Дюнкерке. Мы с Найманом и Бродским частенько хаживали к нему в английский павильон, где нас угощали джином, виски, вкусно кормили.
Как-то, вспоминая об этих визитах в Сокольники, Бродский мне сказал:
"на счет доходов аглицкого короля?"
Особенно хорош был консервированный язык, которым нас угощал Майк Туми. Мы с Бродским называли его English language.
Под соломенным абажуром вьется и назойливо жужжит оса. Мы ужинаем на кухне в коктебельском доме Габричевских - Наталья Алексеевна, Бродский, мой приятель Александр Авдеенко и я. Иосифа сильно раздражает жужжание, он поднимается и резким движением руки сбивает осу...
- Так, - растерянно произносит Наталья Алексеевна, - готово... Оса угодила ей за вырез платья. Бродский хватается за голову. За столом тишина, общая растерянность.
Через минуту оса выбирается, не причинив нашей хозяйке никакого вреда...
В ту осень, а было это в октябре 1969 года, Наталья Алексеевна написала его портрет, по-моему, весьма удачный. А Иосиф на оборотной стороне картона собственноручно начертал сонет, который начинался так:
Мадам, Вы написали мой портрет
Портрет поэта, хвата, рукосуя...
………………………………………
"
В тот год друзья раздобыли Бродскому путевку в коктебельский писательский дом, а я тогда жил у Габричевских. Собственно, уже у одной Натальи Алексеевны, Александр Георгиевич скончался за год до этого - в сентябре 1968-го.
Бродский там пришелся ко двору. Мы ежедневно выпивали, шутили, слушали иностранное радио... Шумно отметили день моего рождения 21 октября Бродский по этому случаю сочинил пространную шутливую оду
А еще мы ходили в совхозный сад джимболосить. Это местный Крымский глагол, он означает собирание остатков в садах и виноградниках. Само слово это Бродскому чрезвычайно понравилось. Он даже шуточную оду ко дню моего рождения окончил так:
За сотою строк наджимболосив,
Я сворачиваю с Литейного проспекта, и передо мною появляется свет лая громада Это Преображенский всей гвардии собор, окруженный забором из трофейных турецких пушек. Я вхожу в знакомый мне подъезд уг левого дома, поднимаюсь на второй этаж. Здесь живет Бродский
Отец поэта Александр Иванович отворяет мне входную дверь и ведет в комнату
Иосиф сидит один за огромные обеденным столом и ест ложкой прямо из банки немыслимые консервы какую-то свинину с горохом Александр Иванович указывает мне на сына и произносит:
- Полюбуйтесь, гражданин мира.
Я провел с Бродским почти целый день - один из самых его последних здесь: сопровождал его в милицию, военкомат, жилищную контору и т. д. И почти всюду возникали бюрократические препятствия. Иосиф то и дело звонил в ОВИР, чтобы преодолевать эти затруднения.
И вот мы с ним бредем вдоль ограды Преображенского собора. Вдруг он резко поворачивается ко мне и говорит.