Часть II
Новый мир. - 1994. - № 5
Глава XVII
В нашей столовой на диване две фигуры, лица повернуты друг к другу и сияют счастьем. Это - Ахматова и ее сын...
Нет, не так надо начинать...
На диване радом с Ахматовой сидит застенчивый, бедно одетый человек - и плачет, с трудом сдерживает рыдания, и слезы капают с его лица в тарелку с бульоном.
На Ордынке - обед. Мы все сидим за столом, а этот гость явился неким предтечей Л. Н. Гумилева, предвестником его скорого освобождения.
Он поэт, еврейский поэт, пишущий на идиш. А фамилия у него совершенно не подходящая ни к облику, ни даже к профессии. Его зовут Матвей Грубиян. Он только что освободился из того самого лагеря, где сидит Лев Николаевич, и вот явился к Анне Андреевне с приветом от сына и со своими рассказами о тамошней жизни. Слезы текут по его лицу, слезы на глазах у Ахматовой, у всех нас, сидящих за тем памятным мне обедом.
Это было в феврале 1956 года.
А сам Гумилев появился на Ордынке ясным майским днем того же года. Он был в сапогах, косоворотке, с бородою, которая делала его старше и значительнее. Бороду, впрочем, он немедленно сбрил, отчего сразу помолодел лет на двадцать.
Анна Андреевна попросила меня помочь приобрести для Льва Николаевича приличное платье. Мы с ним отправились на Пятницкую улицу и там в комиссионном магазине купили башмаки, темный костюм в полоску, плащ...
С этого эпизода началась моя многолетняя дружба с Гумилевым. Нам вовсе не мешало то обстоятельство, что он был старше меня на четверть века. Я всегда относился к нему как почтительный ученик к учителю. Да к тому же Л. Н. чувствовал себя много моложе своих лет.
- Лагерные годы не в счет, - утверждал он, - они как бы и не были прожиты.
Лев Николаевич сидит на тахте. Поза - лагерная, коленки возле подбородка. Во рту дымится папироса. Он говорит:
- Моим соседом по нарам был один ленинградский филолог. По вечерам он развлекал нас таким образом. Он говорил: "Очень скоро произойдет мировая революция, и город Гонолулу переименуют в Красногавайск... Разумеется, там начнет выходить газета "Красногавайская правда"..." И дальше импровизировал, сочинял статьи и заметки, которые будут печататься в этой "Красногавайской правде".
На первое время Гумилев поселился на Ордынке в нашей с братом "детской" комнате. В те дни я общался с ним едва ли не пятнадцать часов в сутки. Я жадно ловил каждое его слово, впитывал всякое его суждение. Мы с ним ходили в пивную на Пятницкую, пили водку у нас в "детской"... Выпив рюмку-другую, он сейчас же закуривал и задирал ноги на тахту...
Сталина (а его личности разговор касался частенько) он называл по-лагерному - Корифей Наукович, свои лагерные сроки - "моя первая голгофа" и "моя вторая голгофа".
Мы едем с Львом Николаевичем по Ордынке в "шестом" автобусе. Пассажиров совсем немного. Вдруг я замечаю, что одна из наших попутчиц - высокая старая дама - смотрит на Гумилева не отрываясь и на лице ее смятение.
И тут я узнаю ее. Это Грушко, старая поэтесса, она живет неподалеку, в Голиковском переулке. Имени ее теперь никто не знает, но многие помнят одно из ее стихотворений, его положил на музыку и пел Александр Вертинский, - "Я маленькая балерина".
Дома я говорю:
- Ничего удивительного, у нее был роман с Николаем Степановичем, а Лева так похож на отца.
Лев Николаевич с детства обладал сильным сходством со своим родителем. Это видно на широко известной фотографии, об этом упоминает в своих воспоминаниях В. Ф. Ходасевич... Но в зрелые годы Гумилев стал похож на мать. Этому способствовало некое приключение на фронте. Было это, если я не ошибаюсь, в Польше. Лев Николаевич попал под минометный обстрел. Одна из мин угодила в какой-то деревянный настил, взрывной волной оторвало доску, и она угодила Гумилеву в самую переносицу. В результате этой травмы нос у. него стал с горбинкой, точь-в-точь как у Ахматовой.
Анна Андреевна говорила:
- Лева рассказывал о войне: "Я был в таких местах, где выживали только русские и татары".
А сам Гумилев мне как-то сказал:
- Войны выигрывают те народы, которые могут спать на голой земле. Русские это могут, немцы - нет.
В Ленинградском университете, - рассказывал Лев Николаевич, - шел экзамен. Одной студентке достался билет, в котором был вопрос о воззрениях Руссо. Ей подкинули шпаргалку. Но тот, кто это писал, букву "д" выводил, как "б", с хвостиком наверх... И вот вместо того чтобы сказать "человек по природе добр", студентка заявила экзаменатору - "человек по природе бобр"... Это не только забавно, но и не лишено смысла. Я в этом убедился на собственном опыте. Как бобер возводит плотины и хатки, которыми ему, быть может, не придется воспользоваться, так и я писал в лагере научные труды без малейшей надежды на публикацию.
Лев Николаевич прочел мне коротенькое стихотворение. Но при этом подчеркнул, что автор не он. Строки эти я запомнил с его голоса, сразу и на всю оставшуюся жизнь:
Чтобы нас охранять,
Надо многих нанять,
Это мало - чекистов,
Карателей,
Стукачей, палачей,
Надзирателей...
Чтобы нас охранять,
Надо многих нанять,
И прежде всего -
Писателей.
Однажды Гумилев рассказал мне, что еще в юности решил стихов не писать, ибо превзойти в поэзии своих родителей он бы не мог, а писать хуже не имело смысла. Однако же способности к стихосложению были у него незаурядные. Я вспоминаю такую фразу Ахматовой:
- Мандельштам говорил: "Лева Гумилев может перевести "Илиаду" и "Одиссею" в один день".
- Да, - произносит он, - об этом князе истории достоверно известны лишь три факта: то, что он основал Москву, а также, по словам летописи, был "зело толст и женолюбив".
Лев Николаевич говорит моему брату Борису:
- Я знаю, что такое актерский труд. Я вам так скажу: зимой копать землю труднее, чем быть актером, а летом - легче...
Гумилев рассказывал нам, что где-то в архиве хранится экземпляр "Путешествия из Петербурга в Москву" с пометками императрицы Екатерины II.
- Радищев описывает такую историю; - говорил Лев Николаевич. - Некий помещик стал приставать к молодой бабе, своей крепостной. Прибежал ее муж и стал бить барина. На шум поспешили братья помещика и принялись избивать мужика. Тут прибежали еще крепостные и убили всех троих бар. Был суд, и убийцы были сосланы в каторжные работы. Радищев, разумеется, приговором возмущается, а мужикам сочувствует. Так вот Екатерина по сему поводу сделала также замечание: "Лапать девок и баб в Российской империи не возбраняется, а убийство карается по закону".
Гумилев говорит:
- Я в науке, разумеется с вынужденными перерывами, уже почти четверть века. Я никогда не видел в советской науке борьбы материализма с идеализмом, борьбы пролетарской идеологии с буржуазной... У нас всегда была только одна борьба - борьба за понижение требований к высшей школе. И эта борьба дала свои плоды.
- Я сидел за своим рабочим столом в Эрмитаже. Это было в сорок восьмом году. Ко мне подошла сотрудница и говорит: "У нас подписка. Мы собираем деньги на памятник Ивану Грозному. Вы будете вносить?" А я ей отвечаю: "На памятник Ивану Грозному - не дам. Вот когда будете собирать на памятник Малюте Скуратову - приходите".
- Мама когда-то жаловалась мне на отца: "Сразу после женитьбы он уехал в Африку". Я ей говорю: "А как же можно было отказаться от экспедиции?" А она мне говорит: "Дурак".
- В двадцатых годах в одной из бесчисленных анкет был такой вопрос: "Есть ли у вас земля и кто ее обрабатывает?" Павел Лукницкий написал такой ответ: "Есть в цветочном горшке. Обрабатывает ее кошка".
По поводу событий на Ближнем Востоке:
- Раньше все было ясно, были семиты и антисемиты. А теперь все антисемиты: одни против евреев, другие против арабов.
Лев Николаевич пересказывал мне свой спор с одним ленинградским скульптором.
- Он мне говорит: "Вы как интеллигентный человек обязаны..." А я ему отвечаю: "Я человек не интеллигентный. Интеллигентный человек - это человек слабо образованный и сострадающий народу. Я образован хорошо и народу не сострадаю".
На столе бутылка водки и пироги с грибами. Лев Николаевич поднимает рюмку и чокается со мною.
- Ну, Миша, выпьем за то, чтобы Ира была хорошая.
(В его произношении - "Ива была ховошая".)
Сидящая с нами "Ива" (дочь Н. Н. Пунина от первого брака) кривится, Анна Андреевна хмурится.
Это происходит в августе 1958 года в Ленинграде, в квартире на улице Красной конницы, где жили Пунины и Ахматова, после того как их выселили из Фонтанного дома. Грибов мы набрали в Комарове, домработница по имени Анна Минна напекла пирогов.
В это время у Льва Николаевича уже была своя комната на самой окраине тогдашнего Ленинграда - в конце Московского проспекта. Про это место Ахматова отзывалась так:
В 1964 году я крестился. Это обстоятельство еще более сблизило меня с Гумилевым. В нем я встретил первого в нашем интеллигентском кругу сознательного христианина. Я помню, как поразила меня его короткая фраза о Господе Иисусе. Он вдруг сказал мне просто и весомо:
- Но мы-то с вами знаем, что Он воскрес.
Много позже я понял, что взгляды его, по существу, вовсе не православны. Хотя он-то, Царствие ему Небесное, был абсолютно убежден в обратном. Он, например, говорил мне, что определенность в религиозных воззрениях (узость) - признак секты. А Церковь, дескать, на все смотрит шире. Теперь-то я бы ему ответил, что именно в Церкви, то есть в Писании и у Святых отцов, все определено, и притом весьма категорично. А что же касается до модной теперь "широты взглядов", то ни с какою широтой в "узкие врата", о которых говорит Христос, не пролезешь. Да что там говорить, сама по себе теория пассионарности не могла бы сложиться в голове христианина, качества превозносимых им пассионариев греховны, прямо противоречат евангельским заповедям.
Я очень живо вспомнил все это, когда сравнительно недавно прочел у Владислава Ходасевича об отце Льва Николаевича:
"Гумилев не, забывал креститься на все церкви, но я редко видел людей, до такой степени не подозревающих о том, что такое религия".
Мне волей-неволей придется коснуться темы весьма печальной. В самые последние годы жизни Ахматовой у нее с сыном прекратились всякие отношения. В течение нескольких лет они не виделись вовсе. У них были взаимные претензии, . и каждый был в свою меру прав. Однако же Льву Николаевичу следовало бы проявлять больше терпимости, учитывая возраст и болезненное состояние матери.
В самом начале 1966 года Лев Николаевич подарил мне свою статью "Монголы XIII в. и "Слово о полку Игореве", опубликованную отделением этнографии Географического общества. Там много спорных утверждений, но главная идея, на мой взгляд, верна. "Слово..." отнюдь не произведение одного из участников похода князя Игоря, а сочинение более позднее, призывающее на самом деле к борьбе не с половцами, а с другими "погаными" - с татарами.
Этой темы мы с Ахматовой коснулись в самом последнем разговоре о ее сыне. Я очередной раз навещал ее в Боткинской больнице Она знала, что дружба моя с ним продолжается, и спросила:
- Ну как Лева?
- У него все хорошо, - отвечал я. - Между прочим, он датировал "Слово о полку Игореве".
- Ну вот в это я не верю, - отозвалась Анна Андреевна.
Наши близкие с Гумилевым отношения продолжались до 1968 года. Тогда в Ленинграде состоялось судебное разбирательство. Лев Николаевич как законный наследник оспаривал право Ирины Николаевны Пуниной распродавать архив Ахматовой. Я, как и почти все друзья Анны Андреевны, выступил на его стороне. Но, честно говоря, сам факт этого суда повлиял на меня очень сильно и в конце концов отбил охоту тесно общаться с Гумилевым.
В этом деле он действовал как-то странно, в течение продолжительного времени никаких шагов не предпринимал, в результате почти все бумаги Ахматовой были Пуниными распроданы и оптом и в розницу - и в государственные архивы и частным лицам.
Мы стоим на Фонтанке у здания Ленинградского городского суда. (Кстати, там в свое время, помещалось Третье отделение собственной его величества канцелярии. Мой любимый А. К. Толстой писал:
Стоит на вид весьма красивый дом,
Своим известный праведным судом).
- В этой пунической войне (суд с Пуниными) вы вели себя, как Кунктатор.
Шутка приводит его в восторг.
- Я - Кунктатор!.. Я - Кунктатор! - повторяет он несколько раз и громко смеется.
Андрея Николаевича Зелинского. (Друг друга они узнали, разумеется, тоже через Л. Н.) В ожидании их прихода я слушал Би-би-си. К тому моменту, когда гости подошли к моей двери, дикторша принялась читать стихи Марины Цветаевой, и они переступили порог квартиры, по которой разносилось:
Матери - Анна.
В имени его - гнев.
Волосом он рыж, -
Голова тюльпана! -
Маленькому царю.
Примерно через полгода после того как это случилось, я поехал по делам в Ленинград. Там Прохоров предложил мне пойти на публичное выступление Гумилева. Состоялось оно на Васильевском острове, в роскошном здании на берегу Невы. До начала лекции я подошел к Л. Н. и рассказал о том, как мы трое слушали по радио стихи Цветаевой о нем. Он реагировал на это сообщение с некоторым даже неудовольствием:
- С вами, Миша, всегда происходит что-нибудь в этом роде.
Само его выступление (а я ни до, ни после его публичных лекций не слушал) произвело на меня несколько тягостное впечатление. Разумеется, говорил он блистательно - сыпал фактами, именами, датами, парадоксальными суждениями... Но все это как-то легковесно, несолидно, эдакий научный Аркадий Райкин, виртуоз на профессорской кафедре...
и европейский Ренессанс.
Я, помнится, тогда же, после его выступления, поделился с Г. М. Прохоровым такой идеей: хорошо бы написать большой портрет Гумилева,, а над ним лозунг - "пассионарии всех времен - соединяйтесь!".
И все же я жалею Льва Николаевича. Он в определенном смысле опоздал. Будь он лет на десять, на пятнадцать помоложе, доживи до девяностых годов не дряхлым и расслабленным, а полным сил, его слова были бы слышнее, а слава - громче. В наше смутное время "завиральные идеи" пользуются повышенным спросом. Пользуясь термином Пастернака, я могу утверждать, что Гумилев "мог бы в гораздо большей степени навязать себя эпохе".
Осенью 1991 года, когда он был еще жив, я специально включил телевизор, чтобы послушать Льва Николаевича, взглянуть на него. Он вещал, сидя в садике на какой-то даче. Грустное это было зрелище. Он даже изумительный свой дар лектора утратил. В частности, сказал такое:
- Пассионарность передается половым путем. То есть по наследственности...
Но вот вспоминается мне день смерти Ахматовой - 5 марта 1966 года. Я был тогда в Ленинграде, вечером поехал в ее квартиру на улице Ленина.
Несколько позже моего появления - звонок. Дверь открывают и в прихожую входит Лев Николаевич. Он снимает шапку, смотрит на нас и произносит:
- Лучше бы было наоборот. Лучше бы я раньше ее умер.
Тогда же, в марте шестьдесят шестого, состоялся наш с ним единственный разговор об его отношениях с матерью, о причинах ссоры с ней. Было это на девятый день после смерти Анны Андреевны, мы поехали к нему домой после панихиды в Гатчинской церкви. Он мне сказал такую фразу:
И далее перечислил: первый - какое-то отчуждение в 1949 году, второй - в пятьдесят шестом, сразу после освобождения, третий - последняя ссора, когда они перестали встречаться.
В тот день я получил от него подарок - пять фотографий. Первая - сорок девятого года, до второго ареста. Затем последовательно - тюремная, лагерная, где он держит дощечку со своим номером, еще лагерная из последних, с бородой, и наконец снимок пятьдесят шестого года, после освобождения. Помнится, он разложил это все на столе и сказал:
- Полюбуйтесь, путь ученого... Это - за папу... Это - за маму... А это - за кошку...