Глава XXI
В мое время, в пятидесятых годах, на гуманитарных факультетах в университете существовала военная кафедра, и мы, пройдя курс, становились младшими лейтенантами запаса. Преподаватели, в основном полковники, были презабавные, приструнить они нас толком не могли, а потому занятия проходили очень весело.
Полковник по фамилии Ахлестин имел к тому же и комическую внешность: курчавая шевелюра, широкий нос - совершеннейший лев с замкового камня на нашем старом здании.
Вот он заглядывает в свой конспект и произносит:
- В случае атомного нападения трупы собираются в закрытом помещении и не показываются на глаза родственникам...
Я складываю перочинный нож и любуюсь своей работой. На серой доске только что вырезанная мною надпись: "Я тот солдат, который не хочет стать генералом".
Я стою под грибком, я - дневальный.
Это было в лагерях под Тверью, на Волге, в Таманской дивизии. Там я довольно быстро освоился и постиг важную закономерность. У армейской системы есть множество возможностей давить на человека, но только если ты составляешь часть какого-нибудь из ее подразделений - взвода, роты, полка... А коли ты по какой-нибудь причине оказался вне этого - заболел, отстал от части и т. п., - у этой страшной машины против тебя почти нет средств. Как говорит русский народ, мышь копной не придавишь.
По этой самой причине я немедленно вызвался быть дневальным - четыре часа стоишь под грибком, четыре спишь, четыре бодрствуешь, а на самом деле опять-таки спишь где-нибудь на свежей траве, подложив под щеку пилотку...
В памяти моей всплывают полузабытые лица офицеров...
Бодрый капитан Самоделко...
Унылый лейтенант Тюгушев...
В сравнении с этими вояками наши университетские полковники выглядели энциклопедистами.
Замполит полка говорит нам доверительно:
- Хорошо бы комсомольское собрание собрать, да вот нет аквариума...
(Он так произносил слово "кворум".)
В военных лагерях я побывал дважды, в двух, кстати сказать, Таманских дивизиях - под Тверью и в Алабине, в Подмосковье.
В Алабине мы с моим другом Геннадием Галкиным прибыли с некоторым опозданием и сразу же попали на совещание к командиру батальона. Там шла речь о предстоящих учениях с боевой стрельбой. Между прочим наш командир сказал следующее:
- Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы во время этих учений кого-нибудь из солдат убило. В этом случае могут снизить оценку всему батальону.
Лет почти двадцать спустя, уже в конце семидесятых, я снова попал в Тверь. В тамошнем соборе была хиротония, моего друга В. С, посвящали в диаконский сан. И уже после долгого обеда в гостеприимном архиерейском доме у покойного владыки Гермогена я отправился на вокзал, чтобы ехать в Москву.
Был душный, пыльный летний вечер. На перроне многолюдство и толчея... И тут я заметил военный патруль - офицера и двух солдатиков, которые, изнемогая от жары, брели вдоль состава... Вдруг я понял, что они служат в той самой, в моей Таманской дивизии. А надо сказать, вид у меня был уже почти поповский - борода, длинные волосы... Но я не выдержал и по-военному гаркнул:
- Таман-цы!
Они, бедняги, вздрогнули и инстинктивно подтянулись...
Я нажимаю на кнопку звонка, мне открывают дверь квартиры и указывают на комнату, которую занимают Галкины.
Я стучусь и вхожу.
Мой сокурсник по университету Геннадий лежит на диване. При виде меня он поднимается, выпрямляется во весь свой исполинский рост, и просторная комната сразу становится тесной.
Это произошло в 1958 году, на день Святой Пасхи.
Мы учились с Геннадием Галкиным на одном курсе, его нельзя было не заметить в довольно серой толпе студентов - рост почти два метра, лицо красивое и умное. Был он тогда несколько застенчив. Как мне представляется теперь, это свое качество он не преодолел вполне до самой смерти, а потому и наличествовала в нем нарочитая, несколько напускная грубость.
Тогда же, весной пятьдесят восьмого, мы с ним сблизились, виделись почти каждый день - ходили пить чешское и отечественное пиво" а также кое-что покрепче. Тут я его и познакомил с Александром Нилиным и' вообще со всей нашей компанией.
В 1960 году мы окончили университет, и Галкин со своей женой, тоже нашей сокурсницей, уехал на работу в Якутск, в тамошнюю республиканскую газету. Года через два Геннадий вернулся в Москву, он был полон якутских впечатлений и рассказов, порой весьма занимательных. Мне особенно запомнились два.
Поскольку в Якутске Галкин пил столь же регулярно, как и в Москве, то он попал в довольно обширную компанию людей, связанных этим времяпрепровождением. И вот среди них появился отстраненный от полетов за пьянство летчик гражданской авиации по имени Борис Коганер. Однако же через некоторое время он от компании отстал, каковому обстоятельству никто из собутыльников особенного значения не придал. Далее Галкин рассказывал:
- Лечу я как-то по редакционному заданию в Мирный. А там посадка в Олекминске. А в аэропорту в Олекминске, это я точно знал, в буфете всегда бывают крутые вареные яйца и водка. Для Якутии лакомство необычайное. Вот лечу я и думаю: "Сейчас выпью сто пятьдесят граммов и съем три крутых яйца". Сели. Иду в буфет, вижу - яйца есть, водка тоже. Стоит небольшая очередь. И вдруг смотрю, впереди стоит мой приятель - Боря Коганер... Мы друг другу обрадовались, взяли уже не по сто пятьдесят, а бутылку и десяток яиц. Сидим, выпиваем, разговариваем... Тут я говорю ему: "Постой, как бы мой самолет не улетел". А Боря меня спрашивает: "Ты куда летишь?" "В Мирный", - говорю. "Так что ж ты волнуешься, ведь я этот самолет веду". И вот тут у меня рука дрогнула - наливать еще или не наливать...
Галкин говорил, что в конце концов летчик Борис Коганер все же разбился.
А вот еще рассказ Галкина:
- Прилетаю я в командировку в Верхоянск. В самый разгар лета, в июле. Это зимой там полюс холода, а летом тридцать с лишним градусов жары... Утро, я с жуткого похмелья... Иду в пиджаке, потом обливаюсь, а раздеться до рубашки нельзя - комаров тучи... Дома все деревянные, пылища, улица не мощеная. И вот она уже кончается и переходит в пыльную проселочную дорогу, которая скрывается за горизонтом... А в последнем двухэтажном доме располагается местная музыкальная школа... По случаю жары все окна настежь, и из них доносится музыка, детские упражнения. Все вместе - какофония ужасная... И под этот немыслимый аккомпанемент на противоположной стороне улицы хряк кроет свинью... Я смотрю на все это и думаю: "Ну вот приехали - здесь конец света".
В шестидесятом году вместе с Галкиным отбыл в Якутск и другой наш близкий приятель, Леонид Лейбзон. Поначалу он со своей женой тоже работал в республиканской газете. Встала морозная сибирская зима, и как-то Леонид с женой решили посетить местный драматический театр. Они попытались купить билеты, но выяснилось, что это совершенно невозможно. Все продано на месяц вперед. Но так как они были работники газеты, места все же удалось раздобыть. И вот Лейбзон с женой отправились в театр.
Шла какая-то пьеса Островского. Спектакль оказался ужасным. Но самое любопытное состояло в том, что в зале было очень мало народу... И лишь в антракте они сообразили, в чем тут дело. В фойе стояли две длинные очереди - в мужской и в женский туалеты. Этот театр был одним из немногих зданий в городе, где был теплый сортир, ватерклозет, тогда как повсюду - выгребные ямы с дощатыми кабинками... И во время самых страшных пятидесятиградусных морозов местные жители не жалели денег на театральные билеты, лишь бы справить свою нужду в теплом месте. А к концу представления ни в зале, ни во всем театре почти никого не оставалось.
Хорошо было бы рассказать это Станиславскому. Дескать, не всегда и не везде театр начинается именно с вешалки...
Ардов в течение всей своей долгой жизни никогда не курил и не пил. Причиною тому в большой степени была его врожденная болезнь - порок сердца. А потому он не мог, не умел отличать пьяного человека от трезвого. Разумеется, если этот пьяный более или менее связно говорил и стоял на ногах.
Как-то раз, когда нас с братом не было, на Ордынку забрели два наших приятеля. Были они в сильном подпитии, но отец, как всегда, этого не заметил. А тут, как на грех, перегорела в столовой лампочка, и Ардов попросил пришедших молодых людей ее заменить.
Те принесли стремянку, стали устанавливать ее под люстрой с нарочитым старанием и массой лишних движений. Потом один полез наверх, другой принял у него перегоревшую лампочку и подал новую... Но все это так неловко, что одна из них упала на пол и разбилась.
Ардов, который с недоумением наблюдал за действиями своих гостей, воскликнул:
- Вы что - клоуны?!..
Мы, как всегда, сидим в своей "детской" комнате, выпиваем и шутим. Среди нас сегодня Анатолий Найман, он только что выписался из больницы, из кардиологии, так что пить ему нельзя. Но шутить - сколько угодно.
- А хотите, - говорит он, - я вас познакомлю с медицинскими сестрами из своей больницы?.. Там чудные девушки-медсестры.
- Толя, - говорит один из нас, - познакомьте нас с медицинскими сестрами. Мы их будем "любить, как сорок тысяч братьев"...
"Фотография. Лев Толстой и Айседора Дункан. Оба босиком. (Редкий снимок.)".
Рождались у нас и стихотворные пародии.
Юноше, обдумывающему житье,
Делать жизнь по-каковски,
Смотри, говорю, не кончи ее,
Как горлопан Маяковский.
Самая первая в Москве алкогольная лечебница помещалась на улице Радио. Это обстоятельство позволило нам так перефразировать "лучшего и талантливейшего":
Выпивка - та же добыча радия,
Еще cто грамм - и на улице Радио.
Ради красного словца мы не щадили даже саму Ахматову. Ее известные строки:
Я с тобой не буду пить вино,
мы решительно упростили:
Я с тобой не буду пить вино,
Потому что ты мальчишка и г...
Было у нас открытие, относящееся одновременно к блоковедению. и ахматоведению; Некто будто бы выяснил, что стихи Блока, которые начинаются со строк:
Твой ребенок опочил
Тихо вылез карлик маленький
И часы остановил... -
посвящены Ахматовой.
В голубой далекой горенке.
Тихо вылез карлик голенький…
Ахматова иногда повторяла некрасовские строки:
Крал у нищего суму...
Я помню, как она смеялась, когда я предложил ей нашу редакцию.
Кто снимал рубашку с хахаля.
И еще - "Вариации на темы русских поэтов".
Трели соловья,
На веревке колыханье
Мокрого белья.
На Ордынке появился очередной номер альманаха "День поэзии". Среди прочей чепухи в нем было стихотворение Е. Долматовского про аэропорт в монгольской столице. Там появляются три пьяных американских туриста, которые шокируют публику. Самый конец цитирую буквально
За то, что о таком пишу)
У азиатов на виду
Справляет малую нужду.
С презреньем смотрит Азия
В первый же вечер, когда собралась наша компания, один из приятелей набрал номер телефона Долматовского и вкрадчивым голосом спросил:
- Могу я поговорить с Евгением Ароновичем Долматовским?
- Я у телефона, - ответили ему,
- С вами говорит первый секретарь посольства Китайской Народной Республики Сунь Хо...
"с презреньем смотрит Азия на ваше безобразие".
- Неудачно шутите! - взревел Долматовский и бросил трубку.