Ардов Михаил. Воспоминания об Ахматовой (Ордынка)
Глава XXVI

Глава XXVI

Мы идем по каменистой коктебельской дороге. Александр Георгиевич Габричевский говорит мне:

- Есть только один способ узнать совершенно точно, кто именно из твоих друзей и знакомых стукач. Только этот способ не всегда удобен и даже не всегда доступен...

- Какой же это способ? - спрашиваю я.

- А вот какой. Когда тебя уже посадили и следователь ведет допрос, он непременно расспрашивает тебя о всех твоих знакомых. Так вот, когда ты назовешь имя стукача он его как бы не слышит... Он не хочет, чтобы это имя попало в протокол... Поэтому, пропустив его мимо ушей, он тебе говорит: "Так... Ну а еще кто у вас бывал?" Все те люди, которые у него не вызовут ни малейшего интереса, стукачи.

А. Г. Габричевский и Н А. Северцова бывали на Ордынке не очень часто тем не менее мои родители и они, что называется, дружили домами

Первым кто был принят в коктебельском доме Габричевских, был мой старший брат Алексей Баталов Наталья Алексеевна говорила:

- Я нашла его на волейбольной площадке.

Произошло это году в пятидесятом, в доме Габричевских, пред стояло торжество по случаю дня рождения Ольги Северцовой, племянницы Н. А. Было решено устроить шарады, а участников для этой театрализованной игры почти не было. Наталья Алексеевна отправилась на поиски. Она подошла к волейбольной площадке и стала наблюдать. И тут один юноша неудачно ударил по мячу, а после этого изобразил припадок отчаяния - схватился за лоб, воздел руки к небу и т. д. Когда окончилась игра, Наталья Алексеевна подошла к молодому человеку и пригласила его в гости. Это был будущий актер Алексей Баталов, тогда студент школы при Художественном театре...

Из Коктебеля наш Алексей вернулся в совершеннейшем восторге от дома Габричевских. В его речи то и дело мелькало "дядя Саша" и "тетя Наташа"... Затем его дружба с Габричевскими еще больше укрепилась: друг его юности Олег Стукалов (сын Н. Ф. Погодина) женился на Ольге Северцовой.

Мое собственное, особенное сближение с Габричевскими произошло в 1962 году В августе мы с Алексеем отдыхали в Коктебеле, и только тут я стал завсегдатаем их гостеприимного дома. Когда Алексей уехал, а я еще оставался в Крыму, Наталья Алексеевна предложила мне поселиться у них. С тех самых дней и вплоть до кончины Александра Георгиевича, а потом и Натальи Алексеевны меня связывала с ними обоими самая тесная дружба.

Наталья Алексеевна была совершенно необыкновенным человеком. Самым существенным ее, качеством был талант. Талант во всем, что бы она ни делала: писала ли картинки, составляла композиции из корней, стряпала, накрывала на стол, обставляла комнаты или устраивала театрализованные игры. Она, ее необычайная одаренность - вот что было душою дома, который привлекал столь многих и не был похож ни на один другой дом в мире...

Александр Георгиевич был человеком сильного и ясного ума, и это в сочетании с редкостной эрудицией. Он знал классические и многие современные языки, античную и новую философию, литературу, искусство, не чужд был и наукам естественным... В формировании моей личности дружба с ним имела первостепенное значение. В 1964 году он стал моим крестным отцом, хотя, честно говоря, для этой роли он не вполне подходил. Христианство было частью его необычайно обширных знаний, а вовсе не "единым на потребу", как тому надлежит быть.

Вот мы идем с Габричевским по Тепсеню, холму, который возвышается в Коктебеле над заливом и поселком. Я ему говорю:

- Терпеть не могу Белинского. Какие глупости и гадости он адресовал Гоголю!.. А что он писал о Пушкине в самые последние годы жизни поэта?.. Баратынский в своей эпиграмме называет его "намеднишним Зоилом". Достоевский пишет: "Он мне ругал Христа по матери..." Совершенно смрадная фигура...

Александр Георгиевич смотрит на меня и говорит:

- Мой дедушка Станкевич мне рассказывал...

Я замер в удивлении. Разговор этот происходит в 1964 году...

- Так вот он рассказывал, - продолжает мой спутник, - в сороковых годах, прошлого века они с братом Николаем и еще некоторые их приятели вернулись в Россию из германских университетов, где изучали философию. А Белинский в то время был участником их совместных попоек... И вот когда под утро расходились по домам, он останавливал в подворотне кого-нибудь из них и расспрашивал о немецкой философии. Сам Белинский никаких иностранных языков не знал, и ему приходилось довольствоваться сведениями, которые он получал от собутыльников... А потом в своих статьях он спорил с немецкими философами...

Дед Габричевского Александр Владимирович Станкевич жил очень долго и являл собою тип старого русского барина. Летом он жил в имении, зимою - в собственном доме в Большом Чернышевском переулке, в непосредственной близости от Консерватории. Особняк этот и. по сию пору стоит, а в шестидесятых годах на калитке еще красовалась старинная надпись: "Свободенъ отъ постоя".

А. В. Станкевич в сопровождении камердинера Ивана каждый день совершал прогулку по Чернышевскому переулку. Но стоило ему увидеть хотя бы один автомобиль, как он немедленно возвращался домой. Цивилизации он не терпел.

Весьма занятна история о том, как в его дом провели электричество. Все понимали, что старик этого никак не одобрит, а потому работы были сделаны летом, пока он был в имении. И вот уже осенью, по возвращении в московский дом, надо было ему сообщить об этой важной перемене. С этой целью к нему был послан самый любимый внук - Юра. Мальчик вошел к деду, который лежал на кровати, а в изголовье у него стоял столик с лампой.

- Дедушка, - сказал Юра, - у нас теперь электрическое освещение. Смотри!

- Так, - сказал дед, - а как ее погасить?

- Очень просто. Так же, как и зажечь... Надо опять нажать эту кнопку... Вот так...

Как только свет погас, старый барин изо всей силы ударил рукою по лампе, та грохнулась на пол и разбилась. Он до смерти своей так и не признал электричества.

Габричевский живо вспоминал такую сцену. Коридор в доме на Чернышевском залит электрическим светом... Дед идет из столовой в свой кабинет, а впереди шествует камердинер Иван, который на вытянутой руке несет бронзовый шандал с шестью горящими свечами...

Если кто-нибудь из его малолетних внуков шалил или вел себя неподобающим образом, А. В. Станкевич говорил с характерной интонацией:

- Дурак, дурак, бойся Бога!

Мы совершаем очередную прогулку по Тепсеню. Габричевский говорит:

- Как-то раз следователь спросил меня: "Что бы вы сделали, если бы ваш отец поджег детский дом?"

- Ну и что же вы ему сказали? - спрашиваю я.

- Я ему сказал: "Это вопрос схоластический, я на него отвечать отказываюсь..."

Его отец Георгий Норбертович Габричевский был известный ученый, врач. В Москве теперь есть научный институт и улица его имени. Он довольно рано умер, его вдова ездила в Париж к Родену и заказала надгробный памятник.

С этим монументом тоже связана целая история. Наталья Алексеевна рассказывала мне, что в тот день, когда большевики переименовали Большой Чернышевский переулок в улицу Станкевича (в честь Николая Владимировича), родственников сего последнего выгнали из наследственного дома. Там поместилось какое-то учреждение. Памятник работы Родена по причине революции и разрухи так и не был установлен на кладбище, а стоял в одной из комнат особняка. Новые владельцы выбросили эту скульптуру из окна. По счастью, мраморный монумент упал в сад на мягкую землю и не разбился.

И тут Александр Георгиевич стал ходить по тогдашним музеям, умоляя бесплатно взять работу Родена. В конце концов хлопоты его увенчались успехом, скульптуру забрали. Теперь это один из немногих подлинных "Роденов" в России.

С некоторого времени наши прогулки с Габричевским стали ежедневными. Ему предписано было врачами ходить пешком, и я взял на себя труд сопровождать его - и в Коктебеле и в Москве. Во время этих неспешных моционов я жадно впитывал его мысли, суждения, самый строй его речи.

Мы идем на Тверскую, в аптеку. Габричевский указывает мне на здание новой гостиницы и говорит:

- Посмотри, уменьшающиеся пропорции... Сразу видно, что архитектор - ученик Жолтовского.

(С Иваном Владиславовичем Жолтовским он был в свое время дружен, и это имя во время наших прогулок возникало частенько.)

Вот Габричевский смотрит на здание Арсенала, высящееся за кремлевской стеною.

- Узкий фриз и окна в глубоких нишах. Жолтовский говорил, что это классический способ создать впечатление, будто стена очень массивная...

В другой раз он обращает мое внимание на фальшивые балкончики с порталами, они обрамляют окна на старом здании университета.

- Жолтовский видеть этого не мог. Он говорил: "Как это можно украшать архитектуру - архитектурой?"

И еще о Жолтовском. Александр Георгиевич вспоминал, что Иван Владиславович относился к своим коллегам, советским архитекторам, с необычайным презрением. Он говорил: "Я по крайней мере знаю, что, где, как и у кого украсть... А они, невежды, даже и этого не могут..."

Габричевский свидетельствовал, что Жолтовский, пользуясь своим влиянием, отстоял здание Манежа, которое уже было предназначено большевиками на снос...

загадочный лозунг: "Могила Ленина - колыбель человечества"... Это я не понимаю, что такое...

- Это не так уж трудно расшифровать, - отвечаю я.

- Ты так думаешь?

- Я надеюсь, вы не станете мне возражать, - говорю я, - если я скажу, что партия большевиков - сатанинская пародия на Церковь, съезды - это соборы, парады, демонстрации и митинги - ритуальные действа, чучело Ленина пародирует святые мощи и так далее...

- Это справедливо, - отзывается Александр Георгиевич.

- Так вот, - продолжаю я, - лозунг "могила Ленина - колыбель человечества" - это такая же точно сатанинская пародия на слова молитвы, обращенной ко Христу: "Гроб Твой - источник нашего воскресения".

- Александр Георгиевич, - говорю я во время очередной прогулки, - а вы знаете, как теперь называется еда? Продукты питания...

- Да? - говорит он. - А что это означает?

- Ну, по смыслу самих слов очевидно, что кто-то чем-то питается, потом происходит пищеварение, а затем выходит - "продукт питания"... И главное, это наименование абсолютно соответствует качеству теперешнего продовольствия.

- Это интересно, - отзывается Габричевский...

Про Ахматову Габричевский говорил:

- Я ее боюсь.

И она о нем то же самое:

- Я его боюсь.

Как-то я привез Ахматову к Габричевским. Туда забрел случайный гость и стал расхваливать выставку картин Рериха. Ахматова и Габричевский молчали. Когда этот человек ушел, Анна Андреевна сказала:

- Александр Георгиевич, неужели вам нравится Рерих? По-моему, это немецкий модерн.

- Финский, - поправил Александр Георгиевич. (Естественно, под словом "модерн" оба подразумевали определенный стиль начала века.)

виду Анну Андреевну:

- Это очень хорошо, что она была такая умная.

В шестьдесят пятом году, зимой, я впервые прочел "Четвертую прозу" Мандельштама, пленился ею и собственноручно переписал на машинке. (Как можно было догадаться, одной из причин появления этого шедевра было судебное дело, иск переводчика Горнфельда, который обвинял Мандельштама в плагиате.)

В Коктебеле я показал свой экземпляр "Четвертой прозы" Габричевскому. Она привела его в восторг. При этом я услышал такое:

- Я был свидетелем на суде Мандельштама и Горнфельда. В перерыве между заседаниями Осип Эмильевич повел меня как свидетеля со своей стороны в ближайшее кафе... Пока мы с ним сидели за столиком, он говорил мне почти все то, что здесь написано... Но - поразительное дело - тогда это не произвело на меня ни малейшего впечатления...

- А кто там, в этом деле, был прав?

- Тогда почему же вы выступали со стороны Мандельштама?

- Ну... - Александр Георгиевич замялся. - Мандельштам все-таки поэт, а Горнфельд вообще неизвестно что такое...

- Я люблю стихи с отроческих лет. И вот для самого себя сформулировал, каким образом можно отличить хорошие стихи от плохих. Ну, разумеется, речь идет только о таких образцах, где полноценная рифма, абсолютное владение размером и т. д. В настоящих стихах всегда наличествует напряжение, струна, тетива. Если этого нет, то никакие формальные выкрутасы не помогут... Есть важное свидетельство об этом, которое оставил Мандельштам, его восьмистишие:

Люблю появление ткани,
Когда после двух или трех,
А то четырех задыханий

И так хорошо мне и тяжко,
Когда приближается миг -
И вдруг дуговая растяжка
Звучит в бормотаньях моих.

- Это же самое и почти такими словами мне говорил Фальк. Он этого добивался в живописи.

С Робертом Рафаиловичем Фальком Габричевский был дружен и его картины ценил очень высоко.

Помню также его отзыв об Александре Тышлере, который на моей памяти один раз появился в Коктебеле.

- Пожалуй, сейчас это лучший художник, - сказал А. Г., а потом добавил: - На этой территории...

вылезает из рамы, наступает на зрителя.

Будучи человеком воспитанным и учтивым, об искусстве Габричевский высказывался весьма откровенно. Тут истина была для него дороже самых близких отношений.

Старый приятель его Н. Ч. как-то преподнес ему свой роман, а потом спросил о впечатлении. Александр Георгиевич стал говорить нелицеприятно... В конце концов автор не выдержал и вскричал:

- Ну что ты от меня хочешь?.. Я же не Хемингуэй!

Я на всю жизнь запомнил наш с ним разговор о Михаиле Булгакове. Было это в 1966 году, только что. вышел номер журнала "Москва" с первой частью "Мастера и Маргариты". Поначалу я был от романа в восторге. Александр Георгиевич охладил мой пыл, сказав:

- Гоголь, - отвечал Габричевский.

Притом к самому Булгакову он относился с большой симпатией. Габричевский вспоминал, как в мастерской у Макса Волошина Леонид Леонов читал какой-то свой роман. А Булгаков при этом сидел на антресолях и дремал. Но как только чтение прерывалось, Михаил Афанасьевич демонстративно перевешивался через перила и бурно аплодировал Леонову.

Раздел сайта: