Бабаев Эдуард Надпись на книге. Неизвестная эпиграмма Анны Ахматовой

Эдуард Бабаев. Воспоминания. -
СПб.: Инапресс, 2000. - С. 45-48.

Надпись на книге.

Неизвестная эпиграмма Анны Ахматовой

В начале 60-х годов в печати появились "античные стихи" Анны Ахматовой: "Смерть Софокла" и "Александр у Фив". Анна Андреевна очень дорожила этими стихами. Однажды она позвонила по телефону и спросила, какое из них мне нравится больше. И вдруг я сказал, что из ее античных стихов больше всею мне нравится то, где сказано: "На рукомойнике моем позеленела медь..." Воцарилась тишина. Только в телефонной трубке потрескивали электрические разряды. Я ждал, что сейчас меня сразит молния. И вдруг услышал, как Анна Андреевна, невидимая за расстоянием, разделяющим нас, тихо смеется.

Потом она сказала:

- Благодарю вас!

Античность в поэзии Анны Ахматовой не тождественна сюжетам даже таких ее прекрасных стихотворений, как "Смерть Софокла" или "Александр у Фив".

Среди книг, которые я видел на столе Анны Ахматовой в бытность ее в Ташкенте во время войны, был томик эпиграмм римского поэта Марциала. Сколько я мог заметить, Анна Андреевна ценила в античных стихах "акмеистические подробности" (вроде "позеленевшего рукомойника"): "Дома покинутый плуг покрывается ржавчиной темной" у Катулла или "Там Тайгета найдешь зеленый мрамор" у Марциала. Впрочем, в стихах Марциала есть не только "акмеистические подробности", но и некоторые важные начала акмеистической поэтики.

Анна Ахматова всегда была врагом многописания. И в то время, когда после выхода сборника "Из шести книг" она готовила к печати "Седьмую книгу", ее собеседником стал Марциал. В одной из своих эпиграмм он касается именно этого столь важного для Ахматовой вопроса:

Книжек довольно пяти, а шесть или семь - это слишком
Много; и все же тебе хочется, Муза, шалить?
Надо и совесть иметь: ничем одарить меня больше
Слава не может: везде книгу читают мою...

Стихи эти так медлительно величавы и к тому же еще насмешливы, что кажется, будто они прочитаны голосом Анны Ахматовой, сливаясь с ее повседневной речью. Кстати сказать, название "Седьмая книга", возникшее еще в Ташкенте, сохранилось и в ее последнем прижизненном сборнике "Бег времени".

В суровых и саркастических притчах Марциала, навеянных временем римского императора Домициана, иногда звучала дикая тоска. И тогда в его стихах прорывалась сильная лирическая нота. Отправляя свою рукопись друзьям в Рим из Испании, куда Марциал принужден был удалиться в конце жизни, он напутствовал ее, как свою вестницу:

В Рим пойдешь без меня! Что же, должен ли многим вручить я.
Милая книжка, тебя или отдать одному?
Да, одному, - мне поверь, - для него ты не явишься чуждой,
Юлию, имя его с уст не уходит моих.
Сыщешь ты тотчас его в дому, где Тексты начало;

Есть у него и жена: та и в руки возьмет и приложит
К сердцу тебя, хоть с пути явишься к ней и в пыли.
Их ли обоих найдешь, иль жену, или мужа сначала -
Скажешь им только одно: "Счастья желает вам Марк!"
Это скажи... А с письмом пусть другие придут. Ведь ошибка
Думать, что нужно себя близким своим представлять...

О, в этих стихах слишком многое было близким Анне Ахматовой, когда она "снаряжала" из Ташкента в Москву свою "Поэму без героя"!

Многих уже не было в живых, когда Анна Ахматова вспомнила имена и адреса своих друзей. В ноябре 1943 г. в Ташкенте она написала стихотворение, которое входит "в зону" ее "Реквиема":

Когда я называю по привычке
Моих друзей заветных имена.
Всегда на этой странной перекличке
Мне отвечает только тишина.

К жертвам двух войн, через которое прошло ее поколение, прибавились жертвы гражданской войны и террора. Жизнь стала такой же ненадежной, какой она была во времена Марциала Эпиграмма, верная своему предназначению, не могла не заговорить голосом своей эпохи. Так, Марциал пишет:

Верь мне, мой Флакк, непонятны совсем для того эпиграммы.
Кто полагает, что в них только смешки да игра.
Больше игры у того, кто пишет про завтрак Терея
Грозного или про твой ужин, ужасный Фиест!

Один за другим уходили люди с "заветными" именами: Н. С. Гумилев, С. А. Есенин, В. В. Маяковский. В 1932 г. Ахматова сделала надпись на узком конверте без адресата:

Оттого, что мы все пойдем
По Таганцевке, по Есенинке,
Иль большим Маяковским путем1.

"терцина" Ахматовой - не что иное, как "эпиграмма", потому что в своем настоящем значении эпиграмма есть "надпись" - на ларце ли, на конверте или на книге... В 30-е годы к тому синодику, который был записан на конверте, прибавились новые имена: Н. А. Клюев, В. И. Нарбут, О. Э. Мандельштам. И прежние встречи с ними стали восприниматься как редкие "свидания в зоне" во время "переклички". И на книге горчайших эпиграмм Марциала появилась надпись Анны Ахматовой с датой и подписью:

А мы?
Не также ль мы
Сошлись на краткий
Миг для переклички.
Анна Ахматова,
21 июня 1943 года

Для такой темы, как "Анна Ахматова и ее эпоха", которая еще ждет своего исследователя, эта надпись на книге Марциала, сделанная в самый разгар войны, имеет неоценимое значение.

Книга с надписью Анны Ахматовой сохранилась. "Избранные эпиграммы" Марциала украшают ныне библиотеку московского собирателя автографов, автора недавно изданной книги "библиографических заметок" "Храните у себя эту книгу" Анатолия Федоровича Маркова. Здесь мне хотелось бы высказать глубокое уважение к его труду, сберегающему от забвения многие заветные строки и имена. Как сберегает он теперь эпиграмму Ахматовой.

Подлинность автографа удостоверена Э. Г. Герштейн, которая является признанным знатоком рукописного наследия Анны Ахматовой. Копия с подлинника была передана ею мне для публикации настоящего, отчасти мемуарного, комментария.

В эвакуации у Анны Андреевны почти не было книг, кроме Пушкина. Все остальное ей приносили друзья по ее просьбе или по своему разумению. Что касается эпиграмм Марциала, то эту книгу, скорее всего, даже наверняка, мне кажется, принес профессор Николай Дмитриевич Леонов. Он был биолог по специальности, но, человек широкого образования, друг и собеседник знаменитого филолога Е. Д. Поливанова, читал лекции на двух факультетах - биологическом и филологическом. Я изредка встречал его у Анны Андреевны. В начале 30-х годов Леонов познакомился в Воронеже с Мандельштамом. Анна Андреевна относилась к нему с полным доверием. Именно от Леонова я услышал впервые стихи Мандельштама о Сталине, написанные в духе Марциала: "Мы живем, под собою не чуя страны..."

Титульный лист "Избранных эпиграмм" Марциала в издании 1937 года оборван. Но на книге сохранилась печать Воронежских областных партийных курсов, что также является подтверждением того, что экземпляр принадлежал Леонову. Н. Я. Мандельштам, вспоминая встречи с Леоновым в Ташкенте и в Воронеже, где жил его отец, называет его "российским дервишем"2. Действительно, по образу жизни он был похож на интеллигентного "дервиша".

бытует пренебрежительное отношение к этой работе Фета. В примечаниях "От редактора" в издании "Избранных эпиграмм" 1937 года говорится, что перевод Марциала - это самый неудачный из переводов Фета "из-за крайне тяжелого языка и ненужного стремления к дословной точности". Но Леонов находил особые достоинства в переводах Фета. Во-первых, по этим переводам, сличая их с подлинником, можно изучать латинский язык. А во-вторых, в них есть та "дерзость", которую может позволить себе в переводах только очень большой поэт и которой никогда не позволит себе добросовестный переводчик.

В последний раз я видел Николая Дмитриевича Леонова в марте 1953 г., когда в Москве хоронили Сталина, а в Ташкенте и других городах совершался обряд в духе древнеримского поклонения изваяниям Цезаря - шествия и возложения венков к подножию памятника вождю на стогнах града.

В распахнутом профессорском пальтишке Леонов сидел на скамейке в сквере Революции, примыкавшем к университету. Лысенковские чистки в области биологической науки после 1948 года не обошли его стороной. Леонов был отставлен от университета (хотя бывал еще на кафедре) и переведен на штатную должность в Ботанический сад. "Ничего лучшего в настоящее время нельзя было придумать", - говорил Николай Дмитриевич, свертывая табачок дрожащими руками.

В самом центре сквера Революции возвышалась статуя Сталина. Мимо нее уже тянулось медленное шествие с цветами, сопровождаемое траурной музыкой из репродукторов. Местный художник, один из самых молодых и талантливых, допущенный к изображению исторической минуты, спешил перенести на холст ташкентскую лазурь в облачном небе.

А неподалеку от художника, установившего свой треножник на выходе к памятнику, в глубине тополиной аллеи, сгорбившись, похожий на подростка, профессор Леонов раскуривал свой табачок, завернутый в обрывок газеты, и вспоминал эпиграмму Марциала о слоне, который поклонялся Цезарю.


Хоть вот только что был он так страшен быку,
Это сделает он не с приказу, иль кем наученный.
Верь мне, чувствует тожь нашего бога и он.

Эпиграмма о слоне, поклоняющемся Цезарю, входит в книгу "Зрелища", которой открывается собрание эпиграмм в переводах Фета. Фет никак не мог обойтись без этого словечка "тожь", в котором есть и русская характерность, и "аттическая соль".

"перекликается" с ней и с ее эпохой.

1. А. А. Ахматова в письмах к Н. И. Харджиеву // Вопросы литературы. 1989. № 6. С. 218.

2. Мандельштам Н. Я. Воспоминания. Книга первая. Париж, 1982. С. 235.

Раздел сайта: