Искусство Ленинграда. - 1989. - № 5. - С. 3-9.
Беседы с А. А. Ахматовой
Известный ленинградский коллекционер, собиратель книг и рукописей русских писателей XVIII - начала XX в. Моисей Семенович Лесман (1902-1985) был страстным поклонником и знатоком русской поэзии. Очень высоко ценил он и любил творчество А. А. Ахматовой.
В коллекции М. С. Лесмана отложилось немало материалов, так или иначе связанных с ее именем. Обзор некоторых поздних ахматовских автографов, зафиксировавших наброски неизвестных стихотворений и варианты известных, читатель найдет в описании архива и библиотеки М. С. Лесмана, выпускаемом в свет издательством "Книга".
Здесь же хотелось бы представить тексты и документы, восходящие к архивам современников Ахматовой и относящиеся к более ранним периодам ее жизни. Среди них глава об Ахматовой, которая входит в состав автобиографического романа Михаила Зенкевича "Мужицкий сфинкс", написанного в 1920-е годы и оставшегося неизданным.
Бывший участник первого Цеха поэтов М. А. Зенкевич описывает здесь свое возвращение из Саратова, где он провел годы гражданской войны. Это, конечно, беллетризованное повествование, а не мемуары в точном смысле этого слова. Встречаются здесь детали, документальными данными не подтвержденные, а иногда им и противоречащие. Но сама Ахматова, знакомая с этим сочинением, относилась к нему одобрительно и никогда не высказывала сомнений по поводу точности передачи изложенных в нем фактов (как это бывало во многих других случаях с мемуарами ее современников).
В отличие от 1910-х годов, когда Ахматова была вовлечена в активную литературную жизнь общества, о чем мы можем составить представление но газетной и журнальной хронике, и в отличие от последних лет ее жизни, зафиксированных в записях близких ей людей и ее собственных записных книжках, первые послереволюционные годы сравнительно мало документированы, и каждое новое свидетельство приобретает немалую ценность для биографа.
В собрании М. С. Лесмана хранятся, в частности, письма и записки Ахматовой к ее друзьям 1920-х годов - Павлу Елисеевичу Щеголеву, его жене Валентине Андреевне и к жене Е. И. Замятина - Людмиле Николаевне. Последней адресовано, например, письмо из Кисловодска от 3 июля 1927 года:
Милая Людмила Николаевна, где Вы? Неужели еще в городе?
Мне очень хорошо в Кисловодске, но скучно и хочется домой. Я окрепла, много хожу, не уставая, беру ванны и наконец научилась спать. Привет Е. И. Целую Вас
Ваша Ахматова.
На бланке издательства "Всемирная литература" под датой 24 сентября 1922 года записано:
Для Л. Н. Замятиной
Здравствуй, Питер! Плохо, старый,
И не радует апрель.
Поработали пожары,
Почудили коммунары,
Что ни дом - в болото щель.
Под дырявой крышей стынем,
"Склеп покинем, всех подымем,
Видно, нашим волнам синим
Править городом черед".
Анна Ахматова
Записки Ахматовой содержат упоминания о посещении спектакля "Руслан и Людмила", о получении номера парижского журнала "Современные записки", о чтении Е. И. Замятиным своей новой пьесы у Ахматовой и о других фактах, помогающих восстановить "труды и дни" поэта в этот период.
Судьба подарила М. С. Лесману драгоценную возможность личного общения с Ахматовой, и он, конечно, не мог не зафиксировать некоторые моменты этого общения. Так в его собрании появились записи бесед с А. А. Ахматовой. К сожалению, автор не успел упорядочить эти записи. Сделанные по горячим следам, на разрозненных листках бумаги, зачастую непосредственно после посещения им Ахматовой - на лестнице дома, в котором она жила, на улице, в трамвае, - они не всегда поддаются расшифровке, часто не датированы. Можно лишь с уверенностью сказать, что все они относятся к периоду 1955-1966 гг., времени знакомства М. С. Лесмана с А. А. Ахматовой. Вопросы, которые М. С. Лесман задавал Анне Андреевне при встречах с ней, отчасти повторяли вопросы, задававшиеся другими посетителями, но иногда были сугубо индивидуальны, восходя к его богатому библиофильскому опыту.
Очень интересен разговор о забытом поэте А. К. ЛозинаЛозинском. Этот талантливый литератор, покончивший с собой в 1916 году, в тридцать лет, принадлежал к тому "поколению самоубийц", о котором Ахматова писала в "Поэме без героя". Один из современников, поэт Иннокентий Оксенов писал в 1920 году: "Было в предреволюционную пору нечто невероятно гнетущее в воздухе, которым дышала значительная часть литературной интеллигенции, что гибельным образом действовало на лучших. Характерна в этом смысле трагическая кончина высокоталантливого А. К. Лозины-Лозинского. Неутомимый скиталец по свету, изведавший все мировоззрения, нежный поэт, чуткая душа, непоправимо пришедшая к пессимизму, - он был подлинной жертвой душного безвременья" (Книга и революция. 1920. № 5. С. 17). Записка, о которой упоминает Ахматова в разговоре с М. С, - это запись предсмертных переживаний, которую поэт вел до последней минуты, уже под действием принятого яда. Когда Ахматова говорит: "Был он весь прострелен", она имеет в виду предыдущие попытки самоубийства, с одной из которых связано письмо А. К. Лозина-Лозинского к Ахматовой 1914 года (подробнее об этом можно прочесть в публикации С. Шоломовой. См.: Нева. 1985. № 3. С. 195-199). И одном из разговоров с М. С. Лесманом, ташкентцем по происхождению, всплывает имя скрипача Кауфмана, знакомого с Ахматовой в период ее ташкентской эвакуации. Музыкальные реминисценции, и в частности тема скрипки, очень важны для написанной в Ташкенте и почти целиком утраченной драмы "Пролог". Возможно, это имя является одним из ключей к реальному комментарию.
Некоторые реплики Ахматовой, записанные мемуаристом, очень существенны для понимания ее литературной позиции. Обратим внимание хотя бы на четкий и полный трезвого достоинства ответ поэта: "Пока я жива, акмеизм не кончился!"
Р. Тименчик
М. Лесман
Она приглашает меня к себе...
... Неожиданной для большого тела легкой походкой проходит в свою комнату, садится в кресло и указывает мне на стул по другую сторону стола. "Ну, рассказывайте!" - такова обычная формула начала нашей беседы.
Ее безразличие к быту не перестает удивлять меня. Много раз описанная обстановка комнаты - кресло, стул, железная кровать, которая, кажется, должна вот-вот упасть под тяжестью ее тела, небольшой кованый сундучок (не там ли лежат ее рукописи?), маленький столик...
Не вижу у нее и книг. Трудно назвать библиотекой полочку на стене с десятком томиков; а ведь через эту комнату ручьем течет и русская и зарубежная литература: поэты посылают ей свои книги, друзья приносят всё заслуживающее внимания.
* * *
21 августа 1960 г.
Я. Слышали ли вы, что Николай Степанович написал в тюрьме поэму, и где может быть рукопись?
А. А. Вероятно, вранье. Я об этом не слыхала. Он был арестован 3 августа и расстрелян 25 августа. За это время им было послано три открытки: одна Вольфсону, кажется, с просьбой получить или выдать деньги и две открытки Анне Николаевне Гумилевой. В одной из открыток Гумилев сообщает, что написал два стихотворения.
Я бестактно спрашиваю про А. Н. Гумилеву, про ее внешность, рост.
Анна Андреевна отвечает, что она была хорошенькая, среднего роста. И с явно недовольной физиономией уклоняется от дальнейших вопросов: "Меня это мало интересовало..." Я поспешно уточняю, что меня это интересует только с одной стороны: сохранила ли Анна Николаевна рукописи Николая Степановича? Ахматова точно знает, что все продано в Пушкинский Дом. А сама Анна Николаевна умерла в блокаду. Ее девичья фамилия - Энгельгардт.
* * *
"А ведь он стихов моих не читал", - и на мои попытки возражать: "Не читал".
Говорю о ее славе за рубежом. - Спокойно и равнодушно: "Они ничего, кроме "Реквиема", не читали". Несколько позже, обращаясь ко мне: "У вас есть "Реквием?" - "Да, Анна Андреевна". - "Ну конечно, в каждой ленинградской квартире есть "Реквием".
По справедливости говоря, словом "каждая" вряд ли можно определить квартиру, в которой стоят на полках неслыханной редкости издания книг Анны Ахматовой, издания, которых ей не приходилось видеть, хотя она и знала об их существовании.
"Но замкнула слух... - так, кажется, вы писали, Анна Андреевна?.." Я молчу, молчит и Ахматова, уже далекая мыслями от нашего разговора. И здесь она произносит слова, которые и сегодня, четверть века спустя, кричат в моей памяти, жгут меня:
- А знаете ли вы, что меня в этом году уже четыре раза печатали?
* * *
25 февраля 1961 г.
Речь снова заходит о статье в "Известиях". На этот раз энтузиазм отсутствует. Анна Андреевна довольно вяло оценивает это событие. Показывает письмо Н. П. Смирнова-Сокольского, в котором он обращает ее внимание на эту статью и прилагает вырезку из газеты. Тут же показывает письмо автора статьи, Шкловского. В письме Шкловский говорит, что намеренно включил стихи Гумилева в надежде прорвать завесу молчания и т. д. Письмо превосходное потону, написано с глубоким (без подобострастия) уважением к незнакомому ему человеку, но любимому поэту.
* * *
О Ходасевиче. Я говорю, что у меня создалось впечатление, будто в поэтических кругах Ходасевича не любили. Ахматова энергично возражает: "Это говорит Андрей Белый, и говорит неверно" (она права, у меня такое впечатление создалось, конечно же, под влиянием мемуаров Белого). "Просто Ходасевич очень мало жил в Петербурге, и мы его мало знали, но говорить о том, что мы его не любили, - совершенно неправильно". Я читаю стихотворение Ходасевича "Ни жить, ни петь почти не стоит", списанное с рукописи, находящейся в ГПБ в собрании П. Н. Медведева. Ей стихотворение не нравится. Она вспоминает один разговор с Ходасевичем (видимо, речь шла о поэтах): "Владислав Фелицианович сказал: "Сологуба я печатал бы всегда, вас (т. е. Ахматову) - часто, себя - иногда или изредка". Присутствовавшая при этом разговоре одна особа (фамилии ее Анна Андреевна не называет) спросила: "А меня?" Ходасевич быстро ответил: "Никогда!" - "Ну, - добавляет Ахматова, - про меня он тоже сказал так потому, что я была рядом".
* * *
... Я спрашиваю, знает ли она книгу Тверитиновой "Форт Роменвиль". Рассказываю, что пишет Тверитинова о Кузьминой-Караваевой (Ахматова в прошлом году говорила мне о дошедших до нее сведениях о героическом поведении Матери Марии). Анна Андреевна ищет и находит фотографию - группу, в которой сняты Н. Гумилев, будущая Мать Мария и другие родственники. Вспоминаю рассказ Ирины Константиновны Северцевой (урожденной Лозина-Лозинской) о родстве с Гумилевым через родственника Лозина-Лозинских.
Естественно, вспоминается Алексей Лозина-Лозинский. "Я хорошо помню его, - говорит Ахматова, - Николай Степанович даже повез меня как-то к нему. Жил он на Островах. Потом он был у нас, в Царском". Я говорю о нескольких его покушениях на самоубийство. Она - с недовольным, каким-то брезгливым выражением лица: "Был он весь прострелен. И предсмертная записка... Зачем он это писал?.."
Рассказываю о рукописи воспоминаний, написанных отцом поэта - Константином Лозина-Лозинским. "В этих воспоминаниях, - говорю я, - есть интересные страницы о деятельности "Народной воли". - "А знаете ли вы, - перебивает меня Ахматова, - что моя мать была участницей "Кружка" (так она до самой смерти называла "Народную волю")?"
Говорим о смерти Веры Александровны Белкиной. Я вспоминаю Федора Кузьмича Сологуба, который жил тогда у Белкиных. Разговор заходит о смерти Анастасии Николаевны Чеботаревской.
- А знаете ли вы причину ее самоубийства? - спрашивает Ахматова.
- Да, знаю.
- Нет, вы ничего не знаете.
- Ах, это вам Черносвитовы рассказывали! Они изо всех сил стараются скрыть истинные причины самоубийства Чеботаревской. Так часто бывает, так было и со смертью Пушкина. Ведь многие люди, близкие поэту, знали истину, но в оставленных документах-воспоминаниях, письмах они говорят правду только до какого-то момента, а затем - точка. И дальше - молчание...
Рассказывает, что причиной самоубийства была несчастная любовь Чеботаревской к человеку, который никак не разделял ее чувств, не давал ей никаких надежд и поводов. "Однажды, - вспоминает Анна Андреевна, - Оля и я остались у Сологубов ночевать. Анастасия Николаевна, сидя у меня на кровати, полночи рассказывала нам о своей любви..." Вскоре "герой" уехал из Ленинграда, и Чеботаревская не смогла пережить разочарования.
Рассказ Ахматовой, живо передававший экзальтацию Чеботаревской, естественно вызвал у меня вопрос: а не кажется ли ей, что эта любовь есть прямое проявление психического заболевания? Ахматова решительно отвергла мое предположение.
"А сейчас я расскажу вам такое, после чего вы всю жизнь будете презирать меня", - говорит она. Зимой того же 1921/22 года Сологуб, уже переехавший на Ждановку, пригласил их (Ахматову и Судейкину) к себе, кажется, на день рождения Анастасии Николаевны. На столе, накрытом для гостей, стоял прибор и для нее. Так делалось постоянно, потому что Сологуб не хотел верить смерти жены и ежеминутно ждал ее появления.
рукой за окно, говорит: "Я там". Как известно, весной, когда вскрылся лед, тело Анастасии Николаевны действительно найдено было у Петровского острова вблизи дома Сологуба.
* * *
Забавно (а может быть, трогательно?) маленькое "тщеславие" Ахматовой (вспомним ее похвальбу в одну из наших прошлых встреч: "А меня в этом году уже четыре раза печатали!"). Она говорит о том, что Шостакович написал песни на тексты Саши Черного. Песни эти уже исполнялись в Москве. Показывает мне программу концерта, куда кроме Шостаковича включены романсы Прокофьева на ее слова. О них Анна Андреевна скромно умолчала. Я, разумеется, обращаю на Прокофьева особое внимание.
Показывает письмо из Польши от поэта, полное изъявлений уважения, преданности. Он просит разрешения на перевод еще нескольких стихотворений.
- Что вы ему ответили, Анна Андреевна?
- Ничего.
- А я вообще не отвечаю на письма.
- Но он ведь этого не знает и подумает, что почта не доставила ему письма!
- Пускай подумает...
И снова прищур и полуулыбка...
"открыли" Мандельштама. И знаете, с кем его сравнивают?
Гордо:
- С Петраркой.
* * *
Вспоминает молодого человека, который приходил к ней в Ташкенте. Фамилию его забыла. "Возможно, вы его знаете. Он скрипач, вегетарианец. Интересовался философией". Еще несколько слов, и я догадываюсь, что речь идет о талантливом Жозе Кауфмане. "Да, да, это был он. А знаете ли вы, что он писал стихи?" Этого я не знал. - "Хорошие?" - "Я люблю такие: короткие и непонятные".
На столе лежит недавно вышедший в Ленинграде том - очередной "День поэзии". Я говорю об удивительном росте числа поэтов, их резко возросшем (по сравнению с дореволюционным периодом) мастерстве или, точнее, техническом умении; спрашиваю Анну Андреевну, согласна ли она с тем, что во всем сборнике нет ни одного автора, обладающего крупным дарованием. "Это неверно". Исчезает улыбка, твердеют черты. Голосом сухим и менторским: "В Ленинграде есть четыре поэта". - "?" - "Бродский, Найман, Бобышев и Рейн..."
* * *
"Я никогда не носила шали!" (По поводу стихотворения Блока).
Недовольна портретом Н. Альтмана - "Я никогда не была такой худой!"
На вручении премии в Италии боялась за свой французский язык. Но услышав, как говорит по-французски министр, вручавший ей премию, успокоилась. Спрашиваю, знает ли она итальянский. - "Нет. Но Данте могу читать наизусть с любой строчки".
* * *
О Цветаевой (сдержанно): "Да, у нее была крепкая фактура".
"Сохранить!"
- Зачем ему это было нужно?
- Вероятно, для "Постановления".
- Анна Андреевна, а вот когда кончился акмеизм...
- Пока я жива, акмеизм не кончился!
* * *
домработницы. Она сказала, что Анна Андреевна обедает, и просила меня войти. Я отказался: "Подожду здесь". Домработница ушла, и через минуту вышла Ахматова. Конечно, я быстро подчинился ее властной "просьбе" и прошел с ней на веранду (закрытую, застекленную). За столом сидела незнакомая молодая женщина, "гостья из Москвы", как представила ее Ахматова.
Хозяйке был подан стакан мясного бульона. Я выразил удивление по поводу этого меню. Она объяснила, что "известный московский профессор" (назвала неизвестную мне фамилию) прописал ей раз в неделю мясной бульон.
Во время обеда разговор не касается литературных тем. Говорим о прошлом Комарово - Келомякк. Ахматова не знала этих мест до войны ("ведь мы царскоселы"), поэтому Комарово, слава богу, не связано с какими либо личными вое поминаниями.
Обращаю внимание, что в Комарово относительно мало людей. Она с неудовольствием замечает, что несмотря на все запреты поселок все же быстро растет. Деньги обходят запреты, и дачи вырастают, как грибы. Говорим о большом количестве туристов из Финляндии, приезжающих, видимо, посмотреть на свои бывшие "вотчины". Анна Андреевна думает, что этот кусок Карельского перешейка был, видимо, лучшей частью Финляндии: легко себе представить чувства финских туристов! "Впрочем, - добавляет она, - частый гром пушек Кронштадтских фортов, который мешает по ночам нам, живущим здесь, вряд ли доставил бы финнам удовольствие".
Входит кошка. Я искренне восхищаюсь ее расцветкой, манерами. Ахматова рассказывает историю ее появления в доме и попутно замечает, что не выносит в людях излишней любви к животным. Впрочем, и скверное отношение к животным ей тоже неприятно. Задетый этим, я спрашиваю: "А возьмете ли вы кошку к себе на колени?" - "Нет. Но если она сама прыгнет ко мне на колени, я не прогоню её". (Ну конечно! Ведь и Медный Петр не снимет железной перчатки, чтобы прогнать голубя, который сел ему па плечо...)
"Приехала Ирина Николаевна..." О Роме, или Романе Альбертовиче, как называет его Ахматова: "Он поехал на Волгу..." Куда именно, в какой город уехал Рома, она не помнит, ей это явно неинтересно.
Спрашиваю об Аничке и попутно замечаю, что Аня очаровательная девушка. О чудо! Теплеет бронза, и уже не памятник, а чудесная русская бабушка с нежностью говорит о своей внучке. Впрочем, и здесь она немногословна. И снова застывают такие минуту назад ласковые глаза, и (уж не почудилось ли мне, не привиделась ли мне "бабушка"?) снова чуть откинута голова, и стакан с компотом кажется скипетром в державной длани.
Обед окончен. Хозяйка встает из-за стола, и мы переходим в комнату, знакомую мне по первому посещению. Московская гостья остается па террасе.
- Принесите себе стул, - говорит Ахматова.
Я возвращаюсь на террасу и приношу стул. Анна Андреевна уже сидит за маленьким столиком. Вынимаю из портфеля папку с поэмой и сделанными мною машинописными копиями.
Начинаю говорить о глубоком впечатлении, о "событии в моей жизни"...
Ахматова холодно прерывает меня и - строгим голосом:
- Вам все было понятно?
Я, не задумываясь, твердо отвечаю: "Нет".
- А вот нью-йоркские студенты, которые изучают русский язык, говорят, что они все поняли!
- Они могут говорить все что им угодно, но я им не поверю, как не поверю никому, кто скажет, что все понял в поэме, хотя и не сомневаюсь, что... (Оборвано.)