Бобышев Дмитрий: "Я здесь" (Воспоминания)
Любовь в двух письмах и телеграмме

ЛЮБОВЬ В ДВУХ ПИСЬМАХ И ТЕЛЕГРАММЕ

Я бывал у Ахматовой и виделся с ней значительно реже, чем мог бы, чем хотел и, вероятно, чем она этого хотела, – меня захлестывали чувства. Целая их свора, лишь оттенками отличавшихся от восхищения, мешала мне ступить прямо, держаться просто, не говорить глупостей наконец... Я налагал на себя требования и не мог явиться к ней просто так, а явившись, обсуждать пустяки или слухи, да и ее манера выдерживать паузы плюс, увы, некоторая глуховатость давали собеседнику задачу говорить чеканно и звучно, а это, в свою очередь, требовало афористического мышления. Иными словами, получалось, что с неоконченным стихотворением к ней не придешь, а когда его кончишь, она оказывалась либо на даче, либо в Москве, а то и в больнице.

Что ж, в Комарово съездить несложно, да и в Москве я, случалось, оказывался одновременно с ней. Останавливался я обычно на Соколе у своей “двоюродной мамы” Тали, когда-то научившей меня грамоте, и я припоминаю, как, явившись однажды, услышал трепет в ее вопросе:

– Тебе могла звонить Анна Ахматова?

– Да, конечно. А что она говорила?

– Оставила номер, просила звонить.

И я звонил, и, услышав “Приезжайте сейчас”, ехал, и шел на Большую Ордынку, 17, кв. 13, где сначала сидел в гостевой клетушке (кровать, стол, стул) и с глазу на глаз переговаривался с Государыней слов на равных, как фаворит или заговорщик, курил в форточку, читал свое привезенное, слушал ее вспомненное или заново сочиненное. Затем “высокие договаривающиеся стороны” переходили в гостино-столовую, и там мелькали известные персонажи.

Там она представила меня Марии Сергеевне Петровых, “мастерице виноватых взоров”, предварительно рассказав о ней как о тайной любви Мандельштама, как о равно духовной поэтессе и трагическом существе, скомканном и сломанном в обстоятельствах мандельштамовского ареста. Ну а стихотворение Петровых “Назначь мне свидание на этом свете” я и так уже годами твердил наизусть – по еще тому, празднично запомнившемуся “Дню поэзии” 1956 года.

Виделись мы с А. А. и на Беговой, где Ахматова, по ее рассказу, позвонила в дверь Марии Сергеевны, но отказывалась войти, пока не заставила ту отыскать прятанный-перепрятанный архив со стихами и письмами.

Там сходит дерево с ума
при полной тишине.
Не более, чем я сама,
оно понятно мне.

кто же Ахматова – ива? Шиповник? Нет, она была рощей, парком, Царским Селом.

В ее отсутствие желание видеться с ней становилось сильнее. Можно было написать ей письмо, но до смешного малая причина долго удерживала меня: как правильно – “я скучаю по Вам” или “по Вас”? И почему-то, по какой-то суеверной догадке, никак нельзя было написать “без Вас”. Наконец я додумался обойти это препятствие: “Никакие “соскучился” и “скучаю” не выражают и доли Вашего отсутствия”. Дальнейшее в том письме – все чувства, целая их толпа: желание и невозможность ее видеть; чувство чего-то чрезмерного, громадного или же бесконечного, ею вызываемое; неизбежного, может быть, даже фатального; чувство благодарности за “Пятую розу” и в особенности за ту строку, где “дело вовсе не в любви”. И, наконец, чувство “живой тишины” в ее отношении ко мне. Даже странно: на четырех страницах – ни единой мысли, а они, кажется, водились в моей голове... Отметила это и адресатка, сделав запись, скорее всего ироническую, где-то в своем дневнике: “Поблагодарить Дмитрия Васильевича за телеграмму и чувства”. Была еще и телеграмма.

Она сама и ввела телеграф в обиход наших общений: встретиться, вспомнить о ком-то третьем с приязнью, например, о Марии Сергеевне Петровых, и отправить ей из-под “комаровских сосен” (на соснах она настаивала) привет без точек и запятых, но с единою подписью “Ахматова Бобышев”. Вот и я к новому – кажется, 1964-му – году послал на Ордынку “Ардовым для Анны Андреевны” следующее:

ДОРОГАЯ АННА АНДРЕЕВНА ЖЕЛАЮ ВАМ В НОВОМ ГОДУ РАДОСТИ И ЗДОРОВЬЯ ЖДУ ВАШЕГО ВОЗВРАЩЕНИЯ ЖИВУ ПОД КОМАРОВСКИМИ СОСНАМИ ПОМНЯ О ВАС С ЛЮБОВЬЮ ВАШ БОБЫШЕВ.

И еще одно письмо, которое я послал ей при известии о болезни, было, наверное, одним из последних, ею полученных, и я никак не думал, что оно сохранится. Нет, оно нашлось в ее бумагах:

“Дорогая Анна Андреевна!

Я достал “Бег времени” и очень был обрадован тем, что под обложкой книги оказались изображены знаки Зодиака: хорошо, что они начинаются до стихов и продолжаются после. Это совпадает с тем, как я представляю Вашу поэзию, проходящую в ряду тех же высоких образов: Рыбы, Стрелец, Anno Domini, Реквием, Поэма, Пролог, Телец, Козерог...

Надеюсь, что Вам придутся по душе стихи, которые я посылаю в этом письме.

С нетерпением жду Вас в Ленинграде.

”.

Во всех трех посланиях повторяется слово “любовь”, есть оно и в моем мадригале, и в ее “Пятой розе”... Как тут не встрепенуться и не насторожиться чуткому слуху? Что ж, я не скрываю и признаю это чувство: оно было искренним и, безусловно, платоническим. Вот какой разговор получился у меня много, много поздней с Ольгой Кучкиной, напечатавшей его запись сначала в “Комсомольской правде” (частично), а затем и в своей книге “Время Ч”:

– ... А Мандельштам был в нее влюблен?

– Она говорила, что, кажется, да. Во всяком случае, одно время они встречались очень часто, ходили на концерты, и однажды Ахматову это озаботило: не слишком ли часто? Мандельштам почувствовал, обиделся и пропал на долгое время. Они встретились опять, когда он был женат, и она подружилась с Надеждой Яковлевной. Они обе оказались в Ташкенте во время эвакуации и особенно сблизились. Когда я расспрашивал Ахматову о Мандельштаме, она в конце концов сказала: надо мне познакомить вас с его вдовой, вы не подумайте, что это какая-то старуха, это настоящая вдова поэта. И по ее рекомендации я поехал к Надежде Яковлевне, которая жила тогда в Пскове.

– Послушайте, но вот она на фотографиях очень некрасивая – а в жизни какая?

– Она была страшна и в жизни, особенно когда злилась, а злилась она часто, ее реакции были острые, слова – колючие, едкие. Она мрачно смотрела на жизнь, на литературу: конечно, она думала, что вряд ли явится дар, равный дару погибшего мужа.

– А все-таки мелькало что-то прежнее, что привлекло к ней Мандельштама?

– Я видел фотографию того времени, где изображена худенькая и действительно прелестная женщина. Не красавица, но в эту женщину можно было влюбиться.

– Я такую фотографию видела тоже. Одну-единственную. Она, бесспорно, была умна и одаренна, потому что написать книгу, как она написала о Мандельштаме...

—Ее первая книга воспоминаний – это по темпераменту да и по жанру – книга пощечин. Она и начинается с пощечины Алексею Толстому. А дальше раздается по мордам всем преуспевающим чиновникам от литературы. И – справедливо, поскольку эти хлесткие характеристики имели отсчетом гибель Мандельштама, трагическую и мученическую...

– Она имела право.

– Первая книга вызывает именно это чувство: да, она была вправе... Но вторая, которая так и называется “Вторая книга”, имеет несколько смещенный отсчет. В ней Надежда Яковлевна раздает пощечины уже от своего имени. И тут хочется протестовать.

– А Анна Андреевна? Вы говорите, та женщина была злая. А эта женщина какая была по характеру? Величественная, простая, какая?

– Она была и величественная, и простая, но никогда не мелочная. Добрая, и в то же время могла быть очень насмешливой. Ее остроумие – великолепное, блестящее, в некоторых случаях убийственное. Вот она рассказывала, как лежала после третьего инфаркта в больнице на Васильевском острове в тяжелом состоянии, к ней не было доступа. Но правдами и неправдами к ней пробился молодой московский поэт с претенциозным псевдонимом – можно его называть, можно нет, поскольку как поэт он никому не известен. Он пробрался с единственной целью – узнать мнение Ахматовой, кто первый поэт: Цветаева, Мандельштам или Пастернак? Заметим в скобках бестактность молодого человека, который не включил в этот список ее саму. Ахматова нашла в себе силы ответить следующее: все они звезды первой величины, и не нужно превращать их в чучела, наподобие диванных валиков, чтобы этими валиками избивать друг друга. Впоследствии я не раз вспоминал эти “диванные валики” и как они используются для литературных репутаций...

– А в ней было то, что поймал Модильяни, или это уже был другой человек?

– В ней была определенная грация, но неподвижная, медленная. А ведь именно это передает тот единственный оставшийся у нее модильяниевский рисунок... Она была красива и в семьдесят лет.

– Вы это как молодой человек чувствовали?

– Чувствовал. После ее смерти об этом же меня расспрашивала Надежда Яковлевна Мандельштам. Она говорила, что после семидесяти лет женщины часто теряют реальное представление о себе и что такова была Анна Андреевна. И когда я спросил, в чем же это проявлялось, заявив, что сам я замечал только ее могучий ум, остроумие и все возраставшую поэтическую силу, она сказала: ну, например, Анна Андреевна считала, что в нее влюбляются и после семидесяти. Я возразил: но это правда! Она спросила: вот вы были влюблены в нее? Я сказал: да, я был влюблен в нее. Тогда она “сразила” меня вопросом: а вы желали ее как женщину, ведь именно к этому все и сводится? Я ответил: но это же не единственное проявление любви, взять описание влюбленности у греческой Сапфо – она говорит о волнении, расширении зрачков, о холодном дрожании пальцев – это все было... Но, естественно, дистанция, включая и возрастную, была такова, что о подобном нецеломудренном отношении не стоило и фантазировать. Конец у разговора тоже был знаменательный. Надежда Яковлевна сказала: я думала, что после семидесяти пяти все без исключения впадают в маразм. А ей самой было уже больше. И я, вместо того чтобы возразить любезно, мстительно промолчал.

Раздел сайта: