Анна Ахматова: Pro et contra. Т. 2.
- СПб.: РХГА., 2005. - С. 686-691.
Встречи с Ахматовой в Ташкенте
... Наиболее интересный вечер, проведенный мной у Толстого 1, был посвящен замыслу перевода польских стихов на русский язык. Соколовского где-то неожиданно задержали, и на этот раз я мог остаться в доме писателя до поздней ночи без присмотра.
У Толстого собрались переводчики, несколько русских писателей, среди них Ахматова, с которой я тогда познакомился. Присутствовал также Тихонов 2, старый друг Горького, известный издатель и на вид скромный человек. Пришла также невестка Горького. К десяти часам вечера мы собрались в большой гостиной вокруг стола с вином и великолепным "кишмишем", а также другими сладостями. Жара спала. Было свежо и прохладно.
Мы договорились, что Тихонов возьмет на себя издание сборника польских стихов, что сборник этот будет разбит на три части: стихи из оккупированной Польши (они дошли до нас через Лондон), стихи польских поэтов из Лондона, а также стихи, написанные в формирующейся в Советском Союзе польской армии. Так же, как на вечере в Юнги-Юль, я читал лондонские стихи.
То, как приняли эти стихи русские, далеко выходило за пределы самых смелых моих ожиданий. Я до сих пор вижу слезы в огромных глазах молчаливой Ахматовой, когда я неловко переводил последнюю строку "Варшавской колядки":
А если ты хочешь родить Его в тени
Варшавских пепелищ,
То лучше сразу после рожденья
Брось его на распятье.
"Баллада о двух свечах", "Отчизна Шопена" Балинского 3, а также "Воздушная тревога в городе Варшаве" Слонимского 4 произвели на всех потрясающее впечатление. Мне пришлось прочитать все стихи, мне не позволили пропустить ни одного. Уже много раз в жизни я пытался увлечь иностранцев польской поэзией, в частности французов, всегда со скудным результатом; я впервые встретился с такой восприимчивостью слушателей, впервые ощутил такой живой, подлинный трепет именно в тот вечер среди горсточки русской интеллигенции.
Ахматова согласилась взять на себя перевод "Варшавской колядки", хотя, по ее словам, стихов она никогда не переводила. Толстой рычал: почему никто в Советах так не пишет о России, почему стихи о родине "пишут у нас застенчиво и неестественно".
В тот вечер мне пришло на ум: какой вакуум возник в России за более чем двадцать лет так называемого официального искусства. Я подумал о жажде, настоящей поэтической жажде, которую испытывают русские. Мне показалось, что великая литературная традиция, от Державина и Пушкина до Блока, Маяковского и Есенина, оборвана, если не считать горстки поэтов, как Ахматова и Пастернак. Какими возможными казались мне тогда бескорыстные, глубокие польско-русские связи, ведь обе культуры легко переплетаются, зачаровывают звуком стихов - до малейшего вздоха.
Толстой посмеивался над тем, что в России никто ничего не знает о польской поэзии и вообще о польской литературе: все Пшибышевский 5 да Пшибышевский. Он с юмором рассказывал, что именно благодаря Пшибышевскому научился пить, что даже трудно себе представить, каким литературным событием был в России Пшибышевский в его молодые годы. Тихонов это подтверждал, рассказывая, что в молодости видел Пшибышевского в Петербурге прекрасно исполняющим Шопена в кабинете огромного ресторана и, несмотря на то что он был совершенно пьян, бормотавшего: "Шопен... Библия... Ницше..." "Для молодых, - вторил Толстой, - пить и спорить о Пшибышевском было наивысшим наслаждением".
В тот вечер мы все время говорили о литературе, то есть скорее всего говорил я, пытаясь доказать, что в польской литературе есть не только один... Пшибышевский. Я говорил о Словацком и Норвиде. Я стал переводить отрывки из стихотворения "Фатум" Словацкого:
Диким зверем пришло несчастье к человеку
Вонзило в него свои роковые очи
Ждет
Покуда человек не собьется...
У меня были также письма Норвида о патриотизме: "Это творческая сила, а не сила уединения и отверженности..." Толстой восхищался, требовал, чтобы я пришел на вечер, посвященный Норвиду, говорил, что наконец-то ему удалось встретить правильное определение патриотизма.
В тот вечер Толстой показал мне любовно изданный недавно присутствовавшим на вечере Тихоновым русский перевод "Фараона" Пруса. Я спросил, почему именно "Фараон" удостоился такого хорошего издания.
- Я не считаю эту книгу выдающейся, - ответил Тихонов, - Египет в ней довольно искусственный, оперный, но, - добавил он вполголоса и опустив глаза, - эта книга понравилась Сталину.
Что касается Ахматовой, то я читал ее стихи много лет назад, я знал, что она была замужем за Гумилевым, русским поэтом, расстрелянным в 1921 г. Я знал также, что у нее есть сын, студент, которого в 1938 г. арестовали и сослали. Он изучал восточные языки, мечтал поехать в Центральную Азию. Никто не знал, за что и куда его сослали. Еще до войны предполагали, что в Норильск, а потом были глухие слухи, что кто-то видел его в Находке, откуда его пересылали на Колыму. Что делала эта женщина в доме самого преданного режиму писателя?
Мне рассказывали, что Сталин будто бы похвалил одно из стихотворений Ахматовой и поэтому она пользовалась покровительством официальных властей. В 1946 г. на Ахматову обрушился ЦК и Жданов, потому что она "отказывается шагать вместе с народом", и ее запретили печатать. Однако тогда, в 1942 г., она пользовалась "самым высоким покровительством": по приказу будто бы самого Сталина во время блокады Ленин града за ней отправили специальный самолет.
В тот вечер Ахматова сидела под лампой, одетая в скромное платье, что-то вроде мешка или светлой рясы; волосы гладко причесаны и повязаны цветным платком. Очевидно, в прошлом она была очень красива: правильные черты, классический овал лица, огромные серые глаза. Она пила вино, говорила немного, слегка странным, полушутливым тоном, даже о самом грустном. После чтения стихов польских поэтов мы попросили ее прочитать несколько своих стихотворений. Она сразу же согласилась.
Ахматова прочла несколько фрагментов тогда еще неизданной "Ленинградской поэмы" ("Поэмы без героя"?). Все присутствующие относились к ней с крайним почтением, каждый давал мне понять, что именно она - великая русская поэтесса. В строках, которые Ахматова читала странным, певучим голосом, как когда-то Игорь Северянин, не было ничего ни от оптимистической пропаганды, ни от хвалы Советам и советским героям, воспеваемым Толстым, не было его "суровых, но справедливых советских рыцарей". Поэма Ахматовой - единственное произведение, которое меня взволновало и заставило ощутить, чем на самом деле была оборона раздавленного, изголодавшегося, героического города.
Поэма Ахматовой начиналась воспоминаниями молодости: сложные метафоры, commedia dell'arte, павлины, фиалки, любовники, клен с желтыми листьями в окне Шереметевского дворца, а кончалась образом Ленинграда в голоде и холоде, под бомбами, Ленинграда осажденного. Мне запомнились строки о голодном мальчике, который во время бомбежки, ранней весной или поздней осенью, подарил ей травинки, проросшие между камнями мостовой.
Мне очень хотелось ближе познакомиться с поэтессой, глубже проникнуть в ее мир, однако я не решался. Как-то невинное посещение одной женщины, при котором не присутствовал Соколовский, уже привело к весьма трагическим последствиям. Я помнил, что об Ахматовой говорили как о человеке очень обособленном, трудном для общения из-за некоторой искусственности, может быть, просто необычности ее поведения. У меня сложилось впечатление, что она человек глубоко раненный, маскирующий свои раны именно этой искусственностью. Ее стихи ассоциировались в моей памяти с русскими символистами, иногда с Рильке. Ахматова еще до 1914 г. жила в Париже и дружила с Модильяни. Многие его письма и рисунки, хранившиеся ею, пропали во время блокады Ленинграда.
Вечер у Толстого затянулся до трех или четырех часов ночи. Мы еще долго прощались перед домом писателя под густыми деревьями. Толстой разболтался, рассказывал о минувшем, о русских писателях до революции, рассказывал о Ремизове, которому, по его словам, он многим обязан: благодаря Ремизову он почувствовал русский язык. Толстой вспоминал Розанова, его страстную, как у старого Карамазова, чувственность. "Я люблю, - говорил Розанов молодому Толстому, - когда после бани еду на санях и мороз щиплет лицо, есть сладкие ягоды винограда".
Толстой рассказывал живописно, у него была великолепная память, но что касается Розанова, то он замечал лишь один аспект его творчества, наиболее близкий ему самому, и делал вид, будто бы не было у Розанова никакой трагической раздвоенности.
Прощаясь, мы обещали друг другу встретиться еще не раз. К утру я добрался до дома на окраине Ташкента, где, благодаря приветливому поляку, я нашел ночлег. В комнате несколько человек громко храпели во сне 6.
Стихи, желание ускорить перевод и издание их на русском языке заставили меня еще сутки пробыть в Ташкенте. Мне разрешили занять в центральной гостинице комнату, закрепленную за командующим армией; у меня было несколько банок мясных консервов, настоящий чай и даже сахар - все необходимое, чтобы в тогдашних условиях устроить пир.
Ахматова уведомила меня, что больна. Яхонтов, один из наиболее известных советских чтецов, - он жил в той же гостинице, что и я, - должен был срочно куда-то уехать. Подобные же отказы я получил и от других приглашенных мною гостей, хотя накануне ночью они сами собирались ко мне прийти. Я подозревал "дипломатические болезни", запрет.
Наступил вечер, я был один в комнате, вдруг вошла молодая женщина. Она назвала себя знакомой Толстого - ей тоже сказали, что я буду читать стихи, а закулисный запрет по-видимому до нее не дошел. Высокая, стройная, со светлыми и легкими, как пух, волосами, с правильными, тонкими чертами лица, она поражала абсолютной естественностью. Узнав, что оказалась у меня одна, она хотела сразу же уйти, однако я остановил ее. Мы устроились на узком каменном балконе, который выходил на улицу, на два старых тополя. На этом балконе мы вдвоем и провели вечер.
И вновь - эта редкая, типично русская мгновенность близости с человеком, которого никогда не видал прежде и никогда, вероятно, не встретишь потом. Я читал стихи для нее одной и переводил их на русский язык, а затем еще раз читал по-польски. Чувство пронзительной близости меня не оставляло. Она не произнесла ни слова и лишь после чтения попросила кое-что уточнить, вслушивалась в звучание слов, требовала точно передать значение по-русски. А затем вдруг сказала:
- Значит, вы уже нашли выражение тому, что пережили..., а мы... еще ничего... - И умолкла. Глаза ее были опущены, уголки губ дрожали.
- Вы знаете, что произошло с Ленинградом, я оттуда, это мой родной город, а теперь там одни развалины. Знаете ли вы, что представляет собой город, в котором два миллиона погибло от бомбежек, умерло от голода и холода? Мне некуда возвращаться. Нашей молодой советской интеллигенции больше не существует. После финской войны не было семьи, которая не потеряла бы на фронте сына, мужа или отца. Ведь именно Ленинградская область несла на своих плечах бремя финской войны. Теперь на фронте погибли все остальные, вся студенческая молодежь была брошена на фронт в первые, ужасные месяцы немецкого наступления... В Узбекистане я чувствую себя чужой, и ничто меня с этой страной не связывает, но мне некуда возвращаться, никого из моего поколения, из самых мне дорогих и близких уже нет в живых.
Примечания
Впервые: Вестник РХД. 1989. № 156. С. 157-163. Глава из книги "На бесчеловечной земле".
Чапский Иозеф Гутен (1896-1983), выпускник Петербургского университета, художник-авангардист, участник двух мировых войн. Служил в польской армии генерала Андерса, формировавшейся в СССР в годы Отечественной войны, участвовал в розыске польских офицеров, как позже выяснилось, расстрелянных в Катыни. В 1942 г. ведал культурной работой в штабе Андерса, под Ташкентом, бывал у А. Н. Толстого, где познакомился с Ахматовой. Чапский вспоминает об одной их встрече, однако известно, что они виделись несколько раз в Ташкенте, хотя встречи с иностранцами не поощрялись. Последняя встреча произошла в июне 1965 г. в Париже, где Ахматова была проездом из Англии.
1. Толстой после революции 1917 г. эмигрировал. Жил во Франции и Германии, однако вернулся в Россию, где сделал карьеру "красного графа". С Ахматовой знаком с 1910-х годов. В Ташкенте, где Толстой в годы Отечественной войны оказался в эвакуации, его квартира была своего рода литературно-артистическим салоном.
"Всемирную литературу", автор мемуаров о Л. Толстом, А. Чехове.
3. Балинский Станислав (1899-1984) - польский поэт. Ахматовой принадлежит перевод его стих. "Варшавские колядки" (1942).
5. Пшибышевский Станислав (1868-1927) - польский писатель.
6. После встречи в доме Толстого Чапский совершил с Ахматовой длинную прогулку: "В тот вечер, описанный в главе "Облака и голуби", Ахматова пришла к Толстому потому, что отчаянно пыталась узнать, жив ли ее сосланный сын Лева. <...> От Толстого мы вышли вместе с Ахматовой. <...> Мы долго гуляли, и во время этой прогулки она совершенно преобразилась. Об этом я, конечно, не мог написать в книге, которая вышла при жизни Ахматовой".