Воспоминания об Анне Ахматовой. -
М., 1991. - С. 237-244.
Встречи с Ахматовой
В августе 1927 года я как-то проходила с художником А. А. Осмеркиным по главной аллее ленинградского Летнего сада.
Семь лет я не была в моем любимом городе. Но никогда не изгладится в моей памяти впечатление от тогдашнего Петрограда. Редкие прохожие с озабоченными лицами и пустыми авоськами, немногочисленные трамваи, а с двенадцати часов ночи – патрули на углах главных улиц, задерживающие запоздавших прохожих.
В белые ночи Петроград как будто переставал быть населенным городом. Улицы, дворцы, памятники приобретали еще более "строгий, стройный вид", напоминая опустевший музей. И только Нева сохраняла свое "державное теченье".
Теперь, в 1927 году, город, уже именуемый Ленинградом, как бы вышел из реанимации: много людей, переполненные трамваи, мелькание, правда еще редких, легковых машин, расклеенные объявления и театральные афиши, шум живущего полной жизнью города. В руках прохожих уже не пустые авоськи, а наполненные сумки и тяжелые портфели.
На улицах было душно, жарко, а в Летнем саду тенисто и прохладно. С утра сад еще пустовал, на редких скамейках сидели мамаши с колясками, и ребята копались в куче песка.
Мы повернули в боковую аллею, и я увидела вдали две фигуры: женщину и мужчину. Они сразу приковали к себе мое внимание. Согласная ритмичность их походки, стройность, вернее, статность этих фигур поразили меня. В мужчине я вскоре угадала Н. Н. Пунина, искусствоведа, которого я видела еще в 1920 году в доме художника Ю. П. Анненкова, мужа моей двоюродной сестры. А в этот мой приезд я узнала, что имя Пунина связывают с именем Ахматовой.
Да, это они теперь шли по аллее Летнего сада. Он в светлом костюме, она в легком платье. Мне бросилась в глаза знакомая по портретам челка.
Я никогда еще не видала живую Ахматову, но знала ее изображения – и живописные портреты, и зарисовки, и фотографии. И всегда я читала на ее лице выражение какой-то отчужденности и тщательно скрываемого богатства внутреннего мира. Но теперь к нам приближалась женщина, улыбка которой, сиянье глаз были полны радостью бытия. "Да, я счастлива, – читалось на ее лице, – счастлива вполне". Пунин был тоже в прекрасном настроении, но в его повадке сквозило самодовольство. Весь его вид, казалось, говорил: "Это я сумел сделать ее счастливой".
Мы постояли несколько минут. Осмеркин представил меня Ахматовой. Потом я встречала ее много раз в течение ряда лет, но никогда уже я не видела в ее облике такого полного приятия жизни.
Месяца через два Осмеркина срочно вызвали в Москву, и он попросил меня отнести Анне Андреевне книгу, чужую книгу, которую надо было срочно вернуть владельцу. Я позвонила Ахматовой по телефону, справляясь, когда ей удобнее меня видеть. "Когда хотите, – ответила она, – я целый день дома". Около пяти часов я позвонила в квартиру Пунина на Фонтанке. Открыла дверь маленькая девочка и оставила меня в передней. Через несколько минут она вернулась и своим детским голосом, поражавшим серьезностью интонаций, сказала: "Пойдемте, я вас к ней проведу". Она проводила меня до комнаты и, приоткрыв дверь, скрылась.
Я впервые оказалась с Ахматовой с глазу на глаз. Увы! Это мое посещение оставило во мне такое чувство неловкости, что я долго не могла от него отделаться. Анна Андреевна полулежала на диване и указала мне на стул: "Садитесь, пожалуйста". Я успела заметить, что диван был здорово потерт, а на столе – беспорядок, часто встречающийся у людей, работающих дома. "Хорошо, – подумала я, – мебель для людей, а не люди для мебели". Я передала книгу Анне Андреевне. "Благодарю".
Молчание.
В это время без стука вошла в комнату та же девочка, по-хозяйски взяла оставленную на столе чашку и вышла.
– Я совершенно не умею разговаривать с детьми, – сказала я.
– С детьми надо разговаривать так же, как со взрослыми, – ответила Анна Андреевна. Молчание. Мое чувство неловкости все усиливалось.
– Извините, Анна Андреевна, я должна вас покинуть – очень тороплюсь.
Она встала, провожая меня, и вывела по коридору до входной двери.
Я ушла от нее просто подавленная. А через несколько лет я вспомнила об этом неудачном визите вот по какому поводу.
Осмеркин, который стал моим мужем, ездил каждый месяц из Москвы в Ленинград, где он занимался в Академии художеств с дипломниками. Я работала на эстраде, выступала в литературных концертах и имела возможность свободно распоряжаться своим временем. Мы стали жить на два города. Появилось много новых друзей среди ленинградцев. Александр Александрович часто бывал у Ахматовой. Как-то раз он обратился ко мне с неожиданным вопросом: "Скажи, ты давно была в зоопарке? Ходила ли смотреть птиц?" – "Да, и с большим интересом". – "А обратила внимание на какаду? Какая интересная птица! Вокруг нее щебечут, перелетают с места на место разные птицы, подают голоса другие попугаи, а она сидит спокойно, очевидно не слыша и не видя никого кругом, с устремленным вдаль взглядом. Я не раз вспоминал эту птицу, бывая у Анны Андреевны. Она так же замыкается иногда, тоже ничего не видит и не слышит вокруг, погруженная во что-то свое". – "Ну что же, теперь мне понятно ее поведение, когда я занесла ей книгу. Очевидно, я пришла не вовремя. У меня было такое чувство, какое бывает перед светофором: "Красный свет! Не приближайся! Остановись!" – "Да, об этом надо знать. С тех пор как я это понял, я всегда спрашиваю у нее по телефону: "Анна Андреевна, можно прийти? Какаду сегодня не будет?" А она, смеясь, отвечает: "Нет, не будет. Приходите".
Это свойство Ахматовой, видимо, хорошо знал ее друг Н. И. Харджиев. Однажды, когда Анна Андреевна остановилась в Москве у нас, он при мне зашел к ней утром. Я хотела выйти из комнаты, но Анна Андреевна благодушно и весело пригласила меня остаться. Мы оживленно беседовали втроем, как вдруг Анна Андреевна замолчала, глядя куда-то в пространство. Мы тоже замолчали. Прошло несколько минут, молчание не нарушалось. Николай Иванович слегка потянул меня за рукав: "Пойдемте. Наверное, Анна Андреевна хочет... – тут он стал подыскивать подходящее выражение – сочинять". Мы вышли с ним из комнаты в мастерскую. А там собрались друзья Осмеркина. Говорили, смеялись, пили сухое вино. Час пролетел незаметно. Наконец, дверь в мастерскую отворилась, и Анна Андреевна как ни в чем не бывало присоединилась к нам. "Как хорошо, – шепнул мне Осмеркин, – какаду улетел". А я подумала, что зажегся зеленый свет.
Но вернемся к началу тридцатых годов. Как-то раз в Ленинграде Осмеркин мне сообщил: "На завтрашний вечер мы приглашены с тобой к Луниным. Только, пожалуйста, ничему не удивляйся. В этой же квартире живет прежняя жена Пунина с их общей дочкой. Что ты так на меня смотришь? Там все очень мило, очень семейственно".
и веселым взглядом, а напротив сидела, как я поняла, прежняя жена Пунина – Анна Евгеньевна. Она поздоровалась с нами с большим высокомерием. Рядом с ней сидел еще совсем молодой человек, которого Пунин представил нам как "доктора N" (фамилию не помню). Анна Андреевна указала мне на стул рядом с нею и предложила попробовать какую-то закуску. Но хозяином явно был Пунин. Анна Андреевна вела себя как близкий друг дома, часто бывавшая в нем, но отнюдь не как хозяйка.
"благодарим" вышла из-за стола со своим доктором. Анна Андреевна пригласила нас к себе.
Мы с Осмеркиным стали просить ее почитать стихи. Она согласилась.
В те "баснословные года" я без конца посещала лекции и концерты, в которых участвовали поэты. Я слыхала несколько раз выступления Андрея Белого, поразившего меня экзальтированностью своей манеры и прозвучавшими на весь зал словами: "Подумайте, мы суть суммы созвездий!" Я присутствовала на выступлениях Блока, который ровным, без всякого акцентирования и эмоционального напряжения голосом не то чтобы читал, а как бы цитировал свои стихи. Слышала экстатического Бальмонта и многих других. И всегда чтение поэтов напоминало мне звучание какого-нибудь музыкального инструмента. При чтении Ахматовой мне послышались звуки отдаленного органа. Она читала ровно, без каких-либо актерских приемов, но стихи звучали торжественно и, казалось, доходили до нас тут же, со всей полнотой ее чувств и размышлений.
Видела я Ахматову и в Москве. В первый раз это было в 1934 году у художника А. Г. Тышлера. Мы жили с ним в одном доме, и наши кухни выходили на общую лестничную площадку черного хода. Поэтому-то я и решилась пойти в гости к Тышлерам, несмотря на то что только три дня тому назад вернулась из родильного дома. По случаю приезда Ахматовой у Тышлеров собралось небольшое общество. Говорили мало. Почему-то все с восторженной сосредоточенностью поглощали домашние кулинарные произведения Настасьи Степановны Тышлер. Хозяин же с удовольствием поглядывал на одну из красивых женщин, бывшую среди гостей. Анна Андреевна, сидевшая близко от меня, сказала: "Елена Константиновна, я непременно хочу посмотреть вашу дочку". – "Но ей же только десять дней". – "Тем более". Мы извинились перед собравшимися и, благополучно пройдя две кухни, оказались в комнате, где мирно спала девочка. Анна Андреевна, наклонилась над кроваткой и внимательно разглядывала ее. Вдруг девочка открыла глаза, вперив их в склоненное над нею лицо. "А глазки-то серые..." – с незнакомой мне нежностью сказала Анна Андреевна. О чем она думала, наклонившись над младенцем, я не знаю, но сосредоточенная нежность ее взгляда мне запомнилась навсегда. Наконец она выпрямилась и своим глуховатым голосом проговорила: "Ну дай Бог, дай Бог..." Такое смиренное, а главное, искреннее обращение к Богу я встречала только в детстве в монастырских стенах, куда меня водила няня, у женщин одетых в черное. Когда Таня выросла и стала читать, я сказала ей: "Никогда не забывай, что первый человек, кроме домашних, который тебя увидел и благословил, была Анна Андреевна Ахматова".
До самой войны Осмеркин продолжал ездить из Москвы в Ленинград и в эти годы особенно подружился с Ахматовой. Мне приходилось видеть ее неоднократно.
Однажды в Москве Анна Андреевна зашла к нам, а мы, не помню почему, опоздали к условленному часу ее прихода. Моя дочь, как настоящая хозяйка, развлекала ее беседой. И о чем? О Пушкине. Она рассказывала гостье о друзьях поэта, его женитьбе, о Дантесе и дуэли. На наши извинения за вынужденное опоздание Анна Андреевна ответила: "Мне совсем не было скучно, я беседовала с маленькой пушкинисткой". Беседы Осмеркина со старшей дочерью Таней начались, когда ей едва минуло пять дет. Девочка с увлечением рассматривала иллюстрации, слушала чтение сказок и стихов, рассказы отца о жизни Пушкина. Так она и стала "маленькой пушкинисткой".
Мне запомнился рассказ Анны Андреевны о том, как Осмеркин писал ее портрет (назвав его "Белая ночь"). "Все было хорошо, – смеясь, говорила она, – кроме одного: Александр Александрович. оставлял на полу бесчисленное количество каких-то бумажек, спичек, уроненных окурков, и после этих сеансов мне приходилось убирать свою комнату".
Когда Анна Андреевна возвращалась из Ташкента в Ленинград, она задержалась на некоторое время в Москве. Александр Александрович, сообщил мне, что она поживет некоторое время у нас.
пожить у нас домработницу моей матери. Мотя (так звали эту женщину) была тактичным и умным человеком. Она сразу поняла, что имеет дело не с обыкновенной дамой, и с особенным вниманием ухаживала за ней. Со своей стороны Анна Андреевна обращалась с Мотей с уважением и учтивостью, столь характерными для старой русской интеллигенции. И Ахматова и Мотя остались очень довольны друг другом.
К нам вообще часто по вечерам приходили друзья, но "на Ахматову" стало собираться все больше народу. В эти военные годы она была на вершине своей популярности. Это отразилось на ее манере держать себя. Вспоминаю один вечер, когда у нас были Б. В. Иогансон с женой и другие художники. Все старались выразить ей восхищение ее стихами. Один из художников задал ей наивный вопрос, не зная о поэме "У самого моря": "Анна Андреевна, а вы никогда не писали больших поэм?" Она не ответила прямо, но ограничилась фразой: "Истоками русской поэмы можно считать три произведения, – говорила она, – "Евгения Онегина", "Кому на Руси жить хорошо" и "Облако в штанах". "Ну, а вы-то, вы писали поэмы?" – настаивал тот. "Да, и назвала ее "Поэмой без героя". Хотите, прочту? – обратилась она ко всем нам. – А как отразились в ней традиции русской поэмы, судите сами". Все благоговейно слушали, а у меня возникла настойчивая мысль об аналогии этой поэмы с пушкинским "Домиком в Коломне". Я помнила о чьем-то толковании этого произведения как прощания поэта с молодостью перед женитьбой. И мне показалось, что прощание с прошлым в первой части "Поэмы без героя" и легкий иронический тон в "Решке" продолжают эту традицию. Когда Ахматова кончила читать, я подошла к ней и сказала: "Анна Андреевна, это ваш "Домик в Коломне". Она посмотрела на меня очень внимательно и ответила: "Вы правы. Вы совершенно верно поняли мою поэму".
При всем своем внутреннем величии Анна Андреевна не оставалась равнодушной к поклонению. Помню ее встречу у нас с Дмитрием Николаевичем Журавлевым. Запомнился мне этот вечер, потому что Ахматова была в несвойственном ей веселом настроении. Журавлев читал стихи Пушкина, и она нежно благодарила его, с улыбкой подавая ему руку ладонью вверх. И он всякий раз неизменно учтиво поворачивал эту руку и целовал ее особенно почтительно. Самое удивительное, что не совпадало с привычным мне образом Ахматовой, было невиданное мною ранее ее веселое кокетство.
В одной из наших утренних бесед, когда у меня выпадали свободные часы, она заметила, что завершение каких-то этапов жизни бывает очень тяжелым. "Вот, когда мы окончательно расстались с Пуниным и я уходила навсегда из его комнаты, Николай Николаевич сказал мне вслед: "Едет царевич задумчиво прочь, // Будет он помнить про царскую дочь". Она сказала это с усмешкой, усмешкой презрительной и горькой. И тут же без перехода сообщила: "А вы знаете, я выхожу замуж за профессора медицины Владимира Георгиевича Гаршина".
В другое утро Анна Андреевна вдруг спохватилась: "Сейчас ко мне должен зайти Пастернак, а здесь как-то не прибрано". Я с беспокойством осмотрела комнату. Хотя Мотя и старательно убирала ее, печать небрежного отношения к вещам, которое царило в нашем доме, была очень заметна. "Пожалуйста, не беспокойтесь, – говорила Анна Андреевна,- видя, как я быстро прячу какие-то ненужные вещи. – Впрочем, вот эту подушечку с дивана хорошо бы убрать". Действительно, на наволочке из линялого ситца был ужасно грубый шов. Я быстро унесла ее. "Теперь все-все в порядке", – сказала Анна Андреевна.
и громкое гудение речи Пастернака. Я всегда удивлялась его манере взволнованной и возбужденной беседы. Анна Андреевна, как я услышала из-за двери, стала читать ему свои стихи. Через некоторое время послышался даже не возглас, а выкрик Пастернака: "Это удивительно, поразительно! Ваши стихи скворчат как на сковородке... Они живут сами по себе!" После некоторой паузы опять выкрик: "Скворчат, скворчат стихи!" Очевидно, она долго еще ему читала. Оба вышли из комнаты взволнованные.
Проводив его до двери, Анна Андреевна сказала, что Борис Леонидович принес два билета в Художественный театр на "Марию Стюарт" в его переводе. Я посмотрела на нее с завистью и спросила, любит ли она Художественный театр. Она засмеялась: "Je suis vjerge de ca" ("Я девственна в этом отношении"). – "То есть как?" – "Я в Художественном театре ни разу не была. Пьесы Чехова я не люблю, и вообще репертуар Художественного театра мне не интересен, да и то, что я знаю о системе Станиславского, мне непонятно".
... В одно из наших "утр" я заметила рядом с книгами, лежащими на столе, фотографию. На ней были запечатлены Николай Степанович Гумилев, совсем молодая Ахматова в большой, по тогдашней моде, шляпе и в середине маленький Лева (ныне известный ученый Лев Николаевич Гумилев). Я довольно долго рассматривала эту фотографию. Анна Андреевна сказала: "Тут Гумилев снят en beau (Слишком красивым (франц.). – Ред.), в жизни он был несколько иной".
Я молчала, думая о его трагической судьбе. Молчание прервала Анна Андреевна: "Знаете, я часто думаю о том, что расставание с жизнью, если человек еще в сознании, должно быть очень страшно".
Доклад Жданова о журналах "Звезда" и "Ленинград" я прочла в дачном поезде. Мне стало почти дурно, когда я с трудом вникала в грубые фразы, поносящие Зощенко и Ахматову. "Наверное, они оба умрут, не переживут позора и отверженности", – думала я.
бодрым шагом провела в свою комнату. "О, какую тяжелую сумку вы тащите", – заметила она сочувственно. Я выложила все продукты из сумки на стол. "Анна Андреевна, я принесла вам то, что могла, ведь вы живете без карточек". Она неожиданно рассмеялась и приподняла коробку, стоявшую на столе. Под ней лежали продовольственные карточки. "Что это?" – изумилась я. "Это мне присылают на дом". – "Кто?" – "Право, не знаю, но присылают почти каждый день".
Ни капли раздражения, ни гнева... Я молчала, а в душе моей звучали строки ее стихотворения, обращенного к Музе:
Ей говорю: "Ты ль Данту диктовала
Страницы Ада?" Отвечает: "Я".
В послевоенные годы жизнь моя круто изменилась. Новая работа, новые встречи, новые друзья. Часто я ездила в длительные дальние командировки. Больше с Ахматовой так запросто я не встречалась.
Печатается по рукописи.
(1903-1987) - мастер художественного слова.