Э. Герштейн. Мемуары. М.: Захаров,
2002. С. 227-235.
Приезд Ахматовой
5. II. - Основное событие дня - приезд Анны Андреевны. Весь день очень похож на прежние: "Оськи" все ждали из Москвы отмены приезда, сопровождая эти догадки всяческими ругательными выступлениями о низости друзей etc. Все это, т. е. предыстория, - очень смешной материал для тетради, для введения в "тетрадь".
... Важнейшее событие: из Москвы (через Литфонд) разрешение и средства Оське ехать на юг лечиться (Крым, Кавказ etc). Пока это бесформенно и, м. б., позадержится из-за Анны Андреевны.
Приезд таков. О. оставили дома (и ходить ему утомительно, и, главное, он "тяжело" болен, судя по телеграмме, Аннушке посланной, нельзя же ожить), а мы с Н. поехали на вокзал. Перрон. Толпа.
Анна Андреевна - в старом-старом пальто и сама старая. Вид кошмарный. Сажу их на извозчика. О. полупомешался от переживаний.
Она снимает шляпу и преображается. Это то, о чем говорил тебе на пушкинодомской встрече, когда она оживлена, лицо прекрасно и лишено возраста. Чудные волосы. Очень похудела, что дает стройность (!). Пока не привык, минуты потускнения просто страшные, почти безобразные. В мандельштамовской квартире в Москве живет брат Наппельбаумов, его жена прислала Оське альбом Щукинской галереи. О. в суматохе так заврался, что, радуясь альбому, стал говорить какую-то чушь про французскую архитектуру и Корбюзье, которого только что мы читали.
А. стала переодеваться, а мы с О. пошли в магазин. Выйдя за дверь, он стал охать и стонать, что ее, а не его надо лечить. "Сергей Борисович, чем помочь ей тут?" Уверен, что завтра начнет с этим бегать к Стоичеву, Подобедову и К°. Он помешан на леченье.
Сейчас добролюбовский карнавал. Чтобы дать А. отдохнуть, мы с О. пошли в музыкальный техникум на добролюбовский вечер. И действительно: О. накинулся на Стоичева и стал бормотать: "Она приехала, не хочу, чтобы это было только для меня, вы хотите организовать ей встречу?.. Вы ей помогите тут устроиться, жилья ей нет, удобств..." Тот едва отвязался.
Что чудно - это поведенье Н. Все дурачества спали, никакой фанаберии, а, наоборот, подлизыванье к Аннушке.
Все немного суматошно. О. мне говорит: "Я потерял чувство действительности". И правда, он расчумелый весь.
... Надолго ли А. - неизвестно еще.
6. II. - У Мандельштамов: О. все психует. Для него приезд Анны Андреевны - общественный шаг. Занят уже тем, возымеет ли это действие на дальнейшее.
Уже нет тени натянутости. Мы с Ан. Анд. просматривали куски моей текстологии. Она вроде Оксмана в смысле авторитета. Она, кажется, не ждала увидеть то, что нашла. Ки, я не люблю, когда осознают величье и трепещут (как Есенин, в первый раз узрев Блока), но когда в разговоре со мной, вспоминая чтенье О. стихов в Цехе, сказала "Коля", мне холодно стало. Лина, как она изумительно красива! Ты можешь себе представить, что идешь под руку с Гумилевым? Все то, что представишь, я испытывал, когда ее провожал к Маранцам1. Звучит это глупее и хуже, чем есть на самом деле. О. психует. В остальном вечер чудный. Она говорит, что пушкинисты ее дразнят по поводу ее дома, его историчности:
А мы живем как при Екатерине...
Дальше вышло весело. Я говорю:
Многооконный на Фонтанке дом.
А оказывается, О. ее раньше коверкал:
Целует мне в гостиной руку
Много смеялись.
7. II. - День был такой. Утром зашел к Маранцам за Анной Андр. У "Осек" уравновешенье постепенное. Подача заявления о лечении на Сочи etc. Они жизнерадостны. Я немного позанимался текстологически. Видимо, сговорившись, Н. и Анн. Оську опекают, т. е. Н. его зря не волнует, и он тих.
Здесь начинается О-но благородство. Он рассказал Ан. Андр. о моих стихах, и они организованно стали устраиваить мое чтение. Оживилась Н., которая их не знает.
После обеда уселись. О. на кровати. Н. под часами в том углу, где сидел Цветаев. Ан. Ан. и я на низком диване. Внимание. Ожидание.
Решил начать с неизвестной никому "Скарлатины". Между просьбой читать и началом чтения немного не верил голосу, боялся, что буду волноваться и плохо читать. Для созерцания избрал визави - т. е. Н. - светлый, умный и ласковый глаз, и так хорошо в пустой палате нарепетированный (голос) зазвучал ровно, и с первой строфы Н. возгорелась, узнала больницу; 2 и 3 пьесы видели и О., и Ан. Ан., т. к. они шевелились, т. е. слушали более чем активно. Он забубнил и заахал, а по тону (при благородстве-то!) ждал, что готовит он атаку.
..."Миргород" О. заставил читать три раза подряд. Читал абиссинские, "Как хорошо бродить", "Жел. дор.", "Державинскую нощь" ("Анты" почему-то не стал), еще "Лицо как стеарин", "Соображение овладевает..." и уже после разговоров "Вагинова". А разговоры заставили читать еще больничные (о, человеческое, женское уменье!), Ан. Ан., севшая хотя и на диване, но против меня, смотрела в упор, мне в глаза, и последняя строфа - нет не просто, а как у Сумарокова, как у меня - опустила ресницы. Это иллюстрация, оценка, словами не рассказуемая. А как я второй раз читал!.. О. во время второго чтения сказал: "Сумароков тут пришел в своих настоящих правах". Помнишь, у него о Сумарокове ругательно, то, от чего он "отрекся". Сказал и о Зареме, слышимой в первой строфе. Какими фугами, ступенями ложились стихи. Оценен - общая и единогласная радость на "Миргород" и "Сумарокова". Затем "Абиссиния", а дальше все, не разберешь уже. Конкретнее, после встрясок и вскакиваний О., конечно, пустился в полемику, но что получилось? Речь была обращена к Ан. Ан., т. е. "подтвердите", дескать. Тезисы: "несвобода, самоурезанье замечательных возможностей, мир под гипнозом, в статике, хотя и трудно шел для воплощенья" etc. И что же? "Нет, это только законно. Это то, что и нужно, что органично. Вы, Осип Эмильевич, свою точку зрения, свою позицию навязываете другому поэту". Ки, ведь это почти даже моими словами.
И дальше совсем весело. О. пустился доказывать, что "пряжа" - нечто множественное и голосу не "подобна". И запутался в понятиях пряжи и тканья. Нет, всего не рассказать, но все обернулось хорошо, без тени сомнения с моей стороны, победой. Т. е. я четче и распространеннее повторил слова Ан. Ан. о его органической неспособности согласиться с тем, что вне его стихов. Он все вопил, что большинство из читанного просто прелестно, но нужен еще выход, что если я прав, то это уже готовое свершение, но он ищет другого (ну, и на здоровье, но я-то при чем...).
Ан. Ан.: "Удивительная работа над словом, полнота, которая создает, м. б., излишнее затруднение, вещи кажутся длиннее, чем есть, огромнее".
О.: "Редкая пригнанность слова, нет повода для частной поправки. Изменения. Возражения мои общефилософские".
"К Вагинову", - сказала А. А. то, что я тебе уже писал: дом Вагинова, и Дом Театра, и Дом Культуры друг другу мешают. Я, м. б., сумею переделать средние два стиха. Это нужно действительно.
Пушкинский Дом хочет купить О. архив. Он не дает, оставляя его мне для работы, но собственность сохраняя за собой.
Вечер: чтение Данта, разговоры, шуток много. Вместе они очень веселые. Между прочим, в полемике со мной О. заврался и прутковское "В соседней палате Поет армянин" приписал Лермонтову3. Хохот. Он, смутясь, выдал в этом А. А. расписку: "7. II. открыл у Лерм. такие-то стихи. - О. М."
Стихи, кажется, прошибли Н. К ним часто возвращались. Огорченье: А. А. уже собирается домой. М. б., задержится, но неопределенно.
умница, сегодня мы с ней обед готовили: варили щи, вышло очень вкусно. Минус то, что много времени и сил уходит на О., политики и планы. А с другой стороны, его жаль, он тоже скис, предчувствуя ее отъезд.
Из достижений - корректное поведение Надьки. Сейчас это вспомнил к тому, что злость на нее стоит за записками об О. - сейчас уже смягчилось.
9. II. - Сегодня О. (дополнительно) читал стихи 1930 etc., причем дамы его ублажали; просили еще, расточались в хвалах...
Едет А. А., очевидно, 11-го, сперва в Москву.
С О. обсуждаем ее молчание стиховое.
"Она - плотоядная чайка: где исторические события, там слышится голос Ахматовой, и события - только гребень, верх волны: война, революция. Ровная и глубокая полоса жизни у нее стихов не дает, это сказывается как боязнь самоповторения, как лишнее истощение в течение паузы".
Ей сказал, что вреден Пастернак, что он раньше целостнее других натворил то, во что другие пустились массово, всем скопом, безквусно. Это почти все, кто что-либо писал за 15 лет. Это и "Грифельная ода" О. Э., в этом ее боязнь (т. е. А. А.). М. 6., это было слишком резко, там и дружба и уваженье к Пастернаку.
"Ночи в окопе" и "Ладомира" О. накинулся на Хлебникова, а я его раскрутил, показав незнанье им Хлебникова. Он снова залился. Я говорю: "Так говорить о стихах не полагается". Он: "Стихи вообще положены быть не должны, мы - должны (это любимый его звуковой, не всегда даже корневой путь афоризации)". Я: "... говорить так не следует, если вас устроит синонимическая замена. Следовать - значит двигаться, жить, а меняет ли это дело? У вас чистая полемика, на грани придирки". Он: "Анна Андреевна, вот Сергей Борисович меня всегда берет в логическую проработку и начисто сминает, что я говорю, он умерщвляет ход моего доказательства".
Теперь главнейшее. Сижу на диване с А. А. И думаю, как сформулировать вопрос о работе над Гумилевым. Ей Мандельштамы об этом еще не говорили. Так сидели молча... Она оборачивается и говорит: "Когда будете в Ленинграде, я ознакомлю вас со всеми" etc... Это - гипноз.
10. II. - С А. А. много говорил о работе. Доверие беспредельное, только время и Ленинград, - и все задуманное будет сделано. Мы друг друга с полуслова понимаем, будто я с ними в Цехе Поэтов был... даже мелочи: называет в какой-то связи Комаровского, начинаю о нем говорить, о "Франческе", пополам или, вернее, вместе читаем вслух друг другу слово в слово:
Где ангел замыкает фреску,
Рисую вечером тайком
Черноволосую Франческу.
Она: "Да, знать Комаровского - это марка. А знаете, Коля говорил: "Это я научил Васю писать, стихи его сперва были такие четвероногие..." И правда, он, конечно..."4.
"... когда Коля приехал из Парижа, я сказала ему, что мы будем разводиться. Мы поехали к Левушке в Бежецк. Было это на Троицу. Мы сидели на солнечном холме, и он мне сказал: "Знаешь, Аня, я чувствую, что я останусь в памяти людей, что жить я буду всегда".
Может быть, к ней надо было мне подойти уже давно, но без тех прямых условий, в которых встретились сейчас, может быть, не получилось бы нужного. В Ленинграде будут простые и чудные отношения, вот увидишь, и будет работа, в которой она другим не поможет. Верит в это и она.
Лина, познанный О., все с ним связанное, - это очень много, но спокойная, вечная гениальность Ахматовой мне дала столько, сколько мог я сам придумать. Высшая награда - получить ожидаемое, желаемое. Так, как с ней, говорил впервые в жизни. Это необъяснимое сочетание: я говорю, сообщаю, понимаю силу этого и одновременно знаю, что она все это понимает сама. Говорит она, мне все ясно до глубины; а весь разговор - и неожиданность, и новизна. Удивительная форма: о любви так можно говорить с любимой, как мы о поэзии.
Боже, как бы со мной говорил и Он: "Анна Андр. завтра едет".
11. II. - Сегодня уехала Ан. Андр. Киса, всякие поклонения великим - вещь глупая и безвкусная. Об Ахматовой известно, что это адресат целого культа. И что же? Шесть дней знакомства сделали так много... Я сделал покражное преступление. Взял у сестры Толмачева "Anno Domini", дал А. А., а она сделала мне надпись, книга останется у меня, никакие черти ее не отнимут. Карандашом:
Рудакову
на пямять
о моих Воронежских
днях
11 февр. 1936. Вокзал.
... Билет, как и тебе, через Таллера, сидячий, в вагоне "Воронеж - Москва". Сидели в буфете, поезд опаздывал на 2 часа. Как подали вагон, безумные Мандельштамы усадили ее где-то на 4-м пути - и домой. Одному мне оставаться было нелепо. И чувство, что она так и сейчас не уехала, а с чемоданчиком и сумкой для провизии сидит в своем вагоне, что вагон так и стоит вне состава. Звериная нежность. У О. так пусто стало, просто до слез. Утешенье - надпись...
телеграмму: "Забронирована путевка Старый Крым". И нет уже и А., ничего, планы, психованье. А потом опять о ее молчанье (языком диагнозов собственных хвороб): "Словарный склероз и расширение аорты мировоззрения, ее недостаточная гибкость - вот причины молчанья". А после Н. вслух читала статью Дынник о Зенкевиче5 и частично о нем, вообще дрянь с проблесками... Союз пока обо мне отмалчивается, но не окончательно.
13. II. - У О. наступила тихость разочарования отъездом Аннушки и тревоги собственных Крымов, которые оформляются медленно.
Все же его психованья многое в нем (и в стихах) портят для меня.
17. II. - У О. ад неописуемый (обида на отъезд А. А., курортная неопределенность, болезни и реальные, и мнимые, т. е., вернее, желательные, и денег отсутствие).
19. II. - О. раздобыл в театре денег - и снова мир.
... Не только Аннушка, никто не сумел бы и меня "упрекнуть" в несамостоятельности. О. пророчит другое: "изощренность и неправдоподобие". Этого не боюсь. Ты пишешь о книжке. Это единственный выход. Но мыслимо ли? Почитай стихи в "Лит. газ.". Смотри, что было на пленуме в Минске.
20. II. -... Н. попросила за О. в театр зайти, слабость у него, и он все норовит поехать от Утюжка на извозчике.
... Надпись повергла О. в истерику: на "Anno Domini", в 1936 году! Ах, ах!
Он сильно сдал, но все же в этом есть доля политики, т. е. здоровье-то плохо, но оно обыгрывается еще.
21. II. - Снег и снег, но такой сухой и мягкий. Не холодно. Мандельштамы пошли на концерт (бас Стешенко из Чикаго).
Примечания
2. См. стихотворение "Течет река неспешно по долине" из книги Анны Ахматовой "Подорожник":
Течет река неспешно по долине.
Многооконный на пригорке дом.
А мы живем как при Екатерине:
Перенеся двухдневную разлуку,
К нам едет гость вдоль нивы золотой,
Целует бабушке в гостиной руку
"Романс": В соседней палате Кричит армянин.
4. Цитируется строфа из стихотворения В. А. Комаровского (1881-1914) "Возрождение" из книги "Первая пристань" (1913).
5. Дынник В. Поэт и спец // Красная новь. 1936. № 1. С. 217-227.