Ахматовские чтения. Вып. 3.
Реплики Ахматовой
Свою меж вас еще оставив тень...
Когда Анна Андреевна брала в руки русскую книгу писателей-эмигрантов первой волны, она прежде всего останавливала свое внимание на их языке. Ей бросалась в глаза его правильность. Но это – мертвый язык, говорила она. Живя вне стихии языка родного, меняющегося, развивающегося, писать нельзя, утверждала она.
с близкими звучала только правильная речь. Отсюда пристрастие Анны Андреевны ко всякого рода домашним кличкам или литературным цитатам, превращенным в семейные поговорки.
Из публикаций ранней переписки Ахматовой мы узнали о прозвищах, бытовавших в се тогдашней среде. Гумилев – "наш Микола", Владимир Казимирович Шилейко (второй муж Анны Андреевны) – "Букан", а он, в свою очередь, дал ей прозвище "Акума", так и приставшее к ней навсегда в семье Пуниных. Ее не коробили характерные для двадцатых годов фамильярные наименования Пушкина, и она сама запросто называла его "Пушняк" (см. дневник П. Н. Лукницкого).
Бранное обращение "свинья" Анна Андреевна заменяла домашним арго – "свин", "полусвин", "свинец".
По укрепившимся в языке цитатам можно судить, к какому периоду биографии Ахматовой они относятся, вернее, когда они зародились. Такова цитата из неизвестного мне стихотворения, оторвавшаяся от своего источника: "Попадает не туда и умирает от стыда". Или: "И я, и я!", – цитата из жуткого рассказа Леонида Андреева "Бездна", несомненно поселившаяся в семейном обиходе Ахматовой во времена "Бродячей собаки", когда, полные веры в свою правоту, акмеисты с иронией относились к другим направлениям. Во всяком случае, ясно, что они разделяли отношение Льва Толстого к творчеству Леонида Андреева, выразившееся в его известной фразе: "Он пугает, а мне не страшно". Может быть, уже в ту раннюю пору появилась цитата из Фета, тоже продержавшаяся в обиходе устной речи Анны Андреевны до самых последних лет. Любой бытовой или деловой успех обозначался формулой: "И лобзания, и слезы, И заря, заря!.." Этим не нарушалось высокое отношение Ахматовой к поэзии Фета. Не помешало ей и соседство с формулой "Идеал грез", если не ошибаюсь, взятой с этикетки на флаконе одеколона. Не пощадила Анна Андреевна и собственную раннюю лирику, пронизав бытовую речь, связанную с домашними хлопотами, цитаткой: "Спрячьте милые улики" – автопародия на строфу из стихотворения 1913-го года "... И на ступеньки встретить..." – "И дал мне три гвоздики, Не подымая глаз. / О милые улики, / Куда мне спрятать вас?"/ Я это слышала от нее в пятидесятых годах, приводит аналогичный случай и Анатолий Найман в своей книге "Рассказы о Анне Ахматовой". Это все покамест я говорю о клише, нередко сопровождающих речь Ахматовой. Гораздо интереснее ее живые реплики, возникающие в разговоре. Очень мне запомнилась одна, родившаяся в шестидесятых годах. Это было в "каюте" на Ордынке, где у Анны Андреевны сидели Николай Иванович Харджиев и я. Он сказал мне какую-то колкость. Я не осталась в долгу.
– Генералы, не ссорьтесь, – немедленно откликнулась Анна Андреевна.
"Капитанской дочки" была здесь очень уместна. Но, как всегда у Ахматовой, пушкинский текст в ее живой речи был несколько переиначен ("Господа енаралы! – провозгласил Пугачев, – полно вам ссориться" – так у Пушкина).
Иногда она развлекалась стилизацией своей разговорной речи. Можно было заметить, что она работает над интонацией. Таковы были ее беседы, выдержанные в тоне петербургской светской дамы. Приведу несколько эпизодов.
Анна Андреевна гостила на даче у наших общих знакомых. Вернувшись, рассказывает, как проводили там время. Между прочими такая деталь: "Потом Нелли пошла в лес писать этюд... Да, еtude". Она произносит слово "этюд" с французским произношением, и ее ироническая оценка таланта этой художницы находит свое полное выражение.
Я поехала в Ленинград читать в Пушкинском Доме письма одного из современников Лермонтова к редактору "Русской старины" М. И. Семевскому. Я ожидала, что именно в этих письмах содержится документальный рассказ о гибели Лермонтова. Анна Андреевна, остававшаяся в это время в Москве, осведомилась об успехе моей поездки. Я доложила, что это действительно тот самый князь Голицын, которого я искала, но о Лермонтове в его письмах нет ни слова. Зато он предлагал Семевскому издать свой труд о вредном влиянии евреев на жизнь русского общества. Третий том уже готов, четвертый завершается. Небольшая пауза. Затем Анна Андреевна, ненавидевшая антисемитизм, спрашивает: "Сколько томов написал князь Голицын о вредном влиянии евреев? Ах, четыре?" – полувопросительно, полуутверждающе повторяет она, иронически склоняя голову.
В пятидесятых-шестидесятых годах Анна Андреевна должна была встретиться со старым петербургским знакомым из десятых или двадцатых годов, с которым она с тех пор не встречалась. Он, по-видимому, принадлежал к тем людям, которые чуждались встреч с "внутренней эмигранткой" Ахматовой. Теперь, когда она стала легальной, он появился на ее горизонте. На следующий день после его визита спросила у Анны Андреевны: "Ну, как ваш гость?" Анна Андреевна с легким вздохом:
– Все мы умеем быть шармерами, когда захотим.
Иногда Анна Андреевна жила в стихии мещанского городского языка. Видно было, что она уже несколько дней, а может быть и недель, мысленно погружалась в эту сферу.
Однажды встретила меня шутливой фразой: "Так как вы – интересантка..." В другой раз она спрашивала меня, как я отношусь к новым редакциям "Поэмы без героя", которую Анна Андреевна все время дорабатывала. Я не любила эти дополнения и пояснения и поэтому ответила сдержанно: "Раньше она была написана для одного голоса, а теперь Вы транскрибируете ее для оркестра".
– Золотые ваши слова, – согласилась Анна Андреевна.
В тот же период я зашла как-то за ней утром, чтобы погулять вместе по Ордынке. Анна Андреевна заявила, что перед уходом надо немного прибрать в комнате. Я предлагала отложить это до возвращения. Нельзя: "Люди осудят", – степенно возразила Анна Андреевна.
– "Худо ли?" – приговаривала она, опять же по-москворецки, а не по-петербургски.
Видно было, что эти фразеологические опыты ее очень занимают.
В другой раз, придя к Анне Андреевне, я поделилась с ней своими свежими наблюдениями над пылкой тягой к обычаям и ритуалам дореволюционной России в партийных кругах. Анна Андреевна на минуту задумалась и неожиданно пропела тоненьким голосом:
И куда тебя черти носили
Специфические выражения советского времени Анна Андреевна вводила в свою речь сознательно, – например, когда ее при мне пригласили на премьеру в МХАТ, она ответила:
"В театр меня можно повести только "в принудку". Реальная действительность врывалась в речь Ахматовой, но реалистическое искусство Художественного театра было ей чуждо. Многих это удивляло и шокировало, но разве они не знали, что Ахматова принадлежала к тому направлению в искусстве, которое тяготело к условному театру? В пятидесятых годах она презрительно отзывалась о выставленных в московских витринах фотопортретах актеров в гриме и костюмах, игравших в современных бытовых пьесах: "Здесь нет ничего театрального. Почему мы должны любоваться ими?". Кстати говоря, нелюбовь к чеховскому театру распространялась у Ахматовой на все его творчество. Об этом уже много написано, в литературе приведено множество ее высказываний на эту тему. Но как-то остался вне поля зрения мемуаристов один из главных аргументов в ее системе античеховских взглядов. Анна Андреевна указывала, что она помнит и знает чеховское время. Она утверждала, что такого общества и таких опустошенных людей, как описывает Чехов, в российской провинции не было. Гимназические учителя истории посылали свои статьи в столичные научные журналы, словесники увлекали своих учеников и учениц высокими идеалами. Именно в девяностые годы в каждом губернском городе создавались отделения Краеведческого общества, интенсивно и плодотворно работавшие. Словом, Анна Андреевна защищала среднюю интеллигенцию России, которую Чехов, по ее мнению, изображал в кривом зеркале.
Приехав в январе–феврале 1937 г. в Ленинград, я пришла в гости на Фонтанку. Неожиданно прибежал очень возбужденный Павел Лукницкий. Все, не только он, были тогда возбуждены, но скрывали это. В газетах целые полосы были посвящены обвинениям "врагов народа", то есть партийной оппозиции. Их читали, но делали вид, что это ничего, это "нас не касается, авось пронесет мимо. А некоторые, напротив бормотали: "Снаряды начинают падать близко".
Лукницкий острил, что он вне подозрений, совершенно ортодоксален. Пунин, тоже шутя, возражал. "А вот я сейчас докажу" – вскричал Лукницкий и бросился в переднюю. Там он вытащил из своего портфеля том сочинений Ленина и торжествующе принес его в столовую: только что получил по подписке.
"Я написал роман, который никто не будет читать". Лева не захотел от него отставать и заявил, что он написал рассказ, который никто не будет читать. И даже Пунин вступил в это шутливое соревнование, указав на свою статью, которую тоже никто не будет читать. И тут из самого дальнего угла комнаты раздался неповторимо звучный и мелодичный голос: "А меня будут читать".
Это вступила в разговор Анна Андреевна, до той минуты сидевшая на маленьком диванчике молча, терпеливо слушая дурашливую болтовню проголодавшихся мужчин.
Не могу удержаться, чтобы не закончить эту картину еще одной игрой реплик, прозвучавших за обеденным столом.
Подали блюдо с уже нарезанными кусками "жаркого", Каждый должен был класть себе в тарелку сам. И Пунин угрожающе вскрикивал: "Павлик!", "Лева!". Не думайте, что он приглашал их угощаться, не стесняясь. Нет. Он "трепетал", как бы они не увлеклись и не положили себе на тарелку слишком большие куски. Пунин содержал большую семью!
Должна еще оговориться. Меня уверяла Е. К. Гальперина-Осмеркина, что я неправильно описываю тембр голоса Анны Андреевны. Она утверждала, что у Ахматовой был глухой голос. Спорить с Еленой трудно, потому что она была специалисткой, преподавала много лет в техникуме "живое слово", ездила по командировкам ВТО на периферию в драматические театры заниматься дикцией с актерами. Была мастером художественного чтения (прозы) и, между прочим, замечательно определила манеру чтения своих стихов Ахматовой. Это, сказала она, не живопись, не акварель, а графика. Но у меня в ушах до сих пор звучит "свежий и летний" голос Ахматовой. Он "изнемог" только в последние годы ее жизни (см. ее стихотворение "Не стращай меня грозной судьбой"). В начале пятидесятых годов мы с ней поехали на Ленинградский вокзал встретить тринадцатилетнюю Аню Каминскую, которую одну посадили в вагон в Ленинграде с тем, чтобы ее встретили в Москве. Мы стояли на платформе, вся публика уже сошла с поезда, а нашей путешественницы все нет и нет. Я уже стала волноваться, не произошло ли что-нибудь с ней в дороге. Но Анна Андреевна хладнокровно подошла к ступенькам вагона и звонким уверенным голосом громко позвала: "Аня!" Мгновенно оттуда пулей вылетела девочка и бросилась на шею "Акуме". Аня в первый раз в жизни ехала одна в поезде, поэтому и сидела в опустевшем вагоне, боясь выйти. Весь этот день Анна Андреевна ласково посмеивалась, вспоминая, какой "диккенсовской девочкой" выскочила Аня: в клетчатом пальтишке с пелеринкой, в трогательной какой-то шляпке и с маленькой сумкой в руках. Так давно это было, а из моей памяти не вытеснился этот победоносный голос Анны Андреевны, так же, как ее фраза, вставленная из дальнего угла в общий разговор: "А меня будут читать".
лапидарно выраженная мысль.
В первый год нашего знакомства меня удивила фраза, произнесенная ею без всякой рисовки: "Вчера в меня вселился дух чужой женщины, и я подшила себе юбку".
В послевоенные годы она однажды горестно заметила:
"Куда ни кинешь взгляд, повсюду одни вдовы... торчат, как обгорелые пни".
В 50-м году, стоя в очереди перед окошком лефортовской тюрьмы, она обратила мое внимание на огромный камень, лежащий посредине тюремного двора. На нем сидела жена одного из заключенных, простая русская женщина. "Посмотрите, – тихо указала мне на нее Анна Андреевна, – она может так неподвижно сидеть и ждать хоть месяц, она сама уже кажется продолжением этого камня".
Гражданская панихида была назначена в Доме художника на Беговой улице. Долго ждали привоза гроба с телом, – Осмеркин скончался в Подмосковье. Потом еще дольше ждали начальства, – некому было открыть траурный митинг. И все это время собравшиеся родные и друзья, почитатели и ученики Александра Александровича сидели молча, если перекидывались короткими фразами, то очень тихо, никто не уходил. Анна Андреевна несколько раз стояла в почетном карауле. Наконец, приехал кто-то из администрации МОСХа и произнес какую-то скомканную речь. Стали выносить гроб, мы пошли вслед, начали рассаживаться по машинам. Анну Андреевну разъединили со мной, ее повезли на кладбище вдова художника, Надежда Георгиевна, и архитектор Руднев в его машине. Но Анна Андреевна успела шепнуть мне на выносе: "Очень хорошие похороны. По первому классу".
Когда Ахматова стала заниматься переводами, у нее образовался широкий круг новых знакомств в рабочей литературной среде. Часто ей приходилось окунаться в гущу их профессиональных интересов, участвовать в злободневных литературных разговорах, к темам которых подчас она относилась иронически. Помню, что она не разделяла всеобщего восхищения книгой Грина "Тихий американец". Но не помню, какие именно претензии она предъявляла к этому роману. Зато хорошо помню ее слова и интонацию, когда она высказалась по поводу события, волновавшего умы в литературной среде: речь идет о предполагавшемся приезде в Москву Хемингуэя, приуроченном к официальному визиту в Советский Союз президента США Дуайта Эйзенхауэра. Потом стало известно, что Хемингуэй не приедет. Это бурно обсуждалось у нас, одни возмущались, другие одобряли знаменитого писателя, желая видеть в этом некий политический жест. К этой суете Анна Андреевна отнеслась презрительно. Она была убеждена, что писатель просто не хотел являться в Россию в свите президента. "Что для Хемингуэя Эйзенхауэр? – сказала она, – какой-то сановник". (Как известно, визит Эйзенхауэра был отменен из-за инцидента с американским летчиком Пауэрсом).
Мы проезжали в такси по улице Горького. Я отозвалась о здании Моссовета: "Мне нравится". – "Что тут может нравиться? – рассердилась Анна Андреевна. – Такое впечатление, как будто один дом поставили на другой".
Анна Андреевна замечала, что у нас не умеют размещать скульптуру на зданиях. Статуя должна вырисовываться в пространстве, – напоминала она об этом элементарном законе, – а у нас их ставят в житейских позах. Особенно ее раздражали, даже пугали скульптурные фигуры на крыше высотного здания на Котельнической набережной. Они смотрят вниз или по сторонам, но только не вдаль. "Кажется, что они все время следят за нами", – с тоской говорила Анна Андреевна.
"Эмма, что мы делали все эти годы? – воскликнула она в шестидесятых, когда так звенела в воздухе политическая тема. – Мы только боялись?"
"мы". Как поэта она себя выделяла, давала почувствовать дистанцию между собой и другими пишущими, но в повседневной, да и в гражданской жизни ей органически была присуща соборность. Мне всегда в таких случаях вспоминался Пушкин с его обращениями:
"То ли дело, братцы, дома", или "Ах, братцы, как я был доволен", или, при выходе из оперного театра в Одессе: "А мы ревем речитатив".
Среди наших знакомых был один молодой физик, подающий большие надежды. Он не очень импонировал Анне Андреевне. С недоумением и тайным юмором она мне рассказывала, что по своим новейшим научным взглядам он, не веря в Бога, признавал Существование во Вселенной какой-то "управляющей силы". "Вы подумайте, управляющая сила, как это страшно", – говорила Анна Андреевна, и нередко при упоминании об этом физике повторяла с выразительными и разнообразными интонациями: "Управляющая сила!"
"Спасибо". А прощаясь – благословляла: "Господь с вами".
Я не слышала, чтобы Анна Андреевна вела с кем-нибудь философские, вообще теоретические разговоры о религии. Она только приводила подходящую к случаю какую-нибудь евангельскую заповедь, всегда смиренно добавляя: "Но выполнять ее очень трудно". Эти слова она произносила в применении к самой себе. Окружающих она не поучала, не наставляла, не расспрашивала. "Я хочу знать о своих друзьях ровно столько, сколько они сами хотят, чтобы я о них знала", – говорила она. Думаю, что благодаря такому такту дружбы Анны Андреевны длились годами и десятилетиями.
1990