Воспоминания об Анне Ахматовой. - М.:
Советский писатель, 1991. - С. 248-257.
Тридцатые годы
Анну Андреевну Ахматову я впервые увидела в январе или феврале 1934 г. в домашней обстановке у Мандельштамов. Осип Эмильевич приготовил к ее приезду длинное приветственное послание, в котором были такие фразы: "Если у вас закружится голова, обопритесь о господствующий класс" или "Вы будете говорить, а мы будем слушать, слушать и понимать, слушать и понимать...".
В Москве Анна Андреевна еще вспоминала ленинградское прощанье с Николаем Николаевичем1. Последние минуты он стоял на платформе перед окном вагона, но оно замерзло, и он постучал пальцами по стеклу, она ему ответила, и так они перестукивались, пока поезд не тронулся.
Для московского житья она захватила с собой ярко-красную пижаму Пунина, которая подчеркивала ее высокий рост и линейность фигуры. Но матиссовские краски, ренуаровская челка, черные волосы делали ее похожей на японку. Впечатление неточное и, очевидно, неверное, особенно если вспомнить миниатюрность японок, но мы жили так серо, а облик Ахматовой был так необычен, что рождал какие-то неопределенные воспоминания и ложные ассоциации.
Лицо у нее было усталое, немолодое, землистого цвета, однако изящный и нежный рисунок рта, нос с горбинкой были прелестны. Улыбка ее не красила.
Когда Надя2 представила меня Ахматовой, она лежала, вытянувшись на тахте в своих красных штанах, и сделала особенное лицо: надменное и жеманное. Это меня обидело: ведь я не из тех, о которых, по словам Нади, она говорила недовольно: "Они делают из меня монумент".
Долго еще меня не покидала скованность в ее обществе, и Анна Андреевна любезно подкладывала мне подушку за спину: "Сядьте поудобнее".
Впоследствии я часто замечала, что перед женщинами Анна Андреевна рисовалась, делала неприступную физиономию, произносила отточенные фразы и подавляла важным молчанием. А когда я заставала ее в обществе мужчин, особенно если это были выдающиеся люди, меня всегда заново поражало простое, умное и грустное выражение ее лица. В мужском обществе она шутила весело и по-товарищески.
Постепенно я привыкла к ней и даже стала охотно провожать к ее московским знакомым, к великому удивлению Нади. Зато эти мимолетные беседы на улице были самыми свободными и интересными.
В одно из таких "провожаний" я спросила, чем болен приятель, которого Анна Андреевна идет навестить. "Безумие и сердце, – ответила она не задумываясь. – Все то, что у большинства наших знакомых".
Один раз я заходила с ней к Чулковым: Смоленский бульвар, д. 8, одноэтажный дом, вход через палисадник.
Стены комнаты, заставленные книжными шкафами, этажерками и столиками; диван, поставленный спинкой к окнам, так что нельзя подойти к подоконнику, перед диваном обеденный стол, в дальнем от окон углу – кровать, мягкое кресло у торца письменного стола, упирающегося в книжные полки, густой столб пыли в солнечном луче – старая московская писательская квартира, сдавленная до одной комнаты.
Через несколько лет Чулков умер – "от страха", сказала Анна Андреевна. Чулковы поссорились с домработницей и боялись, что она станет писать на них доносы. После его кончины Анна Андреевна продолжала навещать вдову. Имя Надежды Григорьевны Чулковой входило в ритуальный список друзей, которым Анна Андреевна звонила, приезжая в Москву. Но палисадника уже не было. Маленький оштукатуренный деревянный дом затерялся, на оголенной и широкой до сумасшествия улице Садового кольца.
Однажды мне показалось, что Анна Андреевна уже несколько дней находится в Москве, а мне не звонит. При встрече я спросила ее об этом. "Разве это может быть?" – искренне удивилась она. А когда я познакомилась в Ленинграде с Пуниным, он все присматривался ко мне за столом и поднял бокал:
"Давайте выпьем за вашу тишину, а я думал, вы мадам Рекамье". Эти мимолетные штрихи мне многое открыли: замкнутость их круга, каждый новый человек на примете, о нем говорят.
Сама Анна Андреевна значила для своих друзей очень много. В один из московских приездов она рассказывала: "Я позвонила N. "Вы приехали вовремя", – отозвался он таким мрачным голосом, как будто, снимая одной рукой телефонную трубку, другой уже держал у виска дуло заряженного пистолета".
Эту способность Анны Андреевны приезжать вовремя я знала по себе. Бывали минуты, когда казалось – нет, больше нельзя, все дошло до предела в моей жизни, и тогда в телефонной трубке слышалось: "Говорит Ахматова", и ее голос звучал как весть и спасение.
Ахматовой и фото с дарственной надписью: "... на память о простых и дружеских отношениях..." Эта скромная женщина жила на Б. Якиманке, в коммунальной квартире. Если Анна Андреевна задерживалась в Москве надолго, она старалась найти себе другое пристанище: ее смущало, что Вера Федоровна уступает ей свою кровать, а сама спит на полу.
В те тридцатые годы я навещал Анну Андреевну у Н. И. Харджиева (в Марьиной роще) и в пустой по-летнему квартире Олешей (в Камергерском переулке), у С. А. Толстой Есениной (в одном из Остоженских переулков), на улице Кирова у Осмеркиных – Александра Александровича и Елены Константиновны, у С. Я. Маршака (в октябре 1941 г.), само собой разумеется, у Мандельштамов (даже когда Осип Эмильевич был уже в Воронеже: на квартире оставалась мать Надежды Яковлевны) и, в ту пору еще изредка, у Ардовых. Гостила Ахматова также у Шервинских, в городе и, главным образом, на даче в Старках. У них я ни разу не была.
Ездила Анна Андреевна двадцать лет подряд с одним и тем же ручным чемоданчиком, перетянутым ремнем из-за отсутствия замка.
И зимой и весной Анна Андреевна носила один и тот же бесформенный "головной убор": фетровый колпак неопределенного цвета. Зимой она ходила в шубе, подаренной ей умирающей В. А. Щеголевой еще в 1931 г., весной – в синем непромокаемом плаще с потертым воротником. "Вы ошибаетесь, – возразил мне как-то Осмеркин, – она элегантна. Рост, посадка головы, походка и это рубище. Ее нельзя не заметить. На нее на улице оборачиваются". О десятых годах Анна Андреевна говорила весело и небрежно: "Это было тогда, когда я заказывала себе шляпы".
В первый же ее московский приезд за ней зашел к Мандельштамам Бонди, чтобы везти ее на заседание Пушкинской комиссии. Анна Андреевна была уже автором напечатанной в "Звезде" исследовательской статьи "Последняя сказка Пушкина". Обращение с ней С. М. Бонди было очень почтительным, с чуть-чуть заметным оттенком снисходительности: конечно, она – Анна Ахматова, но и пушкинисты не лыком шиты.
Как-то я сказала Анне Андреевне, что намерена предложить в журнал статью. Профессионализма тогда у меня еще не было. "Вы раньше напишите, а потом предлагайте, – озабоченно сказала Анна Андреевна, – вы не представляете, как трудно писать статьи. Стихи писать легко, а статьи так трудно!.."
Упомянутое исследование о "Золотом петушке" Пушкина ей помогал писать Н. И. Харджиев.. "Я лежала больная, – с удовлетворением говорила Анна Андреевна, – а Николай Иванович сидел напротив, спрашивал: "Что вы хотите сказать?" – и писал сам". Дело было к спеху, потому, что Харджиев и его друг Цезарь Вольпе, печатавшийся в "Звезде", могли поместить там статью Ахматовой. Она была напечатана в первой книге за 1933 г.
Когда я была летом 1934 г. в Ленинграде, Анна Андреевна при мне не раз уходила в рукописное отделение Публичной библиотеки заниматься Пушкиным. Она говорила, что ей легко там работать, так же как и в Пушкинском Доме, потому что Л. Б. Модзалевский или Б. В. Томашевский охотно подходили к ней, чтобы помочь прочесть неразборчивый текст Пушкина. На нужный печатный источник всегда любезно укажут С. Я. Гессен, Д. П. Якубович. Редактор "Временника Пушкинской комиссии" Ю. Г. Оксман в первом же томе (1936 г.) напечатал новое исследование Ахматовой об "Адольфе" Бенжамена Констана.
Но на торжественное юбилейное заседание памяти Пушкина Ахматовой не прислали даже пригласительного билета. Этот день, 10 февраля 1937 г., она провела бы в полном одиночестве, если бы ее не пришла развлечь B. H. Аникиева.
Вера Николаевна, искусствоведка (так же как и другая искусствоведка, работавшая в Эрмитаже, – "Лотта" – Рахиль Моисеевна Хай), была завсегдатаем у Пунина и Ахматовой на Фонтанке. Часто бывала и Л. Я. Гинзбург, подобно Харджиеву дружившая не только с Анной Андреевной, но и с Николаем Николаевичем. Пунин был блестящий человек, невероятно экспансивный в домашней жизни ("сумасшедший завхоз" – прозвал его Николай Иванович), с порывистой быстрой речью и стремительными движениями (повадка, унаследованная его дочерью и даже внучкой). Его лекции по истории живописи, очевидно, были очень содержательны и увлекательны – до сих пор встречаются бывшие его слушатели, с восторгом вспоминающие эти выступления. При подготовке к ним пригодилось Знание языков Анной Андреевной. Она переводила Пунину большие куски из специальной литературы, которую и сама очень любила читать. Да и творчеством своим Ахматова была больше связана с живописью, вообще с изобразительными искусствами, чем с музыкой. В молодости она дружила со многими художниками, в тридцатых годах подружилась с А. А. Осмеркиным. Он вел педагогическую работу в Академии художеств в Ленинграде и в институте им. Сурикова в Москве. Хотя сам был москвичом, жил на два города, в обоих имел свою мастерскую. (А так как его тогдашняя жена Елена Константиновна – моя подруга еще со школьной скамьи, я постоянно имела свежие новости об Ахматовой, когда Осмеркин возвращался в Москву.)
Тесная личная дружба связывала Анну Андреевну с Борисом Викторовичем Томашевским и его женой Ириной Николаевной Медведевой, философом Борисом Михайловичем Энгельгардтом и его женой Лидией Михайловной Андреевской – "лучшие люди России", отзывался о них Лева, сын Ахматовой. Давние связи были у нее с Гуковским Григорием Александровичем и его первой женой Натальей Викторовной Рыковой (я не застала этого). Как-то уже после войны Анна Андреевна в разговоре упомянула об отношении Томашевского к своим детям, внучкам и даже к собаке. Я заметила, что это неожиданно трогательно, ведь Томашевский славится своей резкостью и суровостью, а в семье так душевен. "Тонны нежности!" – подхватила Анна Андреевна.
В тридцатых годах все было устроено так, чтобы навсегда забыть и литературную славу Ахматовой и те времена, когда одна ее внешность служила моделью для элегантных женщин артистической среды. Николай Николаевич при малейшем намеке на величие Ахматовой сбивал тон нарочито будничными фразами: "Анечка, почистите селедку" (тогдашний любимый рассказ Надежды Яковлевны Мандельштам). Один эпизод мне с горечью описала сама Анна Ахматова. В 1936 – 1937 гг. она специально пригласила Л. Я. Гинзбург и Б. Я. Бухштаба послушать ее новые стихи. Когда они пришли и Ахматова уже начала читать, в комнату влетел Николай Николаевич с криком: "Анна Андреевна, вы – поэт местного царскосельского значения"3. Если у Пунина это была хорошо продуманная поза (надо полагать, он прекрасно понимал значение Ахматовой), то у его бывшей жены и дочери-подростка пренебрежение к литературному имени Анны Ахматовой было вполне искренним.
Когда в Ленинград приехала из Америки Елена Карловна Дюбуше, она позвонила Ахматовой, но не застала ее дома. Она просила передать Анне Андреевне, что ищет встречи с нею. Никто из Пуниных не сказал об этом Ахматовой ни слова. Так она и не повидалась с героиней известного сборника стихов Н. Гумилева "К синей звезде", Анна Андреевна рассказывала об этом несостоявшемся свидании почти со слезами на глазах.
В ту пору с советскими печатающимися поэтами у Анны Андреевны было мало общего. Пастернак был исключением, но отношения их были еще далекими, хотя я имела уже. в 1935 году случай убедиться, с какой любовью он к ней относился.
Для встречи с Ахматовой к Мандельштамам заходили бывшие акмеисты М. Зенкевич и В. Нарбут, который не одобрял ее пассивности: "Что вы все лежите, Анна Андреевна, встали бы, на улицу бы вышли", – иронически говаривал он.
"Мамочка, когда ты умрешь, я тебя не так буду хоронить".
Я с удивлением прочла в воспоминаниях Ахматовой о Мандельштаме, что в квартире в Нащокинском переулке "стало появляться много мутных людей". Какие? Когда? Разве она могла бы провести несколько недель у Мандельштамов и отпустить туда Леву почти на полгода, если бы этот дом был ненадежным? Это написано Анной Андреевной уже в конце пятидесятых годов, в унисон с воспоминаниями Надежды Мандельштам, которая так прямо и заявила: "По вечерам приходило много народа, половина которого была приставлена". Если бы Осип Мандельштам жил в Москве в таком многолюдстве, как стала жить через тридцать лет его вдова, он не написал бы этих стихов:
Квартира тиха, как бумага,
Пустая, без всяких затей,
И слышно, как булькает влага
–
в "литературном салоне" такого не напишешь,
Имущество в полном порядке,
Лягушкой застыл телефон, –
одного этого молчащего телефона достаточно, чтобы понять, как мало людей беспокоило Мандельштама в это время. Когда Осипа Эмильевича в 34-м году арестовали, мы были так наивны, что удивлялись сразу посыпавшимся небылицам о его образе жизни. Несмотря на трагизм ожидания конца следствия, Надя с сарказмом передавала слова Адуева: "У них собирались..." И это разнеслось по всему писательскому дому: "Там были собрания!" Кто "собирался"? Борис Сергеевич?4 Эмма? – говорила Надя. Или, может быть, Нина Николаевна, приезжавшая в Москву передавать в музей архив умершего мужа, писателя Грина? Она постоянно бывала у Мандельштамов, приезжая из Старого Крыма. Или Женя, Надин брат? Шура, брат Осипа? Разве что Сергей Антонович Клычков, с которым Осип Эмильевич сблизился в последние годы: они были соседями и в Доме Герцена, и в Нащокинском переулке.
в Чердынь и вручила их через Анну Андреевну Надежде Яковлевне, это не вызвало приязни к ней Нади. А когда в один из ее временных приездов в Москву из Воронежа Анна Андреевна прямо от нее поехала к Пильнякам, Надя буркнула вслед: "На белую скатерть потянуло".
Говорят, что Борис Андреевич Пильняк был влюблен в Ахматову и делал ей официальное предложение. Анна Андреевна не отрицала этого. Но в тридцатых годах Пильняк был уже женат на Кире Андрониковой, с которой у Анны Андреевны установились весьма дружеские отношения. Году в 1936-м Анна Андреевна совершила с Пильняком экзотическую поездку в открытой машине из Ленинграда в Москву. Знакомым она, бравируя, говорила, что отделалась легким насморком. Не знаю, как другим друзьям, но мне она рассказала о неприятном дорожном происшествии. Где-то под Тверью с ними случилась небольшая авария, пришлось остановиться и чинить машину. Сбежались колхозники. И сама легковая машина, и костюм Пильняка обнаруживали в нем советского барина. Это вызвало вражду. Одна баба всю силу своего негодования обратила на Ахматову. "Это дворянка, – угрожающе выкрикивала она, – не видите, что ли?"
Пильняк жил на улице "Правды", кажется, в особняке, в глубине сада. В тридцать четвертом мы поехали к нему по самой цивилизованной трассе Москвы: в троллейбусе по Тверской и Ленинградскому шоссе. Подъезжая к нашей остановке, я прикоснулась к дверям, намереваясь их открыть. "Не трогайте! Они сами раскроются!!" – в ужасе закричала Анна Андреевна на весь вагон. "Будто уж сейчас током убьет", – насмешливо проговорил рабочий, спокойно сидевший на мягком стуле. Он разглядывал ее высокую худую фигуру – и эту челку! – и определил для себя: "Бывшая". Я прочла это в его недоброжелательном взгляде.
Сойдя с троллейбуса, мы шли зимним вечером в полутьме, и у нас было достаточно времени до прощанья у подъезда. Мы говорили о всяких любовных коллизиях, протекавших на наших глазах.
Проходим еще несколько шагов под падающим мелким снежком, и без всякой связи с предыдущим, но тем же тоном Анна Андреевна спрашивает меня: "Вы помните агитки Рылеева?" По правде сказать, я не помнила этих стихов поэта-декабриста. Она процитировала:
Где растет трын-трава,
Братцы?..
Так вот некто написал продолжение:
Где Ягода-злодей
К стенке,
Где Алешка Толстой
Не снимал бы густой
Пенки.
"Таких куплетов было еще много".. Тут моя догадка, что "некто" была сама Ахматова, подтвердилась. Но остальных строф я никогда не слышала.
А с А. Н. Толстым у Ахматовой были впоследствии вполне корректные отношения. В 40-м году он сказал Анне Андреевне, что никакая война не принесла таких грандиозных потерь русскому народу, как ежовщина. Анна Андреевна мне тогда же об этом сказала.
Надю раздражало, что Анна Андреевна крестится на каждую церковь. Ей казалось это демонстрацией.
Я с удивлением глядела на немолодых дам с высокими воротниками и в шляпах, спускавшихся по лестнице, когда я впервые пришла к Анне Андреевне на Фонтанку. Вероятно, это был день ее рождения – 24 июня5, но я не знала об этой дате. Очевидно, к ней приходили с поздравлениями. В то лето я ездила в Павловск, Детское Село, Ораниенбаум, и всегда в парке сидела подобная дама, осколок старого Петербурга.
Нина Антоновна неодобрительно относилась к ленинградскому быту Анны Андреевны. А Лева, охотно бывавший у меня, но, любивший сказать что-нибудь неприятное, отозвался о нашей московской квартире: "Чувствуется какая-то пустота. У нас хоть черти водятся".
часов. Мы заходим в мою комнату. "Их арестовали"6. – "Кого их?" – "Леву и Николашу".
Она спала у меня на кровати. Я смотрела на ее тяжелый сон, как будто камнем придавили. У нее запали глаза и возле переносицы образовались треугольники. Больше они никогда не проходили. Она изменилась на моих глазах. Потом я отвезла ее в Нащокинский. Целый день я ждала ее звонка. Она меня вызвала только на следующее утро. В чьей квартире она ночевала, я точно не знаю, кажется, у Булгаковых.
Мы встретились у ворот дома. Она вышла в синем плаще и в своем фетровом колпаке, из-под него выбились и развевались длинные пряди волос. Она смотрела по сторонам невидящими глазами. Мы пошли искать такси. Кропоткинская площадь и Волхонка были перерыты и перегорожены из-за строительства метро. Осенняя грязь. Она не могла перейти улицу. Я ее тащила. Вдали показалась машина. "Нет, нет – ни за что". – "Машина далеко, идемте". Она ставила ногу на мостовую и пятилась назад. Я ее тянула. Она металась. Машина приближалась. Рядом с шофером сидел человек в кожаной куртке. Казалось, они уже издалека заметили нас и посмеивались. Приближаясь, человек в кожаной куртке вглядывался в эту странную фигуру, похожую на подстреленную птицу и... узнавал. Узнавал, жалея, ужасаясь почти брезгливо. Вот эта старая безумная нищая – знаменитая Ахматова? Вся эта физиономическая игра продолжалась полминуты. Вероятно, некогда этот человек был ее поклонником, влюблялся в нее на вечерах поэтов, когда она выступала. (А теперь и себя не узнаешь, милый мой, в кожаной куртке, рядом с водителем.) Они проехали.
Кое-как мы перешли улицу и нашли такси. Шофер двинул машину от стоянки, спросил, куда ехать. Она не слышала. Я не знала, куда мы едем. Он дважды повторил вопрос, она очнулась: "К Сейфуллиной, конечно". – "Где она живет?" Я не знала. Анна Андреевна что-то бормотала. В первый раз в жизни я услышала, как она кричит, почти взвизгнула сердито: "Неужели вы не знаете, где живет Сейфуллина?!" Откуда мне знать? Наконец я догадалась – в доме писателей? Она не отвечала. Кое-как добились, да, в Камергерском переулке. Мы поехали. Всю дорогу Анна Андреевна вскрикивала: "Коля... Коля... кровь..." и другие слова. Я решила, что Анна Андреевна потеряла рассудок. Она была в бреду. Я довела ее до дверей квартиры. Сейфуллина открыла сама. Я уехала.
Через двадцать лет, в спокойной обстановке, Ахматова читала мне и еще одному слушателю довольно длинное стихотворение. Оно показалось мне знакомым, когда-то давно она мне уже читала его. Она сказала, обращаясь ко мне: "А ведь я его сочиняла, когда мы ехали с вами к Сейфуллиной". К сожалению, эти стихи пропали. Никто их не помнит.
– не заговорщики и не государственные преступники. Письмо заканчивалось фразой:
"Помогите, Иосиф Виссарионович!" В свою очередь Сталину написал Пастернак. Он писал, что знает Ахматову давно и наблюдает ее жизнь, полную достоинства. Она живет скромно, никогда не жалуется и ничего никогда не просила для себя. "Ее состояние ужасно", – заканчивалось это письмо.
Пильняк повез Ахматову на своей машине к комендатуре Кремля, там уже было договорено, что письмо будет принято и передано в руки Сталину.
Я не помнила, сколько дней прошло. Анна Андреевна исчезла для меня. Но вот вечером – телефон: "Эмма, они дома!"
Я поехала к ней – к Пильняку, на улицу "Правды". Там ликованье. Мы с ней сидели в спальне. Из другой комнаты – музыка. Приехали гости. Какой-то важный обкомовец и еще кто-то, "с тремя ромбами", шепчет мне Анна Андреевна. Все они хотят видеть и поздравить Ахматову. Пильняк заходит в спальню, нетерпеливо зовет ее. Она говорит: "Борис Андреевич, это – Эмма!" Но ему ни до чего, ему нужно торжество с гостями в столовой. Он неохотно нас оставляет вдвоем. Она рассказывает мне о письмах к Сталину так, как я передала это выше.
"Анна Ахматова!" Я ждала. Через несколько минут Анна Андреевна, вернулась проститься со мной. Я уходила. Она пошла за мной в переднюю. Я открыла входную дверь. Неожиданно она изогнулась, гибкая, высокая, и быстро нежно поцеловала меня.
Примечания
Печ. по рукописи.
Эмма Григорьевна Герштейн – литературовед, мемуарист, исследователь и публикатор статей А. А. о Пушкине.
1. Николай Николаевич – Пунин.
– Надежда Яковлевна Мандельштам (1899-1980) – жена О. Мандельштама, мемуаристка.
3. "Вы – поэт местного царскосельского значения" – второй эпиграф к стих. "Царскосельская ода" (вписан от руки вместе с эпиграфом из Гумилева в оттиск из журн. "Новый мир", 1963, № 1 – ЦГАЛИ; см. коммент. в кн.: Ахматова А. Стихотворения и поэмы. Л.. 1976, с. 492).
4. Борис Сергеевич Кузин (1903-1973) – биолог, друг Мандельштамов; см. его восп. – Вопр. истории естествознания и техники, 1987, №3.
5. 24 июня. – День рождения А. А. "праздновала, как правило, 23-го и 24-го, прибавляя к дате рождения по старому стилю то 12 дней, поскольку оно случилось в прошлом веке, то 13 – поскольку отмечалось в тот же день уже в новом" (Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой. М., 1989, с. 54).
6. "Их арестовали" – Н. Н. Пунин и Л. Н. Гумилев были арестованы 27 октября 1935 г. и освобождены 3 ноября.