Мастер
Весной 1955 года я впервые отправился к Анне Андреевне Ахматовой.
Капало с крыш. На Невском купил букет мимозы.
Почему-то я попал на черную лестницу, долго не открывали. На пороге появилась высокая грузная женщина, оглядела меня, держась за ручку двери, готовя ее захлопнуть.
– Я Ахматова. Что вам угодно?
Торопливо и сбивчиво объяснил, что принес стихи. Если бы для них нашлось время... Несколько минут...
Она оглядела меня еще раз – внимательнее. Как будто смягчилась:
– Голубчик мой, у меня сколько угодно свободного времени, но поймите мое положение. Я не могу вас принять.
Дверь и в самом деле могла захлопнуться. Пришлось пойти на крайнее средство.
– Я ученик Михаила Леонидовича, у меня только переводы.
– Ну это другое дело, – сказала она с облегчением, но все-таки еще помедлила, а потом решилась: – Так и быть, входите. Почему вы с черного хода? Сейчас я зажгу свет. Какая чудная мимоза!
Маленький рабочий стол без ящиков, так не похожий на громадный стол Лозинского. Кажется, это карточный, ломберный стол со сложенной крышкой. Он стоит перед окном, на некотором расстоянии.
Стопа бумаги, карандаш.
– Видите, какое совпадение, – перевожу. С корейского, – добавила Ахматова как бы с некоторым раздумьем. – Но хорошие подстрочники.
Тогда я не обратил внимание на это слово – "совпадение".
Я стал бывать на улице Красной Конницы. Разговор обычно шел о переводе, вспоминали Лозинского. Из двух любимых тем Анны Андреевны чаще касались Шекспира. Другой темой был Пушкин.
Одно время подробно обсуждался проект перевода "Гамлета", построенного на совершенно новом принципе, причем Анна Андреевна соглашалась быть научным руководителем и комментатором, а мне отводилась роль переводчика.
Но, оставаясь на переводческой почве, я невольно, боковым зрением наблюдал, с каким убеждением и тончайшим искусством творила Ахматова собственную легенду – как бы окружала себя сильным магнитным полем.
В колдовском котле постоянно кипело зелье из предчувствий, совпадений, собственных примет, роковых случайностей, тайных дат, невстреч, трехсотлетних пустяков. Котел был скрыт от читателя. Но если бы он не кипел вечно, разве могла бы Ахматова в любую минуту зачерпнуть оттуда, вложить неожиданную поэтическую силу в самую незначительную деталь? Лучше всего об этом сказано в ее стихах:
Когда б вы знали, из какого сора
Примет было много. Мне показалось даже, что одна из них – не заводить чернильных приборов. Однажды потребовалось написать деловую бумагу, никого из домашних поблизости не было, и отыскать перо и чернила так и не удалось.
Ахматова писала Лозинскому: "Над этими стихотворениями я еще колдую". Или: "В оправдание этого стихотворения могу сказать только то, что оно написано утром".
Настоящей рабочей порой для Ахматовой всегда была ночь.
Писала она наискосок, концы строк загибались вверх. В конце каждого непременно стоял год, месяц и место сочинения. Это тоже входило в легенду.
Домашнее прозвище Анны Андреевны было Акума. Так прозвал ее Владимир Шилейко. А о своей любимой "Поэме без героя" она говорила, задумавшись, глядя сквозь стены и поверх голов:
– Гадина.
И в этом слове слышалась как бы далекая жалоба, даже отголосок отчаяния. Уж очень неотступно преследовала Ахматову ее поэма.
Еще одно слово произносила Ахматова на разные лады, иногда насмешливо:
– Беда.
Много позже я услышал это слово от пожилой архангельской крестьянки Марии Иосифовны Быковой. Услышал и поразился: точная интонация Ахматовой. А потом понял, что интонация эта – не ахматовская и не быковская, а просто очень древняя, коренная русская.
Легенда не была умозрительной. Изображение скорби, печали, грусти, этой изнанки человеческой радости, – органический дар Ахматовой.
Ахматова писала про свою славу, что она двадцать лет пролежала в канаве. Так оно и было. Среди неслыханного революционного подъема странно звучала одинокая сдержанная скорбная нота. Только через десятилетия стихи Ахматовой вернулись к читателю, чтобы затем вновь пережить продолжительную паузу.
В 1955 году ахматовская звезда в третий раз начинала разгораться на литературном небосклоне. Недавние беды были еще свежи. Чем и объясняются слова, сказанные в дверях незнакомому молодому человеку: "Поймите мое положение".
Новизна никогда ее не пугала. Сразу, с первых стихов и на всю жизнь она признала Маяковского – на двадцать лет раньше, чем те самые критики, которые поносили Ахматову за неприятие нового.
К старости Анна Андреевна стала проще, сошла с котурнов, когда-то очень высоких. Со мной она была добра и проста – скорее, сказочная бабушка, чем злая волшебница. Но не совсем добрая бабушка – с норовом.
Несовместимость тканей. Несовместимость эпох. Прощаясь, думая о чем-то своем, Анна Андреевна подала мне руку. Очень высоко, почти к лицу.
Мне и в голову не пришло, что я должен эту руку поцеловать. Время, поколение, отношения – все вокруг меня было иным. Я довольно нелепо пожал руку высоко в воздухе и сбежал вниз по лестнице, вероятно приведя Анну Андреевну в изумление. Ученик Лозинского, переводы английских романтиков – как тут не смешаться понятиям.
Когда Ахматова взялась за переводы с корейского, встал вопрос о размере. Русская и корейская системы стихосложения несоизмеримы. Как быть?
По просьбе Анны Андреевны к ней пришли студенты-корейцы. Пели,, играли на своих инструментах. Ахматова вслушивалась. На размер она махнула рукой и просто написала стихи, сообразуясь со смыслом и настроением подлинника. Это был единственно правильный выход.
Однажды сказала:
– У меня нет никакого переводческого честолюбия. Улыбнувшись, добавила:
– Чего нельзя сказать относительно оригинальных стихов.
Трудно сказать, каким было ее честолюбие. Ведь слава не может обойтись без внешних атрибутов. А об одном почтенном литераторе, только что получившем докторскую степень не то в Кембридже, не то в Оксфорде, Ахматова сказала вполне доброжелательно, но в точности таким тоном, каким говорят о малых детях:
– С ним все обстоит превосходно. У него теперь шапочка с кисточкой, и он каждую секунду летает в Англию.
Слушала она великолепно. Читать ей перевод означало видеть свою рукопись в рентгеновских лучах. Не сказано ни слова, а все ошибки на виду. Так же слушал Лозинский.
Ахматова не позволяла записывать по памяти стихи, которые только что прочла. Она диктовала сама, о записи не могло быть и речи. Сразу после такого чтения я торопился проститься и записывал стихи в автобусе, в электричке.
Но однажды я неосторожно процитировал то, что не было продиктовано, и с тех пор Анна Андреевна читала мне лишь те стихотворения, которые затем диктовала.
На магнитофон она поглядывала с недоверием – Анна Андреевна недолюбливала технические устройства, – но была не прочь послушать себя. Спросила, что же читать. "Сжала руки под темной вуалью"? Нет.
– Я давно забыла, как это произносится.
В тот раз она прочла в микрофон несколько стихотворений, а в другой раз я предложил записать всю "Поэму без героя", что и было сделано в течение двух часов, с маленьким отдыхом после каждой главы. Качество записи посредственно. Но если, слушая, положить перед глазами текст, помехи как бы исчезают, не отгораживают поэму от слушателей.
Мне нравится в этой записи, что кроме авторского голоса там есть шелест переворачиваемых страниц, отдаленные голоса за закрытой дверью. Местами – даже нарастающий и убывающий шум трамвая на улице Ленина. Все это создает удивительное впечатление присутствия при чтении.
Обе записи теперь в Центральном литературном архиве (ЦГАЛИ).
Пластинок с голосом Ахматовой не было еще и в помине. Но даже теперь, когда они есть, все-таки нужно сказать, как читала Ахматова.
Голос низкий и как бы ниспадающий. Последняя строка стихотворения иногда пропадает, замирает где-то внизу.
Общее впечатление – сдержанного величия. По манере – то, что называется завыванием, но очень в меру.
При таком чтении подробности не выделяются, слушатель как бы видит всю строку.
Чтение не бытовое, не разговорное. Наоборот, священнодействие. Звук полный, глубокий.
И еще одна особенность: последнюю строку стихотворения Ахматова иногда произносила с чуть заметным оттенком какой-то необъяснимой досады.
Характер поистине железный.
В давно прошедшие времена тот самый литератор, который позже получил шапочку с кисточкой, – назовем его Иваном Ивановичем, – написал статью, которая могла быть понята как обвинение Ахматовой в антисоветских настроениях, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Затем литератор "все понял" и просил передать Анне Андреевне, что, если она его не простит, он покончит с собой. Ахматова ответила:
– Передайте Ивану Ивановичу, что это его личное дело.
Конец оказался благополучным, литератор с собой не покончил.
– Здравствуйте. Ахматова.
– Здравствуйте, Анна Андреевна! Как я рад слы...
– Вы можете сейчас приехать?
– Да, конечно, разумеется. Я...
– До свидания.
Короткие гудки.
Незадолго до смерти судьба послала Анне Андреевне аппендицит. С некоторым опозданием в больничной палате появился представитель Союза писателей, принес цветы, предлагал переехать в другую, лучшую больницу. Ахматова отозвалась холодно:
– Благодарю. Я уже перерезана пополам.
В Комарове, дачном поселке под Ленинградом, Ахматова жила в маленькой стандартной даче Литфонда, которую прозвала "Будкой". В "Будку" происходило паломничество, между прочим и иностранцев. Явился однажды молодой датчанин, доктор философии (по нашим понятиям, аспирант-литературовед) с большим запасом глубокомысленных банальностей. Беседа не затянулась.
О западных литературоведах определенного толка Ахматова говорила как бы с головной болью:
– Это такая ложь, такое нежелание и неумение разобраться. Куда лучше честная ругань наших: понимаешь, чего от тебя хотят и почему хотят.
Неточность образа не прощала.
В поездке по Италии Александр Прокофьев написал стихи, которые начинались так:
Да лимонные рощи.
Все красиво, красиво...
А нельзя ли попроще?
– Что может быть проще оливы?
Не однажды Анна Андреевна говорила, что у поэта непременно должен быть досуг. Время, не занятое решительно ничем.
Мысль эту она не продолжала, но продолжить ее нетрудно. Досуг Ахматовой был отдыхом сознания и рабочие временем подсознания.
Как-то сказала:
– Рифма в собственных стихах помогает, ведет. В переводе это орудие пытки.
В первой публикации этих записок говорилось следующее:
"Юмор в духе Марка Твена был совершенно чужд Ахматовой. Он был слишком "утренним", прочно заземленным, и она от подобного юмора открещивалась.
Это опять была несовместимость тканей".
Н. А. Роскина написала мне: "Ей был близок любой юмор, она была очень смешлива – это во-первых. А во-вторых, она как раз очень любила Марка Твена".
Есенин признавался, что с него капал пот, когда он смотрел на Блока, потому что перед ним был настоящий поэт. Примерно так же я относился к Ахматовой. Она это видела и, будучи натурой многогранной, поворачивалась соответствующей гранью.
Богиня так богиня. Ей для этого усилий не требовалось.
Но уж если богиня, то и Марк Твен на время остается в стороне. Иначе он оказался бы разрушителем, как его янки при дворе короля Артура.
Только однажды я услышал от Анны Андреевны анекдот, образца 1913 года. Весь он состоял из одной длинной ломаной фразы, сказанной финским шкипером. Рассказано было за смешное, но мне показалось настолько не смешно, что я совершенно растерялся. Анна Андреевна это запомнила и, как лишенному чувства юмора слушателю, более анекдотов мне не рассказывала.
Читатель Публичной библиотеки задал вопрос, на который библиографы ответить не смогли. Вызвали главного библиографа. Почтенная дама вышла, раскрыла толстую книгу рукописного каталога и призадумалась. Затаив дыхание, все ждали, что она скажет. И она спросила:
После "В" какая буква?
– Ну это пустяки. Наподобие романов о великих людях. На первой странице романист рассказывает нам, о чем думал Гёте, проснувшись поутру. Как будто можно знать мысли гения.
– Знаете, у Моцарта есть место, где изображается деревенский оркестр, и этот оркестр фальшивит. Моцарту, наверное, было очень смешно, когда он это сочинял.
– Если вам скажут, что стихи – занятие для молодых людей, не верьте. Возраст не играет роли. Она это доказала.
Четыре стандартные зеленые дачи на большом участке, обнесенном низкой оградой.
Издали, между соснами, вижу грузную фигуру с лейкой в руке. Анна Андреевна поливает цветы.
Отводит рукой ветку бузины, указывает на нее глазами:
– Письмо от Марины.
1969