Нева. - 1988. - № 5. - С. 136.
Это было так
Утром того же дня мы попали на прием к начальнику Управления пропаганды ЦК Александрову. Нам думалось, он сразу начнет распекать нас, но говорил он каким-то приглушенным тихим голосом, оба, мол, журнала печатали сырые, малохудожественные, а порой и идейно вредные произведения, но чашу весов переполнил рассказ "Приключения обезьяны", поэтому нас всех вызывают на Оргбюро ЦК.
Почувствовав изменение в настроении Сталина, Прокофьев попробовал выручить Марию Комиссарову, которую мы все звали Машей. Он сказал, что тоскливые нотки в одном из ее стихотворений случайны.
- Творчество ее светлое, жизнерадостное, - верял он. - Она наша поэтесса. И Илья Садофьев никогда упадничеством не грешил, он человек бодрый, неунывающий. А Анна Ахматова не сама стихи принесла, их у нее выпросили сотрудники редакции.
- Зачем вытащили старуху? - неодобрительно спросил Сталин. - Она, что ли, будет воспитывать молодежь?
Если бы в этот момент у кого-нибудь из нас хватило мужества защитить Анну Андреевну, то Жданов, быть может, и не назвал бы ее в своем докладе "не то монахиней, не то блудницей". Но Прокофьеву Маша Комиссарова была дороже. Дворянка Ахматова вышла из чуждой ему среды. Он промолчал. Не взяли слово ни Николай Тихонов, ни Александр Фадеев. И из нас, более молодых, никто не осмелился встать и напомнить, что Анна Ахматова бескорыстно служила отечественной литературе. Ведь это она писала:
Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю.
Им песен я своих на дам.
И как только началась война, появилась ее "Клятва"
И та, что сегодня прощается с милым, -
Пусть боль свою в силу она переплавит.
Мы детям клянемся, клянемся могилам.
Что нас покориться никто не заставит!
Но ни у кого даже такой мысли не возникло - заступиться. Прокофьев лишь сказал:
Ее не переделаешь*.
Тогда пусть печатается в другом месте. Вам надо поднимать свою ленинградскую тему, а не печатать такие случайные вещи, далекие от жизни, как "Волшебник из Гель-Гью" Леонида Борисова. Он изящно пишет, но не то, что нужно для воспитания нашей молодежи.
Партактив собирался в Актовом зале. Делалось это неспроста - хотели придать весомость обсуждаемым делам.
Мы с Прокофьевым попали в президиум собрания. Зал был переполнен работниками райкомов, директорами заводов, пропагандистами, преподавателями вузов. Рядом с нами сели секретари горкома и обкома.
четкостью выговаривая слова.
Приведя еще несколько цитат, Жданов вытащил закладку и открыл журнал в другом месте.
- Позвольте привести еще одну иллюстрацию о физиономии так называемых "Серапионовых братьев". В тех же "Литературных записках" номер три за тысяча девятьсот двадцать второй год другой серапионовец Лев Лунц также пытается дать идейное обоснование того вредного и чуждого советской литературе направления, которое представляет группа "Серапионовых братьев". Лунц пишет:
"Мы собрались в дни революционного, в дни мощного политического напряжения. "Кто не с нами, тот против нас!" - говорили нам справа и слева. - С кем же вы, Серапионовы братья, - с коммунистами или против коммунистов, за революцию или против революции?"
"С кем же мы, Серапионовы братья? Мы с пустынником Серапионом..."
"Слишком долго и мучительно правила русской литературой общественность... Мы не хотим утилитаризма. Мы пишем не для пропаганды. Искусство реально, как сама жизнь, и, как сама жизнь, оно без цели и без смысла, существует потому, что не может не существовать".
- Такова роль, которую "Серапионовы братья" отводят искусству, - одолжал Жданов, - отнимая у него идейность, общественное значение, провозглашая безыдейность искусства, искусство ради искусства, искусство без цели и без смысла. Это есть проповедь гнилого аполитизма, мещанства, пошлости...
Жданов только забыл упомянуть, что автору этих высказываний не было двадцати лет, что все "Серапионовы братья" были молоды, модничали, да и время было совсем иное.
В докладе досталось также и Анне Ахматовой. Мне запомнились лишь отдельные характеристики:
- Анна Ахматова является одним из представителей безыдейного реакционного литературного болота. Она принадлежит к так называемой литературной группе акмеистов, вышедших в свое время из рядов символистов, и является одним из знаменосцев пустой, безыдейной, аристократически-салонной поэзии, абсолютно чуждой советской литературе.
- Тематика Ахматовой насквозь индивидуалистическая. До убожества ограничен диапазон ее поэзии, это поэзия взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и молельной. Основное у нее - любовно-эротические мотивы, переплетенные с мотивами грусти, тоски, смерти, мистики, обреченности. Чувство обреченности - чувство понятное для общественного сознания вымирающей группы. Мрачные тона предсмертной безнадежности, мистического переживания, пополам с эротикой - таков духовный мир Ахматовой, одного из осколков безвозвратно канувшего в вечность мира старой дворянской культуры и добрых старых екатерининских времен. Не то монахиня, не то блудница, а вернее, блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой.
Далее Жданов сказал о других писателях, напечатавших свои неудачные, оторванные от жизни страны произведения, крепко досталось и секретарям Ленинградского горкома.
Летом 1954 года в Ленинград прибыла группа английских студентов. В обкоме комсомола они высказали желание побывать на могилах Михаила Зощенко и Анны Ахматовой.
- На каких могилах? Они живы и здоровы. Если хотите, можем устроить встречу.
И такая встреча действительно состоялась в Красной гостиной Дома писателя имени Маяковского. Тут стало ясно, что английских студентов кто-то подготовил. Один из них, обращаясь к Зощенко по-русски, спросил:
- Как вы относитесь к постановлению ЦК по журналам "Звезда" и "Ленинград"?
И вот на этой-то ненужной встрече Михаил Михайлович сорвался, не сдержав обиды:
- Я не признаю постановления, в котором обо мне говорится как о пошляке и хулигане. Весь мир знает меня другим. Я честный писатель.
Такой же вопрос, но уже другим студентом, был задан и Анне Андреевне. Она несколько располнела, не походила на свои ранние портреты, но сохранила величавую осанку и голову держала гордо.
С высокомерием королевы, едва взглянув на иностранных юнцов, поэтесса как бы сквозь зубы процедила:
- Я согласна с постановлением. В своих внутренних отношениях мы разберемся без постороннего вмешательства. В сочувствии не нуждаюсь.
В дни огорчений 1946 года Анна Андреевна Ахматова написала такие строки:
И книги сгниют в шкафу.
Ахматовской звать не будут
Ни улицу, ни строфу.
Но ее не забывали, чтили по-прежнему и заботились. Благодаря хлопотам Александра Фадеева она получила в сорока шести километрах от Ленинграда на Карельском перешейке в поселке Комарово в пожизненное пользование половину литфондовского щитового домика, купленного в Финляндии.
Я жил неподалеку от этих четырех финских домиков Литфонда, стоявших в тени, среди молодых сосенок. Их сдавали на лето писателям, по полдачи каждому на один, два срока.
Пока на даче жила Аня с собачкой - девочка приемной дочери Анны Андреевны - было кому ходить в продуктовые магазины за хлебом, картошкой, молоком и мясом. Потом девочка подросла, собаку подстрелили какие-то подлецы, и Анна Андреевна большую часть лета жила одна.
Она потяжелела, стала еще величественнее, ходила с гордо поднятой головой, но очень медленно. Ходьба через лесок в продуктовые магазины утомляла ее, а длинные очереди унижали, приводили в отчаяние. Однажды жена поэта Александра Гитовича Сильва уступила свою очередь Ахматовой, а сама ушла в промтоварный ларек. Через некоторое время одна из зазевавшихся зимогорок, увидев впереди величественную, почти царственную фигуру, не без робости заметила:
- Вас здесь не стояло.
За Анну Андреевну заступились дачницы и оставили в очереди. Сама она, конечно, не удостоила ответом зимогорку, но забавную фразу "Вас здесь не стояло" запомнила и часто вспоминала..
Гитовичи жили рядом с Ахматовой в соседнем финском домике.
Когда Анна Андреевна занималась для заработка переводами корейских поэтов, Александр Гитович переводил китайских классиков. Его поражала начитанность Ахматовой, ее знание мировой литературы. Но и он ей мог помочь, так как закончил войну в Корее и кое-что мог рассказать о поэтах, быте и традициях. Они оба не знали языков переводимых поэтов, пользовались подстрочниками университетских специалистов, которые приезжали на дачу подышать свежим воздухом и посидеть вместе за стопкой вина. И это вскоре стало традицией.
Добрейшая Сильва Гитович освободила Анну Андреевну от походов в магазины и взяла на себя заботу о пропитании. Чтобы Анна Андреевна не теряла времени за газовой плитой, она готовила обеды на троих.
Иногда к Ахматовой и Гитовичам набивалось столько гостей, что их некуда было усадить. Все приезжавшие на дачу, видимо, полагали, что холодильники у них ломятся от яств... А у них не было ни холодильников, ни лишних припасов, зарабатывали они очень мало. Легкомысленным гостям приходилось самим отправляться за колбасой, маслом, хлебом и вином.
У меня с Александром Гитовичем были давние приятельские отношения, не раз приходилось бывать у него на пиршествах в Комарове.
К концу жизни Анна Андреевна была обречена на какое-то неприкаянное, бродячее существование. В ее доме и на даче не было ни уюта, ни комфорта. Не налаживались и отношения с сыном. Она не имела своего гнезда, хотя получила отдельную трехкомнатную квартиру в писательском доме на улице Ленина. В новый дом Анна Андреевна забрала с собой семью приемной дочери, оставшейся с нею после ареста известного искусствоведа Николая Николаевича Пунина.
Всех удивляла ее выдержка, ее непреклонность и политическая мудрость. Ее всюду встречали с глубоким уважением и почетом. После смерти Сталина она была избрана в Президиум писательского съезда и как должное, без осуждения, принимала то, в чем прежде ей отказывали. Она получила и европейское признание, выезжала в Италию получать за стихи международную премию "Этне-таормина" и в Англию за мантией почетного доктора литературы Оксфордского университета. Осаждавшие ее буржуазные писаки всегда получали холодный отпор.
В стихотворении про Комарово Ахматова писала:
Здесь все меня переживет,
И этот воздух, воздух вешний,
толпы любителей поэзии.
Деятельность поэтов и прозаиков всегда вызывает всеобщее внимание и строгий суд. Всякий норовит вмешаться, учить, указывать верный путь, подталкивать к нему... И надо научиться не реагировать на скоропалительные советы, суметь переносить и заслуженные похвалы, и зубодробительную критику, От твоей стойкости будет зависеть, останешься ли ты собой.
* Протокола этого заседания, как мне известно, нет. Читатель, конечно, понимает, что все дальнейшее - не стенографическая запись. Я восстанавливаю эти реплики и выступления отчасти по памяти, отчасти по торопливым записям, сделанным во время заседания. За общий смысл сказанного ручаюсь, но за то, что это было сказано именно так, ручаться, естественно, не могу. - Прим. автора.