Литературное обозрение. - 1999. - № 1. - С. 25-29.
"Мы забыли, что такие люди бывают"
Ахматова и Солженицын
В воспоминаниях Наталии Роскиной об Ахматовой есть одна существенная ошибка: "Когда вышел номер "Нового мира" с "Одним днём Ивана Денисовича" и Солженицын стал необыкновенно популярен, он захотел побывать у Ахматовой <...>"1. На самом деле их заочное и очное знакомство произошло до выхода "Одного дня...", до всеобщей популярности его автора и отразилось на ахматовской творческой биографии.
но и содержанием. Одно, четырехстрочное, - "[Что] Как? - тебе еще мало по-русски / Что] И - ты хочешь на всех языках? / Знать, как круты подъемы и спуски / И почем у нас совесть и страх? (ЗК, с. 257) - при жизни Ахматовой не публиковалось; с изменениями ("А, тебе еще мало по-русски...", без вопросительных знаков) оно было включено в цикл, или, вернее, подборку "Вереница четверостиший". В нем просвечивает тема поэта, оставшегося в своей странен перенесшего с ней великие страдания, и восприятия всего этого со стороны, из-за границы, где не имели даже приблизительного представления о том, что творилось в СССР при Сталине и что преодолевалось непоследовательно ("подъемы и спуски").
Второе, восьмистрочное стихотворение лишь внешне не столь крамольно. Оно более автобиографично:
Вот она, плодоносная осень, -
Поздновато ее привели,
А пятнадцать божественных весен
Я так близко ее [рассмотрела] разглядела,
К ней приникла, ее обняла,
И она в обреченное тело
Силу тайную тайно лила.
"Плодоносная осень" не сама пришла в силу смены сезонов, ее "привели". Истек неполный год после XXII съезда КПСС с его открытиями и более резким, чем на XX съезде, разоблачением культа личности. Ахматова ощущает моральный подъем после особенно тягостных для нее лет: пятнадцать весен отделяло наступившее время от погромного августовского пoстановления ЦК ВКП(б) "О журналах "Звезда" и "Ленинград" (1946). Мотив подмены весны исключительной осенью повторяется у Ахматовой спустя ровно сорок лет после стихотворения "Небывалая осень построила купол высокий..." (размер другой, но метр один: тогда был пятистопный анапест, теперь трехстопный, при небольшом количестве написанного Ахматовой связь ощутима). Там светлые ожидания лирической героини порождал приход некоего "спокойного" человека, друга, здесь - изменение "климата", отнюдь не природного. Это понятно. Но откуда двойной эпитет "тайную", "тайно"? "Оттепель" была публичной. Нет ли тут намека на некую душевную силу, пока еще открыто о себе не заявившую?
Под текстом стихотворения в записной книжке помечено:
"Завтра уезжаю.
12 сент<ября> 1962. Конец Комарова (ЗК, с. 258).
друзей. После дачного сезона она поехала в Москву. В записи Л. К. Чуковской от 19 сентября рассказывается о разговоре с Ахматовой, начавшемся в 12 часов - видимо, этого же дня, хотя по тексту можно предположить, что и одного из предыдущих (ЛЧ, т. 2, с. 508). К тому времени Анна Андреевна прочитала "Один день з/к" (так называлась машинопись) и сказала Чуковской: "Эту повесть о-бя-зан про-чи-тать и выучить наизусть - каждый гражданин изо всех двухсот миллионов граждан Советского Союза" (ЛЧ, т. 2, с. 512).
Ожидание решения вопроса о публикации Солженицына вне сомнения способствовало если не созданию стихотворения "Вот она, плодоносная осень...", то появлению у Ахматовой мысли предложить его для напечатания массовым тиражом - в газету. Первоначально намечалась "Литературная газета" (ЗК, с. 249), а появилось стихотворение вместе с двумя другими (из цикла "Шиповник цветет": "В разбитом зеркале" и "Говорит Дидона"), также отчетливо автобиографическими, 26 октября, как ни странно, в официальной газете "Литература и жизнь", заслужившей прозвище "Литература и смерть": контекст, на первый взгляд сугубо личного содержания, притупил бдительность тупых редакторов, не понявших весьма прозрачных аллегорий плодоносной осени и пятнадцати весен. Ахматовой только пришлось наряду с незначительными изменениями в тексте сделать одно значительное - пожертвовать эпитетом "божественных" и написать "блаженнейших" (АА, т. 1, с. 292), что противоречит смыслу произведения, реальным фактам (для Ахматовой "божественные" весны отнюдь не были блаженными) и никак не может считаться "авторской волей" (это стоит учесть публикаторам). "Силу тайную тайно лила" в ахматовскую героиню земля, которую автор в свое время не "бросил <...> на растерзание врагам". За это к Ахматовой особое уважение испытывал Солженицын: "Да начиная с 17-го года все отдаем, все отдают, - так оно вроде легче. Уже сколькие поддались этой ошибке - переоценили силы их, недооценили свои. А был и же люди - Ахматова, Пальчинский, кто не поехал, кто отказался в 1923 году подписать заявление на легкий выезд"2. Александру Исаевичу еще предстояло продемонстрировать верность своей земле, отвергая не раз предоставлявшуюся возможность "легкого выезда".
Произведения Ахматовой он знал хорошо, и тоже не только опубликованные. После первой встречи с ним, состоявшейся благодаря Л. З. Копелеву 28 октября 1962 года в Москве у Марии Петровых, Анна Андреевна рассказывала:
"- Я прочитала ему... Он сказал: "Я так и думал, что вы не молчите, а пишете что-то, чего нельзя печатать". "Поэму" ("Поэма без героя" не была тогда опубликована. - С. К.) знает наизусть. О ней говорит так: "Сначала все непонятное-непонятное, а потом понятное-понятное". Обо мне сказал мне слова, которые я слышать не могу. Нет, не о Пушкине. Да, о России. И он тоже!.. Вы понимаете, конечно, что это значит: услышать их от него..." (ЛЧ, т. 2, с. 532-533). А. Г. Найману Ахматова передала эти смущавшие ее и такие дорогие ей слова. "Прочитала "сиделок тридцать седьмого"3. Он сказал: "Это не вы говорите, это Россия говорит". Я ответила: "В ваших словах соблазн". Он возразил: "Ну что вы! В вашем возрасте..." Он не знает христианского понятия" (АН, с. 136). Из-за "соблазна" Ахматова и "не могла слышать" эти слова.
"О свидании с ним она рассказывала в необычных для нее тонах. Ведь она привыкла к тому, что к ней приходят на поклон, а тут пришел человек, которому она сама готова была и хотела поклониться" (В, с. 538). В последний период жизни Ахматова вела себя в отношении властей, как правило, осторожно, внешне даже демонстрировала свою лояльность4. В собственноручной записи о визите Солженицына слова в скобках - обозначение места встречи и настоящая фамилия писателя - не псевдоним, под которым "Щ-854 (Один день одного зэка)" был предложен в редакцию "Нового мира", - поставлены позднее, видимо, когда пришло осознание того, что конспирация не нужна: "Вчера (28-го) у меня (у Маруси в Москве) был Рязанский (Солженицын). Впечатление ясности, простоты, большого человеческого достоинства. С ним легко с первой минуты" (ЗК, с. 253).
"Щ-854" гораздо выше знаменитой повести кумира тогдашней молодежи:
"- В "Старике и море" Хемингуэя подробности меня раздражают. Нога затекла, одна акула сдохла, вдел крюк, не вдел крюк и т. д. И все ни к чему. А тут каждая подробность нужна и дорога..." (ЛЧ, т. 2, с. 512).
Но больше волновало Анну Андреевну общественное значение предстоящей публикации. Впервые правда о сталинских лагерях, пусть еще не о самом страшном, могла быть явлена всему миру. По свидетельству Л. К. Чуковской, А. Г. Наймана, Вяч. Вс. Иванова, Н. А. Роскиной, Н. Готхарта (ЛЧ, т. 2, с. 533, 535; АН, с. 136; В, с. 483, 538; НГ, с. 266), Ахматова предсказала Солженицыну мгновенную всемирную славу и опасалась, выдержит ли он ее. Мотив испытания славой - один из важных в ахматовской поэзии: "<...> от счастья и славы / Безнадежно дряхлеют сердца" ("Вижу выцветший флаг над таможней...", 1913), "<...> притащится слава / Погремушкой над ухом трещать" ("Кое-как удалось разлучиться...", 1921); в 60-е годы сделан набросок: "Молитесь на ночь, чтобы вам / Вдруг не проснуться знаменитым"5, - возможно в прямой связи с этим разговором. "Славы не боится, - записала Ахматова. - Наверное, не знает, какая она страшная и что влечет за собой" (ЗК, с. 253). "Пастернак не выдержал славы, - говорила она Солженицыну. - Выдержать славу очень трудно, в особенности позднюю". Александр Исаевич в ответ говорил о своих крепких нервах, о том, что он выдержал лагеря (ЛЧ, т. 2, с. 533); по другому свидетельству, возможно, менее достоверному, так как более позднему, сказал: "Я человек железный" (НГ, с. 266). Вместе с тем Ахматова записала и потом передала Г. В. Глекину6 его слова: "Я только боялся сойти с ума в тюрьме" (ЗК, с. 253). Мотив безумия - также важнейший в ахматовской поэзии, в частности в "Реквиеме", отсюда и внимание к нему в разговоре.
"Одного дня Ивана Денисовича" Анна Андреевна считала событием эпохальным, 16 ноября 1962 года, в день выхода 11-го номера "Нового мира" (о чем она еще не знала), говорила Л. Чуковской, что не уедет в Ленинград, пока не подержит его в руках: "Хочу убедиться, что новая эпоха настала" (ЛЧ, т. 2, с. 551). А позже, в марте 1964-го: "Счастлива, что дожила до Солженицына" (ЛЧ, т. З, с. 187). Не только до его произведений - до появления такой личности. Восторженные оценки Солженицына-человека Чуковская фиксирует не раз: " - Све-то-но-сец! - сказала она торжественно и по складам. - Свежий, подтянутый, молодой, счастливый. Мы и забыли, что такие люди бывают. Глаза, как драгоценные каменья. Строгий, слышит, что говорит.
("Слышит себя", "слышит, что говорит" - это высокая похвала в ее устах). <...> О, Лидия Корнеевна, видели бы вы этого человека! Он непредставим. Его надо увидеть самого, в придачу к "Одному дню з/к". "<...> "это человек поразительный, не только писатель". "Анна Андреевна снова о Солженицыне:
" (ЛЧ, т. 2, с. 532-533, 551; т. З, с. 27). "С яростью - иначе назвать не могу: именно с яростью - говорила об Ардове, который о Солженицыне отозвался презрительно" (ЛЧ, т. 2, с. 565), хотя в квартире писателя-юмориста (а потому, наверно, скептика) В. Е. Ардова и его жены Н. А. Ольшевской на Ордынке Ахматова жила чаше и дольше, чем у каких-либо других своих друзей. Жизнестойкость Солженицына воплощалась для Анны Андреевны в сохраненной молодости: "Ему 44 года <...>. Выглядит на 35. Лицо чистое, ясное. Спокоен, безо всякой суеты и московской деловитости. С огромным достоинством и ясностью духа" (АН, с. 136). Отмечалась и интеллигентность Солженицына: "Александр Исаевич глубоко интеллигентный человек", и он "великолепно знает музыку" (НГ, с. 266).
При этом Ахматова нисколько не была настроена ему льстить. Возможно, она отвратила его от увлечения поэтическим творчеством. "- Он принес мне поэму. Она автобиографична. И спросил, стоит ли за нее бороться. Я сказала, что одного моего мнения недостаточно, пусть даст еще кому-нибудь. Он сказал, что ему достаточно моего мнения. Я сказала, что бороться за эту поэму не стоит" (НГ, с. 266). Об этом писала в феврале 1963 года и Л. К. Чуковская, которой Ахматова передала слова автора поэмы: она "помогла мне все перенести, выжить, остаться живым". На свой вопрос о том, хороша ли поэма ("не в смысле печатания"), ответ она "получила уклончивый. Не понравилось ей, что ли? - размышляла Лидия Корнеевна. - И она не хочет признаться из уважения к автору? Нет, на нее не похоже. Ведь бранила же она мне рассказ Солженицына "Случай на станции Кречетовка" (и, между прочим, совершенно зря)" (ЛЧ, т. З, с. 28). Солженицын читал Ахматовой две из одиннадцати глав поэмы "Дороженька", которая осталась неопубликованной (ЛЧ, т. З, с. 341). При первой встрече он также читал ей свои стихи. На настойчивый вопрос Чуковской ответ был более определенным - негативным:
"- Уязвимы во многих отношениях, - уклонилась Анна Андреевна" (ЛЧ, т. 2, с. 533). Уклончивость ответа на вопрос о стихах Солженицына отметила и Н. А. Роскина. "Из стихов видно, что он любит природу", - сказала ей Ахматова (В, с. 538).
Прямолинейный Солженицын в долгу не остался. О прочитанном ему "Реквиеме" он заявил: "Это была трагедия народа, а у вас - только трагедия матери и сына". Роскина пишет: "Она повторила мне эти слова со знакомым пожатием плеч и легкой гримасой" (там же). "Про мои стихи сказал не должное", - появилось в записной книжке (ЗК, с. 253). Чуковская тоже писала, что "А. И. Солженицын, выслушав "Реквием", сказал Анне Андреевне: "Жаль, что в ваших стихах речь идет всего лишь об одной судьбе". А. А. сама рассказала мне об этих словах Александра Исаевича, дивясь им и не соглашаясь с ними. "Разве одною судьбою нельзя передать судьбу миллионов?" - говорила она. - "Разве "Эпилог" к "Реквиему" это уже не судьба миллионов" - говорила я. - "Да ведь и сам Солженицын "Одним днем з/к", одною судьбой изобразил многолетние судьбы миллионов". <...> Не согласившись сначала с Солженицыным, Ахматова впоследствии, по-видимому, все-таки приняла его слова во внимание: стихи, содержащие во втором четверостишии слова:
И когда, обезумев от муки,
"Реквием", я полагаю, как результат замечания, сделанного Солженицыным" (ЛЧ, т. 2, с. 562). То, что стало вступлением к "Реквиему" ("Это было, когда улыбался...", 1940), ранее существовало в качестве самостоятельного стихотворения. Его включение в поэму-цикл вопреки отрицательному мнению Чуковской (ЛЧ, т. 2, с. 561), думается, было художественно оправданным и усилило народную тему "Реквиема", который был прочитан Солженицыну и без автоэпиграфа "Нет, и не под чуждым небосводом, / И не под зашитой чуждых крыл, - / Я была тогда с моим народом, /Там, где мой народ, к несчастью, был" из стихотворения "Так не зря мы вместе бедовали..." (1961). Полностью "Реквием", до того хранившийся в памяти автора и его друзей, был зафиксирован в нескольких машинописных экземплярах только 8 декабря 1962 года (В, с. 643; ЛЧ, т. 2, с. 560-561)7, после публикации лагерного рассказа Солженицына и явно не без влияния этого события. Появление эпиграфа Чуковская отметила как новость для нее, а в позднейшем сообщила, что посоветовал Ахматовой использовать эти строки для эпиграфа Л. З. Копелев (ЛЧ, т. 2, с. 561), благодаря которому та и познакомилась с Солженицыным. Так что Солженицын сыграл видную роль в творческой истории ахматовского "Реквиема". Исходил он, вследствие незнания многих текстов, все же из ограниченного представления об Ахматовой. В феврале 1963 года она говорила: "- А знаете, Александр Исаевич удивился, когда я сказала, что люблю Некрасова. Видимо, он представлял себе меня этакой чопорной дамой. <…> А Некрасова не любить разве можно? Он так писал о пахаре, что нельзя было не рыдать" (ЛЧ, т. З, с. 29). Но ошибка прозаика помогла поэту усилить одно из важнейших своих произведений.
Кстати, "дамой" Солженицын Ахматову действительно считал, только в более высоком смысле. Н. Д. Солженицына, жена писателя, сообщает: "Высота сводов, которые она (Ахматова. - С. К.) выстроила, и чистота воздуха внутри этих сводов всегда очень влекли А<лександра> И<саевича>. Он относился к ней как к высокой-высокой Даме русской поэзии. Даме с большой буквы8.
В сентябре Ахматова ставила в один ряд три произведения о репрессиях - свой "Реквием", повесть Л. Чуковской "Софья Петровна" и "Один день з/к" (ЛЧ, т. 2, с. 536). Позже, уверовав в возможность опубликования "Реквиема" на родине, она стала принижать его разоблачительный пафос по сравнению с "Иваном Денисовичем" и даже стихами Б. Слуцкого на эту тему. Ее неправоту отмечал 9 декабря 1962 года в "Дневнике, которого я не веду" Ю. Г. Оксман. Он отговаривал Ахматову включать "Реквием" в состав ее нового сборника, полагая, что это может погубить всю книгу "Их пафос, - писал Оксман об этих стихах, - перехлестывает проблематику борьбы с культом, протест поднимается до таких высот, которые никто и никогда не позволит захватить именно ей. <...> Она защищалась долго, утверждая, что повесть Солженицына и стихи Бориса Слуцкого о Сталине гораздо сильнее разят стал и некую Россию, чем ее "Реквием" (В, с. 643). Ошибочное мнение Ахматовой о собственном творческом подвиге говорит, однако, о том, сколь велик был в ее глазах творческий подвиг А. И. Солженицына.
"Реквием" был отвергнут даже "Новым миром". Солженицын пробился в печать благодаря "верной догадке-предчувствию", что "к этому мужику Ивану Денисовичу не могут остаться равнодушны верхний мужик Александр Твардовский и верховой мужик Никита Хрущев"9. Ахматова же в сентябре 1963-го говорила о главном редакторе "Нового мира": "- Он переживает за смоленских крестьян, а я ему глубоко безразлична" (НГ, с. 286)10.
"Одного дня..." (НГ, с. 266). 4 ноября были записаны слова Ахматовой: " - Я достаю свой сборник для Александра Исаевича" (ЛЧ, т. 2, с. 540). Очевидно, в том же ноябре она подобрала для него "9 стихотворений" (ЗК, с. 262), включая цикл "Черепки" и миниатюрную дилогию "Из черных песен". Среди них преобладают антитоталитаристские стихи, но дилогия - против идеи эмиграции, в стихотворении "Ты напрасно мне под ноги мечешь..." есть отзвук той же темы и строка "Ночь со мной и всегдашняя Русь" - всегдашняя: пророчица Ахматова интуитивно угадала исключительную важность этой темы для Солженицына, когда се актуальности в отношении него еще ничто не предвещало. В заключительной миниатюре "Черепков" ("Кому и когда говорила...") - некрасовский мотив ("Музу засекли мою") опять-таки до того, как Солженицын узнал, что Ахматова любит Некрасова, и мотив сумасшествия в связи с темой репрессий ("каторга сына сгноила"): "А мне в сумасшедшей палате / Валяться - великая честь", - что уже является чем-то вроде ответа на слова Солженицына о том, как он боялся сойти с ума. В 1963 году Ахматова включила его в списки тех, кому нужно дать текст "Поэмы без героя" (ЗК, с. 279) и "Реквиема" (ЗК, с. 304, 314; ЛЧ, т. З, с. 18). В ее записную книжку кем-то был вписан рязанский адрес Александра Исаевича (ЗК, с. 329). Под датой 27 июня (1963 года) Ахматова отметила, как в дневнике: "Вечером Солженицын с женой (9 час.)", 1 января 1964-го, перечисляя звонивших ей, записала: "Тел<ефон> от Твардовского и Солженицына", а в 1965-м в день Покрова: "Звонил S. Придет в понед<ельник>" (ЗК, с. 377, 419, 677). В списке "Кому 7 стихотворений" стоит тоже "S" (ЗК, с. 543): написав в 1963 году цикл "Полночные стихи. Семь стихотворений", Анна Андреевна среди первых его читателей видела для себя и Солженицына, хотя цикл отнюдь не антитоталитарный, а личностно-философический, впрочем, включающий и сравнение "Как вышедшие из тюрьмы", и слова о своем вынужденном поэтическом молчании: "<...> я, кому убийцей быть / Божественного слова предстояло <...>". Есть Солженицын и в списке "Кому дать книгу 65 <г.>", то есть итоговый ахматовский сборник "Бег времени" (ЗК, с. 573, 574).
"О "Матрёнином дворе" Анна Андреевна отозвалась высоко.
- Да... Удивительная вещь... Удивительно, как могли напечатать... Это пострашнее "Ивана Денисовича"... Там можно все на культ личности спихнуть, а тут... Ведь у него не Матрёна, а вся русская деревня под паровоз попала и вдребезги... Мелочи тоже удивительные... Помните - черные брови старика, как два моста друг другу навстречу?.. Вы заметили: у него скамьи и табуретки бывают то живые, то мертвые... А тараканы под обоями шуршат? Запомнили? Как далекий шум океана! и обои ходят волнами... А какая замечательная страница, когда он вдруг видит Матрёну молодой... И всю деревню видит молодою, то есть такою, какая она была до всеобщего разорения... Заметили вы, что древняя, древнее всех, бабка над гробом Матрёны думает: "Надоело мне вас провожать". Вас - покойников, тех, кто моложе ее, кому бы еще жить да жить" (ЛЧ, т. З, с. 16). 14 февраля 1963 года Ахматова и Г. В. Глекин "говорили, конечно же, о Солженицыне <...> и вдруг она сказала о себе: "Я та самая старуха из Солженицына, которая говорит, что ей надоело всех провожать на тот свет11". Подобные настроения встречаются в ее поэзии с начала 20-х годов; двустрочный набросок 1958 года "Непогребенных всех - я хоронила их, / Я всех оплакала, а кто меня оплачет?" кажется прямым предварением мыслей солженицынской старухи, хотя по содержанию гораздо шире. Имя Матрёны стало для Ахматовой как бы нарицательным. "Тоже Матрёна", - говорила она о матери Ники Николаевны Глен, у которой тогда жила в Москве (АН, с. 22).
После появления "Матрёнина двора" столь пострадавшая от официозной критики Ахматова предсказала Солженицыну, что его скоро будут бранить, спросила, выдержит ли он, ведь это хуже, чем выдержать прокурора: "Если выдержали прокурора, нельзя быть уверенным, что выдержите это" (ЛЧ, Т. З, с. 49). 8 ноября 1964-го, вскоре после снятия Хрущева, Ахматова вместе с Чуковской читала письмо ее отца Корнея Ивановича:
"В Союзе Писателей выступил Друзин и заявил, что пора призвать к ответу этих хрущевцев: Твардовского и Солженицына".
"Он весь как Божия гроза". С первого же дня я у него спрашивала, понимает ли он, что скоро его начнут терзать" (ЛЧ, т. З, с. 248). Солженицын тогда ответил: "Конечно!" (ЛЧ, т. З, с. 27).
Н. А. Роскина, назвав отношение Ахматовой к "Матрёнину двору" восторженным, добавляет: "Другие рассказы Солженицына понравились ей значительно меньше, "Для пользы дела" совсем не понравилось. Также и пьеса; о пьесе она сказала: "Какая-то средневековая". Но в общем, кажется, это был единственный современный советский прозаик, кроме Зощенко, который ее по-настоящему интересовал" (В, с. 538). "Случай на станции Кречетовка" она сочла неправдивым рассказом, а его героя - "склеенным". Возражения Н. Н. Глен, говорившей, "что у нас такие люди были - искренне правоверные <...> и даже в большом количестве и повсюду" (ЛЧ, т. З, с. 16), не убедили ее. "Анна Андреевна сердилась. Повторяла: "Не было таких людей. О таких в газетах сочиняют. Он его из бумаги склеил. От Солженицына мы другого ждем, только правды, а не этих выдуманных добродетелей" (ЛЧ, т. З, с. 17). Надо отмстить, что от Ахматовой доставалось и Льву Толстому, а Чехова она критиковала многократно.
Солженицын не сказал Анне Андреевне ни о том, что у него в 1950-е годы был рак (НГ, с. 266), ни о своей работе над крупными произведениями. 17 октября 1963 года в Комарове Ахматова спросила Чуковскую, читала ли она "главы из романа - те, где говорится о свидании заключенных с женами. Я ответила: да, читала, - пишет Лидия Корнеевна. - В Москве, у его друзей.
" Реквием". А он мне глав о том же самом не дал и даже не упомянул о них. Я так им всегда восхищалась, так счастлива, что до него дожила. За что же он меня обидел?" (ЛЧ, т. З, с. 81). Ахматова повторяла свою жалобу на эту обиду (ЛЧ, т. З, с. 82, 93-94), но слова "А я еще подумаю, прощать его или не прощать" произнесла "уже без горечи и не без юмора" (ЛЧ, т. З, с. 82). Чуковская, пытаясь оправдать Солженицына, ссылалась на тематические различия его и ахматовских произведений. Но в позднейших примечаниях к запискам об Ахматовой отметила: "Впоследствии А. Солженицын горько сожалел о своем промахе. "Я круто ошибся", - писал он в первом издании своих очерков литературной жизни "Бодался телёнок с дубом" (Paris: YMCA-Press, 1975, с. 261). Дело было в том, что Александр Исаевич заподозрил Ахматову в обычной "человеческой слабости" - "неспособности держать тайны..." и потому не дал "читать своих скрытых вещей, даже "Круга" - такому поэту! современнице! уж ей бы не дать?! - не смел. Так и умерла, ничего не прочтя" (ЛЧ, т. З, с. 364).
Огорчило Ахматову и неучастие Солженицына в хлопотах об Иосифе Бродском (март 1964 года). Она привела слова К. Паустовского о том, что в "Одном дне Ивана Денисовича" "звучат антиинтеллигентские ноты", однако тут же их и опровергла, признав мнение Константина Георгиевича ошибочным. Ахматова сказала: "<...> наша интеллигенция приняла не меньше страданий, чем наш народ. Сам-то он, Солженицын, кто? - народ или интеллигенция? Кто читает и почитает его: народили интеллигенция? Разделение мнимое и никчемное. В особенности после ежовщины и войны" (ЛЧ, т. З, с. 187-188).
Примечания
"Как будто прощаюсь снова..." // Воспоминания об Анне Ахматовой. М., 1991. С. 538. Далее этот сборник обозначается в тексте буквой В. Другие используемые сокращения: АА - Ахматова А. Сочинения: В 2 т.(Сост. и подг. текста М. М. Кралина. М., 1990; ЗК - Записные книжки Анны Ахматовой (1958-1966). М; Torino, 1996; НГ - Готхарт Н. Двенадцать встреч с Анной Ахматовой // Вопр. лит. 1997. Вып. 2; АН - Найман А. Рассказы об Анне Ахматовой. Из кн. "Конец первой половины XX века". М., 1989; ЛЧ - Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. В 3 т. М., 1997. Т. 2-3.
2. Солженицын А. И. Бодался теленок с дубом. Очерки лит. жизни // Новый мир. 1991. №1. С, 10.
3. Стихотворение "Все ушли, и никто не вернулся...", написанное или начатое в 30-е годы и восстановленное или дописанное в 1960-м, где есть строки: "Осквернили пречистое слово, / Растоптали священный глагол, / Чтоб с сиделками тридцать седьмого / Мыла я окровавленный пол".
"Вы через короткое время станете всемирно известным. Это тяжело. Я не один раз просыпалась утром знаменитой и знаю это" - так передает ахматовские слова А. Г. Найман (АН, с. 136). Н. А. Роскина сохранила их в другой редакции: "Понимаете ли вы, что через несколько дней вы будете самым знаменитым человеком в мире, и это, может быть, будет тяжелее всего, что вам пришлось пережить?" (В, с. 538).
6. "Опять много говорили о Солженицыне. Он сам сказал ей, что больше всего боялся сойти с ума ТАМ" (Глекин Г. Встречи с Ахматовой: (Из дневниковых записей 1959-1966 годов) // Вопр. лит. 1997. Вып. 2. С. 312. Запись от 20 ноября 1962 года).
7. 16 декабря о том же писал в дневнике Г. Глекин, добавляя: "Академик Виноградов сказал об этом цикле, что он "народен" (Глекин Г. В. Указ. соч. С. 312-313).
8. Солженицына Н. Д. Писатель должен быть силой объединяющей, а не разъединяющей / Беседа с К. Кедровым // Известия. 1992. 23 июля. № 168. С. 3.
"Один день..." 20 октября (там же. С. 29), практически за неделю до знакомства Ахматовой и Солженицына.
10. Чуковская писала также: "В 1963 году в руки А. Г. Дементьева (заместителя Твардовского. - С. К.) попал "Реквием" Анны Ахматовой. Какова была его судьба внутри редакции, кто явился инициатором отвержения - какую роль сыграл тут "политический комиссар", как называет Дементьева Солженицын <...>, мне неизвестно" (ЛЧ, т. З, с. 338).
11. Глекин Г. В. Указ. соч. С. 313.