Кривулин В. Б.: Выступление на вечере, посвященном 110-летию со дня рождения Анны Ахматовой.

Анна Ахматова: последние годы. Рассказывают Виктор Кривулин,
Владимир Муравьев, Томас Венцлова / Сост., коммент.
Рубинчик О. Е. СПб.: Невский Диалект, 2001. - C. 30-34.

Выступление на вечере, посвященном 110-летию

со дня рождения Анны Ахматовой.

23 июня 1999 г.

Расшифровка магнитофонной записи

Мне посчастливилось десять-двенадцать раз (может быть, больше, может быть, меньше) проводить время в обществе Анны Андреевны. И быть сопричастным к чуду творения мифа Серебряного века, мифа, который является составной частью нашего духовного мира.

Мне было, по-моему, шестнадцать лет. Значит, это была зима 1960-го года. Ситуация, при которой мы попали в дом Ахматовой (потому что я был не один), абсолютно точно напоминала ситуацию, описанную в ее стихе к Блоку: "Я пришла к поэту в гости...". Это был, действительно, зимний полдень, это было воскресенье, солнце... Ну, не полдень, чуть, может быть, позже, около двух часов дня. И это произошло естественно. Потому что мы занимались во Дворце пионеров в кружке поэтов, и с нами - Лена Рабинович, мама которой была хорошо знакома с Ахматовой. Ахматова тогда жила на Красной Коннице, рядом с Таврической улицей, где жила Лена Рабинович. Но до знакомства с семьей лены мне даже в голову не приходило, что Ахматова - живой поэт. Мы только что проходили в школе ждановское постановление. И для меня пойти к Ахматовой было - как сойти под землю, не знаю, подняться на Олимп... Было невероятно, что она живет.

Нас было трое: Женя Пазухин, Славик Васильков и я. Мы все писали стихи. Двое из нас пошли в школьной форме, потому что было непонятно, как одеваться.

Это было довольно странное ощущение... Аня Каминская, с которой мы потом познакомились, провела нас через квартиру, совершенно как бы не принадлежавшую Ахматовой. Анна Андреевна занимала комнатку - метров двенадцати, наверное, где стояли два стула, кресло, в котором Анна Андреевна сидела, кровать. Мы там с трудом помещались. Я уже, например, сидел на кровати, аккуратно застеленной, было несколько десятков книг. В основном это был ее собственные издания. Анненского я заметил. Висел ее портрет работы Модильяни, какой-то набросок Альтмана 1 - и все.

Для Анны Андреевны началось, видимо, время, когда она заинтересовалась молодежью. Она почувствовала, что разрываются связи и она должна своим существованием, своим словом все связать.

Первое, что она нас спросила, касалось не ее стихов. Это касалось Мандельштама. Она спросила, читали ли мы "Шум времени", и я ответил, что нет. Тогда Ахматова сказала: "Так, с Вами я разговаривать не буду, пока вы не прочтете "Шума времени". Потом я прочел, и мы разговаривали. Но весь первый визит я молчал, мне уже слова не давалось.

Уже тогда я почувствовал особую природу ахматовского юмора. Почти все, что она говорила, можно было понимать двояко, двусмысленно. Чем дольше я общался с ней, тем очевиднее становилось, что любое ее высказывание может быть прочитано вплоть до обратного смысла. Это была ирония по отношению ко времени, к себе, по отношению к современникам и к прошлому, и, естественно, по отношению к нам. Какая-то тотальная, удивительная ирония, можно сказать, небесная, моцартианская. Ирония, которая меня до сих пор значит гораздо больше даже, чем ее стихи. Потому что этот самый воздух, которым может дышать поэзия, где каждое слово имеет двойные, тройные смыслы.

Весь разговор был насквозь ироничен. Ахматова спросила Славу Василькова: "Вам случалось влюбляться?" А надо знать, что Славик в это время был кумиром девочек. Он сказал: "Ну, на-на-наверное, я не знаю..." 2. Замечательный диалог с молодым человеком шестнадцати лет, да? Анна Андреевна вогнала в краску этого человека. Разговор продолжался.

В 1960 году вышла книжка Ахматовой в "Библиотеке советской поэзии" - была такая серия поганенькая, в зеленоватых обложках, Анна Андреевна подарила нам по книжке, каждому что-то написала 3. И спросила, обращаясь к Пазухину: "А какие стихи из этой книги Вы любите?" Пазухин ответил: Про "короля". (По-моему, там было это стихотворение, которое сегодня нам пели замечательно 4). "Да, - сказала Ахматова, глядя куда-то в воздух, - король умер" 5. Это прозвучало, как телеграфное сообщение и одновременно как реакция на Женины слова. И я вдруг почувствовал, что мы не в Ленинграде, мы в каком-то странном пространстве находимся. И то ли смеяться, то ли плакать. Это было удивительное состояние. После этого визита я понял, что поэзия - это такая вещь, которая выбивает из сиюминутности, это особая сфера, которая существует совершенно вопреки реальному течению времени, или параллельно ему, или как-то ортогонально, перпендикулярно и так далее.

Потом мы читали стихи - по кругу, по нескольку стихотворений. Как я понимаю, они все были плохие, может быть, у Славика Василькова были получше, чем у нас с Пазухиным. Но эти стихи привели Ахматову в какой-то странный восторг. Она сказала: "Надо же, как они начинают писать!" Как будто нас не было в этой комнате. "Нет, вы понимаете, что происходит, - вот вы пишете?" В этот момент я понял (думаю, что и тех, кто со мной сидел, поняли тоже), что поэзия случается, как чудо. Когда оно происходит, даже не важно, плохие это стихи или хорошие.

Потом Ахматова читала свои стихи - "Россия Достоевского. Луна...". Они вышли в "Беге времени" 1965 года, в другом варианте 6.

Так началось это общение, которое было для меня праздником.

"Подождите, я приведу себя в порядок. Аня, причеши меня". Причем я слышал и практически видел, как это происходило. Это, собственно говоря, была имитация сцены приема королевы в будуаре, да? Что бы ни было, как бы она себя не чувствовала, все равно этот ритуал продолжался. Общение было необыкновенно ритуализовано. И для меня стало понятно, что поэзия - это не просто нормальное, среднесрочное общение, а некий ритуал.

Вот странно, что я это почувствовал, а многие мои коллеги, поэты, скажем, московские, этого совершенно не чувствовали. Это передавалось какими-то странными знаками, пассами. С другими людьми Ахматова вела себя совершенно иначе. Ну, например. В день знакомства, уходя, на лестнице мы встретили одного человека, это был поэт из Москвы. Ахматова ждала его после нас. Он был старше, чем мы. Это был Владимир Корнилов 7"Ты знаешь, у Ахматовой в животе все время бурчало". Может быть, и бурчало, может быть, и нет, я не знаю. На самом деле этого не было, потому что общение происходило на совершенно ином уровне. Можно было забыть и о времени, и о еде, и о сне. Если и бурчало, то для меня это было - ну как ангел с бурчащим животом, да? А для него Ахматова была старая женщина, у которой бурчит в животе.

Разговоры у нас довольно странные были. Ахматова надо мной все время как бы слегка издевалась. В 1964-1965 году, учась в Университете, я занимался началом века и пытался что-то спрашивать у Ахматовой по поводу разных ситуаций. И получал совершенно невероятные ответы. Тогда мне казалось, что Ахматова отвечала так по старческому забвению, а спустя годы, я обнаруживал, что в ответах был определенный, достаточно глубокий смысл.

Например, ситуация с Модильяни. Я только что посмотрел замечательный фильм о нем - "Монпарнас, 19". И мы обсуждаем этот фильм. Я спрашиваю: "Анна Андреевна, герой похож на того Модильяни, которого вы знали?" Она говорит: "Я Модильяни по-настоящему не знала. Какой Модильяни? Скульптор из Италии, этот? Так он поэт был. А они из него художника делают". Для меня слова Ахматовой: "скульптор, из Италии" - стали понятны только в Париже, когда я увидел скульптуры Модильяни и, в частности, скульптуру Ахматовой.

"Поэме без героя", перемигивания, перемена значений, многоадресность каких-то реплик - все это пронизывало всю ее жизнь и делало эту жизнь необыкновенно насыщенной в метафорически-игровом смысле.

Сегодня я услышал замечательный доклад о "Реквиеме" 8 - замечательный для меня еще и потому, что вчера я был в Филармонии на приуроченном к 110-летию Ахматовой первом русском исполнении "Реквиема" английского композитора Джона Тавенера. И очень жалко, что почти никого из присутствующих я вчера в зале не видел. В сегодняшнем докладе говорилось о двух голосах - и "Реквием" Тавенера был для двух голосов: для сопрано и баса. И это по-особому освещает ахматовский "Реквием". Тавенер как одну из основных тем использовал музыку Прокофьева к "Ивану Грозному" 9 - пляски опричников. И когда я сидел вчера на концерте, мне вдруг стало понятно это перетекание внутри культуры. Возможно, Прокофьев знал ахматовский "Реквием" 10. И эта тема, пляски опричников, может быть, задана именно ахматовским "Реквиемом". Тема стала частью фильма, а оттуда перешла в музыку английского композитора, который сопрягает эту музыкальную линию с совершенно другой, с богослужебной, православной. И а капелла звучит совершенно потрясающее сопрано.

Я довольно часто вспоминаю наши с ней разговоры о том, что такое книга. Ахматова говорила: "Но вот вы не понимаете. В Париже поэт издает сто экземпляров и, если успех очень большой, - еще сто. Вы должны благословлять свою землю, где такие тиражи и столько людей читает". Теперь мы живем почти в парижской ситуации: ну не сто, но двести, триста экземпляров в случае успеха - еще тысяча, да? И ничего. И когда я вижу тиражи поэтических книг, некоторые из которых замечательные, я вспоминаю Ахматову.

То есть оказалось, что эти встречи дают отсветы и будут, я думаю, давать отсветы до конца моей жизни.

Я не могу сказать, что у меня с Ахматовой отношения складывались ровно. Я приводил к ней довольно много людей. И меня раздражало, что ей нравились все молодые люди, которые пишут стихи, все, за исключением Володи Иванова, который писал не в рифму. Бывало, мы ссорились. Ахматова обижалась на меня. Я обижался на нее тоже. Я считал, что это уже отработанная поэтика. И вдруг я обнаруживал, что я не прав, что там есть еще какие-то пласты, еще какие-то глубины.

Сейчас стоя десятая годовщина со дня рождения, а я вдруг начинаю понимать, что даже само время - столетие, да? - отступает перед тем, что сделала Ахматова. Я даже не знаю, что это: стихи или какая-то грань существования, превращение жизни в поэзию, поэзии в жизнь... Вот бытие Ахматовой, которое отменяет время, отменяет юбилеи, годовщины. И замечательно, что здесь столько народу собралось. И просто спасибо, что вы все пришли.

1. Видимо, речь идет об иллюстрации Н. Альтмана к стихотворению Ахматовой "Божий ангел зимним утром..." (бум., черн. кар., тушь, 1914, частн. собр.). По свидетельству А. Г. Каминской, одно время работа стояла на горке или на шкафчике в комнате Ахматова.

Альтман Натан Исаевич (1889-1970) - живописец, график, скульптор. В 1914 г. выполнил ставший знаменитым портрет Ахматовой маслом (Гос. Русский музей). Вероятно, к тому же году относится шарж: Альтман, рисующий Ахматову (МА). В МА находится и шаржированный рисунок Альтмана "Моление" (1914): Н. Гумилев (?) молится Будде, в образе Будды угадываются черты Ахматовой (?). Известен также шарж Альтмана на Ахматову, хранящийся в Государственном Литературном музее в Москве (1915). Все эти работы см. в Каталоге.

"Покинув рощи родины священной..." (1915): "Как в зеркало, глядела я тревожно / На серый холст, и с каждою неделей / Все горше и страннее было сходство / Мое с моим изображеньем новым" (Ахматова 1996, т. 1, с. 159). Отношение к портрету изменилось у Ахматовой с годами. В 1958 г. она говорила Чуковской, что портрет не любит, "как всякую стилизацию в искусстве" (Чуковская, т. 2, с. 329. 30-31 октября 1958). Однако она не раз упоминала о нем в автобиографической прозе (Записные книжки, с. 216, 19 апреля 1962; с. 620, 1965) и назвала его в числе "оживших портретов" в либретто по "Поэме без героя" (там же, с. 174. 7 декабря 1961). Планируя юбилейное издание "Поэмы без героя", Ахматова писала: "Оформление: Борис Анреп, Натан Альтман, Дмитрий Бушен (там же, с. 621. 1965).

2. См. воспоминания Я. В. Василькова, примеч. 19 воспоминания В. Кривулина.

3. Имеется в виду книга Ахматовой "Стихотворения", вышедшая не в 1960, а в 1961 г. Я. В. Васильков предполагает, что в памяти В. Б. Кривулина произошла контаминация первой встречи с Ахматовой с какой-то из последующих встреч. Книгу от Ахматовой Я. В. Васильков и Е. А, Пазухин не получали. У В. Б. Кривулина сборник с автографом Ахматовой не сохранился.

4. Речь идет о стихотворении Ахматовой "Сероглазый король" (1910). На вечере в МА был исполнен музыкальный цикл С. Прокофьева "5 стихотворений А. А. Ахматовой. Соч. 27, для голоса и фортепьяно, 1916", в который входит романс "Сероглазый король".

"Раздражал успех, выпавший на долю "Сероглазого короля". Об этих стихах она говорила тоном оправдания: "Мне же было тогда двадцать лет, и это была попытка баллады" ( Ильина Н. Анна Ахматова, какой я ее видела // Воспоминания, с. 585).

6. Имеется в виду первая из "Северных элегий" - "Предыстория". Элегия была написана в 1940-1943 гг., в полном варианте впервые была опубликована в "Беге времени".

7. О В. Корнилове см. примеч. 13.

8. Доклад Б. А. Каца "Музыкальный подтекст "Реквиема" Ахматовой". Опубликован на англ. яз.: Boris Katz. To What Extent is "Requiem" a Requiem? Unheard Female Voices in Anna Akhmatova's "Requiem" // The Russian Review (April 1998). Vol. 57, № 2.

"Иван Грозный" (1942-1945).

считать, что Прокофьев мог в начале 1940-х гг. знать ахматовский "Реквием", который был тогда известен лишь нескольким близким друзьям.

 

Раздел сайта: