Беседы с Ахматовой
Разрозненные воспоминания
Эту комнату в квартире Ардовых на "легендарной Ордынке" вспоминатели называют нежно: "уютная". Комната в большой квартире дореволюционного дома когда-то, видимо, предназначалась для прислуги. Очень маленькая, с окошком почти под самым потолком. Ахматова к старости стала туга на ухо, но разговаривать громко я затруднялся, потому что все было слышно за стеной, в главной комнате, где собиралась семья, сидели гости - шумные, веселые, пожилые и молодежь, писатели и актеры. Среди писателей, часто посещавших хозяина дома, был один, пользовавшийся дурной славой. Ахматова предупреждала меня об этом, между тем она охотно, по крайней мере со мной, беседовала на жгучие политические темы, мне приходилось повышать голос, опасный гость мог услышать. Так вправду ли была уютной эта легендарная комната?
Я встречался с Анной Андреевной у Марии Петровых на Беговой, и у Ники Глен на Садово-Каретной, и у Большинцовой-Стенич на улице Короленко в Сокольниках, на пятом этаже без лифта, и у Нины Леонтьевны Манухиной, вдовы поэта Георгия Шенгели, на Первой Мещанской (теперь проспект Мира). Во всех этих временных ее пристанищах к ней относились любовно, я бы сказал, восторженно-почтительно. И все же она всегда рвалась на Ордынку, даже из огромной квартиры Манухиной-Шенгели, где три женщины - мать, дочь и домработница - обхаживали Анну Андреевну, где в ее распоряжении была большая светлая комната и замечательная библиотека покойного Шенгели, книги на разных языках. Почему же Анна Андреевна тянулась на Ордынку, к маленькой комнате с окошком под самым потолком?
Я думаю, что ее влекла не только доброта и самоотверженная отзывчивость Нины Антоновны Ольшевской, жены Ардова, актрисы и режиссера. Анне Андреевне была по душе вся атмосфера в шумной актерской семье Ардовых, милые мальчики Миша и Боря, молодежь, их посещавшая, ужин и разговоры после полуночи за широким без скатерти столом. Чем-то - так я предполагаю - это напоминало "Бродячую собаку", но там, признавалась она в стихах, всем было невесело, а здесь, на Ордынке, в ее скудную и трагически трудную жизнь врывались новые голоса, новые словечки новой улицы, уже не совсем безъязыкой. Здесь происходили наши самые долгие беседы под многоголосицу за стеной.
Что мне особенно сильно запомнилось, если не повторять других воcпоминателей, в особенности автора замечательных записок - Лидию Корнеевну Чуковскую?
О Гумилеве. Всем было известно, что Гумилева расстреляли за участие в монархическом заговоре. До Анны Андреевны дошла каким-то образом книга Ирины Одоевцевой "На берегах Невы", в которой утверждалось, что молодая поэтесса нечаянно увидела в ящике стола Гумилева большое количество кредиток и револьвер. Отсюда - вывод Одоевцевой - подтверждение участия Гумилева в таганцевском заговоре. Видимо, Одоевцева хотела, чтобы читатели окончательно поверили в героический монархизм Гумилева, в русского Андре Шенье.
Понятно, как вознегодовала Анна Андреевна, читая эту красивую выдумку об отце ее репрессированного сына, о поэте, с чьим именем навсегда и грозно связано ее имя. Она точно знала, что Гумилев в таганцевском заговоре не участвовал. Более того, по ее словам, и заговора-то не было, его выдумали петроградские чекисты для того, чтобы руководство в Москве думало, что они не даром хлеб едят. Гумилев, говорила Анна Андреевна, шел к советской власти. "Увидишь, - сказал он ей, - это будет первая настоящая русская власть в России". Он с удовольствием работал в горьковской "Всемирной литературе".
Теперь, когда я пишу эти записки, стало окончательно доказанным, что расстреляли ни в чем не повинного человека, но Ахматова мне говорила об этом тридцать лет назад.
Ещё Анна Андреевна мне говорила, что Гумилев в годы войны разочаровался в династии, ему отвратителен был Гришка Распутин. Эти рассуждения она от него слышала, когда он на краткий срок приезжал с фронта.
Как-то я сказал, что талант Гумилева особенно ярко выразился в "Огненном столпе". Анна Андреевна со мной согласилась:
- Это его последняя книга. Он только начал развиваться как поэт. Мысль его стала глубже, от христианства бытового, обрядового он поднимался к постижению высочайшей христианской философии. Неизвестно, как бы сложилась его жизнь, если бы его не расстреляли, в последующие годы, но бесспорно то, что мы бы имели еще одного огромного русского поэта.
Когда Гумилева арестовали, Анна Андреевна пошла просить заступничества у Горького. По ее словам, Алексей Максимович вел себя безукоризненно. При ней звонил Ленину, Троцкому, но их секретари его с ними не соединяли. Удалось ему дозвониться только до Луначарского, тот обещал поговорить с Лениным, но неизвестно, состоялся ли такой разговор.
Были о Гумилеве и более веселые рассказы. Я их передаю своими словами. Гумилев читал в литературной студии начинающим стихотворцам лекцию по версификации. Однажды занятия посетил Горький, под началом которого служил Гумилев. Когда слушатели разошлись, Горький спросил Гумилева:
- Скажите, все это надо поэту знать? Обязательно?
- Надо, - твердо сказал Гумилев.
Тут Горький задал каверзный вопрос:
- Николай Степанович, что вы скажете мне о моих стихах?
- Я их плохо знаю. Признаться, не помню, чтобы я их читал.
Горький не обиделся, но возразил:
"Буревестник" называется оно.
- Да, да, вспоминаю, четырехстопный хорей со сплошь женскими окончаниями. Размер - подражание "Гайавате". Простите меня, Алексей Максимович, это беспомощно. Мне как-то попалась на глаза одна ваша строчка: "Высоко в горы вполз уж и лег там". Если бы вы знали русское стихосложение, вы не составляли бы стопу амфибрахия из односложных слов. Нельзя это делать, неграмотно. "Вполз уж и лег там". Неужели ваше ухо талантливого писателя не слышит этого совершенно невозможного сталкивания слов - и не только в стихах?
Когда Гумилев рассказал о том, что случилось, Анне Андреевне, она рассмеялась, но и встревожилась: не рассердится ли Горький, не лишится ли Гумилев работы, а значит, и пайка, столь нужного в тот голодный год? Горький не только не рассердился, но стал, по словам Анны Андреевны, еще уважительней относиться к Гумилеву.
Многое у меня связано с комнатой на Ордынке, всего и не упомнишь, но кое-что то и дело всплывает в слабеющей памяти.
Однажды я возвратился домой поздно вечером, после какого-то никому не нужного переводческого совещания. Вдруг - звонок Анны Андреевны:
- Приезжайте ко мне. Сейчас.
- Может быть, отложим на завтра? Уже поздно...
- Вы мне нужны сейчас. - И повесила трубку.
Я оделся, спустился в метро, благо пересадки не было, минут через сорок был уже у Анны Андреевны. Сразу было видно, что она очень взволнована. Не полулежала, как всегда, на твердой тахте, ходила по комнате, поднимая руки, что было ей несвойственно, под рукавами виднелись прорехи. Я решил, что случилось нечто ужасное, - вся жизнь Анны Андреевны подготовила меня к тяжелому предчувствию.
- Читайте, - сказал она и дала мне зарубежный русский журнал. Не помню ни названия журнала, ни автора статьи, взволновавшей Анну Андреевну. Смутно мерещится мне, что автор - княгиня Шаховская. Если это не так, то заранее прошу прощения у читателя.
Я прочел указанные мне Ахматовой строки. Они повергли меня в недоумение. Прочел снова. В чем причина столь сильного волнения Анны Андреевны? В статье-воспоминании сообщалось следующее (передаю, конечно, не дословно, а самую мысль). Гумилев бросил великого поэта Анну Ахматову ради хорошенькой, пустенькой Ани Энгельгардт.
Что я должен был сказать? Что ужасного было в этом сообщении? Но не напрасно же Анна Андреевна позвала меня так поздно вечером к ней приехать. Вот я и сказал:
- Нехорошо вмешиваться в личную жизнь поэта, слава Богу, живого.
- Какой вздор! При чем тут личная жизнь? - В голосе Анны Андреевны слышался знакомый ее друзьям гнев. - Не Николай Степанович бросил меня, а я бросила Николая Степановича.
У меня отлегло от сердца, ничего дурного не произошло, этот женский гнев меня умилил и восхитил. Великий, боготворимый мною поэт все-таки женщина.
Но вдумаемся в то, что произошло. Всю жизнь на Анну Андреевну клеветали. Клеветали враги, клеветали непрочные друзья, клеветали мелкие люди и свирепые власти. Одно из ее стихотворений так и называется "Клевета". Она, такая точная в своих литературоведческих работах, в своих, к сожалению, кратких воспоминаниях, она, обладавшая волшебной, завораживающей точностью в своих стихах, терпеть не могла неточности в любом жанре, а тем более - лжи, и, как это часто бывает, пустяк, прочитанный в зарубежном журнале, был еще одной каплей, переполнившей чашу, горькую чашу ее жизни.
Как и все мы, Анна Андреевна была возмущена тем скандалом, который учинил Хрущев в Манеже, обрушившись на молодых художников. Разговаривая об этом, я почему-то вспомнил фразу из "Автобиографии" Тамерлана (по-тюркски Аксак-Темира, Железного Хромца): "Мир подобен золотому сундуку, наполненному змеями и скорпионами".
Фраза понравилась Анне Андреевне, но она заговорила о другом:
- Моя прародительница Ахматова была в родстве с князьями Юсуповыми. А Юсуповы - ветвь от потомков Тамерлана. Сам же Тамерлан был потомком Чингисхана, следовательно, Чингисхан - мой предок.
Я объяснил, что это не так, и на следующий день принес ей "Автобиографию" Тимура в переводе с тюркского и джагатайского В. Панова и с его же предисловием и комментариями. Комментатор отрицает претензию Тимура на то, что он будто бы внук Чингисхана: "Это обычная манера генеалогий "Автобиографии" - сближать "героя" с великим родоначальником".
Анна Андреевна была явно недовольна, но примирилась с тем, что она не потомок Чингисхана: "Быть потомком Тамерлана тоже неплохо".
- Я сейчас плохая, но своего переведу непременно.
Замечательное свойство Анны Андреевны, не мной первым замеченное: в своих поступках, в своих беседах она была высока, но никогда - высокопарна. Любила шутку и шутила сама. Могла о людях, которых почитала, порою выразиться не очень почтительно, но не осуждающе. Всегда с гордостью говорила о том, что она акмеистка, и чувствовалась в ней давнишняя неприязнь к старшим, к символистам. Оказывалось, что у всех, за исключением Блока, были дурные черты характера. Часто рассказывала мне (а я жадно слушал) о том, что за люди были Брюсов, Вячеслав Иванов, Бальмонт, Мережковский, Гиппиус. Всех не любила, хотя признавала, что символизм - важное, значительное явление в русской общественной жизни.
Она с интересом следила за тем, что происходило в молодой русской поэзии и в многочисленных толпах поклонников этой поэзии. При мне хвалила только Иосифа Бродского, уже тогда видела в нем первоклассного поэта. О другом поэте, который был, кажется, годами старше Бродского и широко печатался, говорила: "Изящен, но мелок". Отрицала талантливость самых знаменитых. Я назвал одного из них недурным, часто острым фельетонистом, Анна Андреевна удивилась:
- К чему мне фельетоны в стихах?
Когда Анна Андреевна приезжала из Ленинграда в Москву, к ней каждый лень приходили друзья и знакомые. Ей было неприятно, если в одно и то же время сталкивались разные люди, и для каждого она определяла не только день, но и час. Так было назначено время и мне, но, когда я пришел, застал на Ордынке Пастернака. По его облику и поведению было заметно, что он собирался уходить, но заговорился. Говорил же он почему-то о Голсуорси, "Сагу о Форсайтах" называл нудной, тягучей, даже мертвой. Вскоре он ушел. Анна Андреевна развеселилась:
- Вы догадываетесь, почему Борисик вдруг набросился на Голсуорси? Нет? Когда-то, много лет назад, английские студенты выдвинули Пастернака на соискание Нобелевской премии, но получил ее Голсуорси.
- Анна Андреевна, помилуйте, разве это пристало такому великому поэту?
- Великий этот поэт - совершенное дитя.
Надо заметить, что разговор происходил задолго до того, как Пастернаку была присуждена Нобелевская премия. "Борисик" звучало ласково, Ахматова преклонялась перед гением Пастернака. Она твердо верила в бессмертие поэзии Пастернака, между тем как в прочности, нужности своих стихов сомневалась часто, искренно. Она была довольна, хотя и несколько удивлена, когда я ей сказал, что она - единственная в двадцатом веке продолжательница Некрасова, что его щемящий, за душу хватающий анапест слышен в ее строках из "Реквиема": "И ненужным довеском болтался возле тюрем своих Ленинград". И одновременно со своими сомнениями, как это нередко бывает у больших художников, она догадывалась о своей силе, о своем месте в ряду бессмертных.
Году в 1958 или в 1959-м она мне позвонила, сказала, что находится близко от меня, сейчас ко мне приедет. Потом я узнал, у кого она была в гостях - всего в десяти минутах ходьбы от меня, но ей уже была тяжела и такая дорога, приехала в такси.
Я поставил на стол бутылку "Лидии", тогда модного молдавского вина, но Анна Андреевна сказала, что это вино ей не нравится.
- Может быть, водочки? - предложил я.
по рюмочке, потом по второй, далее уже пил один я. Анна Андреевна прочла мне главу из "Поэмы без героя". Это было так ново, так мощно, так непохоже на прежнюю Ахматову и так по-ахматовски умно, притягательно, прекрасно. Я был потрясен и сказал Анне Андреевне, что никто из теперешних русских поэтов не понимает с такой глубиной русскую боль, русскую жизнь, как она, что никто еще не написал о предвоенных десятых годах, а это было очень важное, переломное для России время. Все могло бы быть у нас иначе, если бы не первая мировая, ненужная царскому правительству и ужасная для народа. Об этом времени, может быть, еще и напишут, но пока она - первая. Анна Андреевна раскраснелась, то ли от двух рюмочек, то ли от моих слов, и похвалила меня:
- Никто не понимает в стихах так, как вы.
Обычно она говорила такие слова только о Чуковских - об отце и дочери.
Создалась такая шутливая, даже радостная атмосфера, да к тому же я выпил полбутылки, что, забыв свой всегдашний трепет, я сказал:
- Так что же получается? Среди женщин - выше всех Ахматова. Ну, давайте посмотрим, кто был раньше да и позже. Цветаеву я в счет не беру, потому что по-настоящему мне нравятся только ее "Версты" и несколько стихотворений из последующих книг, не люблю ее поэм, кроме "Крысолова", "Поэмы Горы".
- Была в восемнадцатом веке Бунина, родственница Ивана.
- Ее никто не читал, я тоже. Следующая!
- Это очень поверхностно.
- Ценный поэт, но не первого класса.
- Мирра Лохвицкая.
- В ней что-то пело. Но на ее стихах лежит печать эпохи безвременья - Надсон, Минский, Фофанов.
- Кто же тогда остается? Одна Сафо?
- Я, разумеется, Сафо не читал в подлиннике, только в переводах того же Вячеслава Иванова, в книге "Алкей и Сафо". Назову последнюю - Деборд-Вальмор. Пастернак сравнил с ней Цветаеву.
Анна Андреевна возразила с горячностью:
- Еще Пушкин писал о слабости французской поэзии. Ведь еще не было Бодлера и Верлена. А Деборд-Вальмор хотя и мила, но чересчур сентиментальна, наивна...
Через несколько лет после этой веселой беседы произошло важное событие в моей жизни - важное потому, что оно связано с Ахматовой.
- Я непременно приду.
Я просил, даже умолял Анну Андреевну не делать этого, ей будет тяжело, зал, возможно, душный, лифт, как это часто бывает у нас, выйдет из строя. Меня поддержала Нина Антоновна Ольшевская, но Анна Андреевна упрямо повторяла:
- Я непременно приду. Должна прийти.
И пришла. До сих пор устроители вечеров "Устной поэзии" в ВТО с гордостью вспоминают о том, что Ахматова у них была. Они даже прибавляют к этому, что Ахматова будто бы одобряла их вечера. А все дело в том, что Анна Андреевна своим присутствием хотела помочь немолодому, но безвестному другу.
"Техник-интендант". Анна Андреевна выразила желание послушать поэму. Ахматова жила тогда на проспекте Мира у Нины Леонтьевны Манухиной-Шенгели. Я часто бывал в этом доме, так как дружил с покойным Георгием Аркадьевичем, потом там собиралась комиссия по его литературному наследию, членом которой я был.
Поэму я читал обеим - Анне Андреевне и Нине Леонтьевне, читал долго, больше часа. Я заметил слезы на глазах Анны Андреевны.
Пришло лето. Анна Андреевна подарила мне свою маленькую книжицу в черном переплете, вышедшую в серии "Библиотека советской поэзии". Вот надпись:
"С. Липкину, чьи стихи я всегда слышу, а один раз плакала.
"
У меня несколько книг с добрыми надписями Анны Андреевны. Эта - самая драгоценная. Она была не только моей гордостью, - она для меня стала правом на существование в те восьмидесятые годы, когда на родине, в советской печати, я не существовал.
9 мая 1989