Памятная записка
5 марта, часов в 6-7 вечера, мне сказали по телефону, что по заграничному радио передали о смерти Анны Андреевны Ахматовой, а вечером, без четверти 12, уже в последних новостях наряду с другими, спортивными и сельскохозяйственными, новостями было передано короткое сообщение: "Сегодня в Москве скончалась на 77-м году жизни известная советская поэтесса А. А. Ахматова, которая : в течение 50 лет..." и т. д. Утром начались звонки, вопросы, домыслы, легенды: где умерла, когда, отчего, где и когда похороны? Все говорили о каком-то завещании, о конверте, якобы найденном под подушкой, будто она завещала отпевать ее в Никольском соборе, а похоронить в Павловске. В Союзе писателей отвечали: "Гражданская панихида 10-го в 12 часов". Люба Большинцова1, прилетевшая на самолете в Ленинград, сопровождая гроб, рассказывала мне, что из-за праздников в Москве было очень много затруднений, нотариусы не работали, а Ленинград требовал свидетельства о смерти, похоронные магазины были закрыты. Анна Андреевна умерла утром в подмосковном санатории. Ей стало плохо, она задыхалась, врачи успели сделать уколы, электрокардиограмму, агония длилась 40 минут. Была ли А. А. в сознании, говорила ли что-нибудь - не знаю. Очевидно, она скончалась при Ардовой, которая приезжала к ней в санаторий и лежала в одной палате. В тот же день Анну Андреевну увезли в больницу Склифосовского, в морг. В день отлета, 9-го, было прощание. Она лежала в отдельной комнате, уже в гробу. Долго ждали Тихонова, он должен был сопровождать тело, но потом позвонили, что заболел.
А в Ленинграде уже стало известно, что Анну Андреевну с аэродрома повезут прямо в Никольский собор, и в 8 часов утра будет панихида. На аэродроме сновали вездесущие репортеры и сразу стали снимать, как только приземлилась "серебряная рыба". В 6 часов гроб привезли в Никольский собор, поставили в правом притворе, близко к среднему нефу храма. Еще правее стояло несколько закрытых гробов.
Я приехала заранее, в 7-м часу. Уже шла панихида. Анна Андреевна лежала в открытом гробу, в черном парчовом платье, которое она любила при жизни, голову ее прикрывала черная косынка из старинных кружев. Эти кружева подарила ей та самая мандельштамовская "Соломинка, Соломка, Саломея", Саломея Андроникова, когда Анна Андреевна ездила в Оксфорд и встретилась с ней.
В церкви было темновато. По бокам гроба стояли два небольших, на 5 свечей паникадила. Тонкие свечки сгорали быстро, сгибались, церковная прислужница собирала их. Служил старик священник. Лицо Анны Андреевны было спокойно, величественно и прекрасно, как в жизни.
С правой стороны у гроба стоял Лев Николаевич, стоял с низко опущенной головой, крестился, держал горящую свечку. Лицо заплаканное. Он показался мне очень похожим на мать, та же характерная линия профиля. Невысокий, приземистый, почти совсем седой. Я видела его давно, еще юношей.
Толпа плотным кольцом окружала гроб. Много знакомых, актеры, художники, переводчики, из поэтов заметила только Бродского.
Панихида кончилась. Все близкие ушли, сказали, что в 8 часов утра будет вторая панихида. В церкви в среднем нефе началась великопостная служба...
К 8 часам вернулись Лев Николаевич и Пунин. Еще больше знакомых, но давно забытых лиц. Почти никого не могу узнать. Все словно в масках, масках стариков. Подходили к гробу, кланялись, целовали покойницу, плакали.
"Усопшей рабе Божией Анне подаждь, Господи, вечную память!"
В церковном саду мальчики лет по десяти возились в снегу, съезжали с горок. Один из них сказал: "Как много народу, кого это хоронят? Наверное, ангела какого-нибудь".
На следующее утро гроб стоял уже не в притворе, а в середине церкви, против алтаря, постамент его окружали венки. Народу было еще не очень много, можно было подойти, взглянуть в лицо покойной. За эту ночь оно изменилось, осунулось. Лев Николаевич и Анечка стояли с правой стороны. Мелькали те же лица, что и вчера. Люди шли и шли. Очень много молодежи. К 12 часам стало тесно, невозможно повернуться. Студенты окружили гроб цепью, старались сохранить узкий проход от входной двери до гроба. По этому проходу, в сбившихся платках и шляпах, протискивались женщины, седые мужчины. Они высоко над головами поднимали цветы. Опять эти маски, "коломбины 10-х годов"! С трудом протащили Дельмас, возлюбленную Блока, очаровательницу Кармен, старую, страшную, какую-то неряшливую.
Началась заупокойная обедня. Зажглись яркие люстры. Вчерашний старик священник и причт только подошли к гробу, чтобы начать службу, и вдруг кинооператоры, корреспонденты, которых я раньше не заметила в этой толпе, взгромоздились на какие-то возвышения, они подпрыгивали со своими "кодаками", буквально лезли на стены; на клиросе какие-то женщины крутили аппарат, мужчина все время подсовывал им провод; засверкали прожекторы, затрещали камеры, синевато-зеленый пронзительный свет залил гроб, покойницу, священника и причт. Они растерянно прекратили службу, едва успев ее начать. Лев Николаевич метнулся к этим фотографам, он кричал: "Перестаньте, я не позволю!" К нему подошла женщина из кино, в чем-то его убеждала, он громко на всю церковь прокричал: "Кому вы говорите? Я сам профессор истории!" Анечка ходила вокруг гроба, обращаясь к толпе: "Пожалуйста, в Доме писателя, там снимайте сколько хотите, а здесь не надо, мы просим". Но корреспондентов было так много, для них это было так важно, они вошли в такой раж, что ничто на них не действовало. Лев Николаевич смирился, отступил. Так и стоял с опущенной головой, седые волосы падали на лицо.
Батюшка возобновил службу. Пел хор, небольшой, человек пять, щелкали и трещали какие-то машины, было как в театре. Анна Андреевна лежала с венчиком на лбу.
"отпустительную" молитву и громко прочел ее. Я давно не была на настоящем отпевании, забыла слова этой молитвы. На этот раз я внимательно прослушала их. Там перечислялись грехи, все они отпускались, прощались. Даже если человек нарушил данную клятву, даже если сам был проклят отцом своим, и это проклятие снималось с него.
Началось прощание с покойной, оно длилось чуть не два часа. Какой-то студент, говорят, подсчитал, что мимо гроба прошло пять тысяч человек.
Я чудом выбралась из толпы, поймала такси и поехала на улицу Воинова, в Дом писателя. Народу около парадного почти не было. На контроле стояла администрация Дома. Я сняла пальто, поднялась наверх. В гостиной, прямо против лестницы, были опущены шторы, на мольберте стоял портрет Анны Андреевны в молодости. В середине комнаты постамент, вдоль стен венки, много венков, от Пушкинского Дома, от композиторов, от писателей Татарии, конечно, от Союза писателей, от Шостаковича - громадный, весь из живых белых гиацинтов.
Мы долго ждали Анну Андреевну - в церкви все еще шло прощание. За это время усилили контроль, вызвали милицию, пускали только по билетам членов Союза писателей. Закрыли парадный вход. Людей, успевших пройти на лестницу, в комнаты не пускали, обещали, что речи передадут по радио. Мужчины сдерживали поток людей у двери в зал. Администрация боялась напрасно, никто не нарушил порядка, толпились молча, просили, чтобы дали возможность проститься.
Наконец Анну Андреевну привезли. Опять, как в церкви, прожекторы, треск аппаратов. Откуда-то из глубины зала еле-еле доносилась музыка - Тищенко играл на рояле свой Реквием. Было еще и трио из консерватории, но я не знаю, когда оно играло, может быть, уже после окончания гражданской панихиды. Ее открыл Михаил Дудин, потом Ольга Берггольц, заплаканная, говорила, что помнит Анну Андреевну в блокаду, что считает ее своей учительницей. Говорила коротко, без свойственного ей гражданского пафоса. Алексеев говорил о том, как блестяще знала Анна Андреевна мировую поэзию, об ее переводах, не только итальянских, но и северных, скандинавских, о ее работах о Пушкине. Объявили кого-то еще, но тут же заменили Майей Борисовой. Последним выступил Рыленков. Все говорили коротко, искренне, говорили о ее мужестве, о ее удивительной, трудной, но прекрасной жизни. Траурный митинг длился недолго: пять ораторов, пять коротких выступлений.
с Анной Ахматовой.
Мы сразу уехали в Комарове, не дождавшись выноса. Было холодно, светло. Яркий, по-загородному чистый снег. Маленькое кладбище, кругом сосны. Снегу так много, что видны только верхушки крестов и памятников. К вырытой могиле ведет широкая дорожка.
Мы долго ждали. В Ленинграде вынос был в 5 часов. Кроме похоронного автобуса для провожающих было нанято всего два. Даже для писателей мест не хватило, люди бегали от одной машины к другой, просили взять их. Им сказали, что в двух составах забронированы места, пусть едут поездом.
Автобусы прибыли в Комарове в 6 часов. Из окна машины я увидела гроб, он высоко плыл над толпой, потом свернул, потерялся из виду, и, так же возвышаясь над черной густой массой людей, медленно двигался деревянный, некрашеный, восьмиконечный православный крест.
Первым у раскрытой могилы выступил Михалков. Я стояла далеко, не слышала его речи. Говорил еще Тарковский, тоже очень тихо. Наверное, он плакал, когда говорил, потому что потом, когда он оказался рядом со мною, он все еще плакал, не так, как плачут взрослые мужчины, а горькими слезами, с лицом, как у ребенка, искаженным гримасой плача. Я очень полюбила его за эти слезы, сразу во всем ему поверила. Последним говорил Макогоненко. Он сказал о несправедливости, об обиде, о том, с каким достоинством переносила эти удары Анна Андреевна, о том, что давно забыты имена гонителей ее, а она всегда будет жива. Все ораторы - и в Доме писателя, и на кладбище - почти не цитировали ее стихов.
После похорон Лев Николаевич и все близкие пошли ни дачу А. А., в ее "Будку", и там отслужили еще одну панихиду.
На девятый день, 13-го, мы с Любой утром приехали на кладбище. Опять ясный, морозный день, сверкающий снег; масса лыжников, они занимают дорогу, мешают машине. Лыжники и на кладбище. Эти дни шел снег. Он запорошил могилу. Высокие, прямые сосны окружают этот холм, а цветы под снегом еще свежие.
По дороге домой мы заехали к А. А., в ее "Будку". В этом маленьком зеленом домике все так, как было при ней: направо кухонька, налево ее комната. Всю жизнь Анна Андреевна прожила без вещей: узкое ложе у стены, небольшой старинный стол, на нем тоже стары и подсвечник, мягкое кресло с высокой спинкой, в углу две висячие полочки, на них немного книг. Я заметила Леопарди. На стене, не в углу, икона. Анна Андреевна здесь присутствует. Хочется поклониться этой комнате. Здесь тепло, беззвучно-тихо, чуть-чуть запотели окна. Я вспомнила Мандельштама
На стекла вечности уже легло
У него не совсем так, но ведь это неважно.
1966
Примечания
Лившиц Екатерина Константиновна (1902-1987) - жена поэта Бенедикта Константиновича Лившица, долгие годы была знакома с Ахматовой.