Анна Ахматова
В феврале 1959 г., будучи в Ленинграде, с помощью моего приятеля Игоря Леонидовича Значко-Яворского, мне удалось побывать в гостях у Анны Ахматовой. Предварительно созвонившись, мы пришли к ней, причем не помню ни улицы, ни дома, так как меня вел И. Л., старый ленинградец. Нам открыла дверь седая дама. Первым ее вопросом было: "Как вы узнали мой номер телефона? Ведь его постоянно меняют".
От общих слов мы быстро перешли к разговору о стихах, что сразу утеплило атмосферу. Я сказал, что пишу стихи, и по ее просьбе стал читать свои портреты и некоторые другие.
Когда я прочел свой портрет Блока, А. А. прочла свои стихи о нем. Спросила:
- А мой?
Я, застеснявшись, сказал:
- Пока нет, но я обязательно напишу.
Стали говорить о стихах и поэтах. Я вспомнил Рильке и сказал о моих переводах. А. А. стала вспоминать, что, кажется, Пастернак тоже пробовал делать переводы его стихов.
Потом я сказал:
- Теперь я назову поэта, которого вы, наверно, не любите.
- Кто?
- Есенин.
- Ох, элементарен, элементарен.
Я передал ей привет от Владимира Юрьевича Эльснера (о нем в другом месте), который рассказывал мне, что познакомил в 10 годах. Гумилева с Ахматовой. А. А., поморщившись, сказала:
- О, это что-то далекое…
Мы опять вернулись к стихам. Я прочел "Я презираю ремесло поэта".
- Это лучшее из всего, что вы прочли, - сказала она.
Стало совсем тепло. Она встала и обратила наше внимание на висевший над кушеткой портрет ее, написанный Модильяни.
- Это было в Париже, когда он был неизвестным художником, а я неизвестной поэтессой.
Потом она открыла ящик стола и, достав вышедшую только что книжечку своих стихотворений под редакцией Суркова, надписала ее мне. Игорь Леонидович тоже попросил книжечку, но она сурово сказала:
- Нет, не могу, у меня их мало.
Тут она рассказала о том, что Сурков поддержал ее и вспомнила, что Сталин, считавший в каком-то ее стихотворении намек на себя, ее не взлюбил. Вошла молоденькая девушка, поздоровалась и вышла. А. А. сказала что-то о ней похвальное (не помню точно), и к слову я заметил, что челка искажает лицо.
- Что вы, - возразила А. А., - это очень женственно.
Приехав через год в Ленинград, я позвонил А. А. Она приветливо поздоровалась и спросила сразу:
Я позорно замялся и ответил:
- Пока нет.
Голос ее стал суровым, и она попрощалась.
Почему я не смог дописать ее портрет? Я начал его после встречи с ней, но никак дело не шло дальше первых строк.
Серая дама мне открыла дверь
В тот вечер в Ленинграде,
Чуть глуховатой ставшая теперь,
Но сохраняя важную осанку.
Было и начало другого стихотворения, написанное еще до встречи:
Ее сначала мучили любовью,
Потом молчанью обрекли, потом
Ее уже седого изголовья
Коснулись человеческим судом.
Я очень люблю стихи А. Мне кажется, что, в отличие от современников, она пишет предельно ясно и в то же время красиво. У нее нет пышности Гумилева, замысловатости Пастернака, заумности некоторых других.
Ее принципиальность отразилась как нельзя больше и в ее поэзии.
Я презираю ремесло поэта,
но как бы я хотел тем ремеслом
хлеб зарабатывать свой каждодневный…
Чтобы меня бранили и любили
чтоб не был я своею скорбной тайной
как ныне; и все тяжкие болезни -
и зависти, и славы, и презренья -
я принял бы, гордясь и проклиная!
Как трус, с одними только лишь друзьями
я говорю о своей страшной силе…
Мир полнится во мне: картины, люди,
и радости чужие и страданья,
Никто не знает, где они там бродят,
в какие пропасти нисходят или
к каким стремятся сказочным высотам.
Когда же возвращаются стихами,
И мои песни, как чужое, носят
безвестное мое простое имя.
Я их любил всего сильней на свете,
и принесли они мне столько горя.
надежд возложенных не стоя.
Это - один из редких у О. П. случаев использования белого стиха.
Вот окончательный вариант портрета Анны Ахматовой, написанный уже после ее смерти.
Ахматова
потом молчанью обрекли. Потом
те недоучки, жаждущие крови,
казнили человеческим судом.
Но ей не страшно ничего - она
…
Из пепла и любовью и страданьем
вознесена за наши времена.
Публикация подготовлена Н. О. Мчедловым-Петросяном