Брега Тавриды. - 2007. - № 1. - С. 130-159.
Анна Ахматова и Сергей Есенин
Опять подошли "незабвенные" даты,
И нет среди них ни одной не проклятой.
А. Ахматова.
Но только лиры милой не отдам.
С. Есенин.
Сто лет назад, невеселую евпаторийскую осень и зиму, Анна Ахматова, на семнадцатом году своей жизни, проводила в Евпатории. Подробностей известно не слишком много, сама Ахматова об этом вспоминать, как видно не только не любила, но и не хотела привлекать к этому времени внимание. В автобиографической заметке "Коротко о себе" сказано: "Мы целый год прожили в Евпатории, где я дома проходила курс предпоследнего класса гимназии, тосковала по Царскому Селу и писала великое множество беспомощных стихов".
Стихи этого периода, за малым исключением, не сохранились, и вероятнее всего, утрачены навсегда. Как впоследствии вспоминала Ахматова, она с детства записывала стихи в тетрадь и ставила номер. Потом, когда стала печататься и пришла известность, эту тетрадь сожгла.
Подтверждает это в своих воспоминаниях ее подруга В. Срезневская: "Аня свои ранние стихи, к сожалению, не сохранила, и потому для исследователей ее творчества навеки утеряны истоки прекрасного таланта". Отметим, что эти воспоминания редактировала сама Ахматова. Об интересующем нас времени у Срезневской тоже узнаем немного: "В 1905 году Горенко уехали из Царского Села по семейным обстоятельствам. И этот короткий промежуток наших жизней держался только на переписке, к сожалению, затерянной нами".
Близко знавший Ахматову исследователь ее творчества В. Виленкин отмечает в своей книге ("В сто первом зеркале", М., СП, 1990): ""Надо сказать, что А. А. вообще была скупа на воспоминания, а уж на подробности своей ранней биографии - в особенности. Мне довелось услышать от нее только обрывки, клочки". Так же могут сказать и все другие, знавшие Ахматову, в том числе и автор трехтомных "Записок об Ахматовой" Л. Чуковская. К тому же обрывки и отрывки, в чем-то повторяясь, часто и противоречат друг другу, а иногда содержат явные ошибки, или имеют целью ввести в заблуждение. Например, в цитированной выше заметке Ахматовой далее идет фраза: "Отзвуки революции Пятого года глухо доходили до отрезанной от мира Евпатории".
Этому уже не следует верить, и Крым, и Евпатория активно участвовали в этой революции. Как и по всей стране, толчок был дан кровавым петербургским воскресеньем 9 января 1905 года. В Евпатории в знак протеста на демонстрацию вышли около тысячи человек, полиция разгоняла и арестовывала участников. И в дальнейшем в течение 1905-1906 гг. в Евпатории были демонстрации, забастовки, стачки и даже вооруженные столкновения. Подавлены они были только с помощью войск и "крайних мер", разрешенных самим Столыпиным. Просто все эти события "глухо доходили" в дом Пасхалиди на тогдашней окраине Евпатории, а особенно до Ани Горенко. Как отмечала евпаторийский краевед В. Катина, "этот дом станет для нее застенком, где проведет она "больничные, молитвенные дни".
Подробнее, чем в ахматовской заметке, рассказывается в книге английской исследовательницы Аманды Хейт ("Поэтическое странствие", Оксфорд, 1976): " Невинная детская жизнь оборвалась резко и внезапно в 1905 году. Январские события и гибель всего русского флота при Цусиме были, по ее словам, потрясением на всю жизнь, и особенно страшным, потому что первым. В семье, столь тесно связанной с флотом, эта нелепая трагедия ощущалась острее вдвойне. Затем на Пасху Гумилев, в отчаянии от ее нежелания всерьез отнестись к его чувству, пытался покончить с собою. Потрясенная и напуганная этим, она рассорилась с ним, и они перестали встречаться.
А летом распалась семья Горенко: отец, выйдя в отставку, собирался поселиться в Петербурге, а мать с детьми уехала на юг, в Евпаторию. Теперь стала остро ощущаться нехватка денег. Известия о событиях 1905 года не скоро дошли до провинциальной Евпатории.
Так как гимназический курс она еще не закончила, ей всю зиму пришлось готовиться с преподавателем к поступлению в последний класс. Занятия скрашивались тем, что молодой учитель влюбился в свою ученицу, правда, из-за этого он проводил уроков вдвое больше, чем требовалось. Но не в одной лишь зубрежке прошла зима: у шестнадцатилетней Анны было и другое серьезное увлечение - стихи".
Книга Хейт фактически писалась при участии самой Ахматовой и в значительной степени опиралась на ее устные рассказы. Но фразе о "провинциальной Евпатории", как уже показано выше, доверять не следует. Добавим, что переписка Ани с Валей Срезневской была очень интенсивной, но девушки мало интересовались революционными событиями, о которых нетрудно было бы узнать даже из газет. У них хватало своих личных и семейных переживаний.
Много лет спустя Ахматова напишет о подруге и о себе:
Жрицами божественной бессмыслицы
Назвала нас дивная судьба.
Бденья у позорного столба.
И свиданья с тем, кто издевается,
И любовь к тому, кто не позвал...
Посмотри туда - он начинается,
Наш кроваво-черный карнавал...
С "кровавого воскресенья" 1905 года начались черные события и несчастья и семьи Горенко, и самой Ани, и всей тогдашней России.
Но и отрывок из книги Хейт далеко не исчерпывает горести и невзгоды, обрушившиеся в тот несчастный год на Аню и их семью. О семейных неладах Срезневская скромно замечает: "Растить многочисленную семью было довольно сложно. Отсюда не всегда ровная атмосфера в доме; не всегда и ровные отношения между членами семьи". А в другой автобиографической заметке "Дом Шухардина" Ахматова вспоминает: "Отец "не сошелся характером" с великим князем Александром Михайловичем и подал в отставку, которая, разумеется, была принята. Дети с бонной Моникой были отправлены в Евпаторию. Семья распалась. Через год - 15 июля 1906 года - умерла Инна. Все мы больше никогда не жили вместе".
Этот отрывок тоже требует расшифровки. В 1903 г. умер контр-адмирал Страннолюбский, товарищ отца с молодых лет. С его вдовой Еленой Ивановной Страннолюбской, жившей в своем доме в Петербурге, и связал дальнейшую жизнь в 1905 году Андрей Антонович Горенко, оставив на свою, теперь бывшую жену Инну Эразмовну, семью из трех дочерей и двух сыновей. В дневнике Лукницкого, о котором расскажем далее, пару раз упоминаются слова Ахматовой о том, что ее отец жил со Страннолюбской 20-25 лет. Умер же он в 1915 г. Следует понимать, что А. А. Горенко давно любил эту женщину, а семьей тяготился. Когда же его товарищ умер, то он, имея семью в Царском Селе, увлекся так, что позабыл о петербургских великосветских приличиях. Подобные грехи водились за ним смолоду, краеведы нашли дело о политической неблагонадежности Горенко 1881 г., агитировавшего своих приятелей-офицеров вступать в фиктивные браки, "дабы освобождать девушек из удушливой атмосферы родительского дома". Вероятно, начальник ведомства, где он служил, великий князь Александр Михайлович, и предложил ему, 57-летнему статскому советнику, вернуться в семью или подать в отставку. Не будь скандала, А. А. Горенко стал бы вскоре действительным статским советником, т. е. дослужился бы до генерала. Понятно, что все дети его осуждали, и остались с матерью. Анна говорила, что он был "хорошим отцом, но плохим мужем", а младший брат Виктор вспоминал через много лет, что отец был "страшный мот и вечно увивался за женщинами".
Такой скандал не мог не получить огласку в Царском Селе, и был одной из причин переезда. Но беда не приходит одна. Здоровье всех трех сестер вызывало опасения. Бич многих неблагополучных семей и страдающих, живущих глубокими чувствами людей, бич интеллигенции того времени - туберкулез, не обошел всех троих. Старшая сестра Инна, по сведениям "Летописи жизни и творчества Анны Ахматовой" (автор В. А. Черных), из-за туберкулеза легких уехала в Евпаторию еще в апреле. Видимо, болезнь была запущена, и вскоре она умерла. Во многих источниках дата ее смерти - 1905 (например, "Записки" Л. Чуковской), а не 1906, как в заметке Ахматовой, а в "Летописи" не указана.
Анна и ее сестра Ия, попав на юг при более ранней стадии болезни, боролись с ней еще много лет и после года, прожитого в Евпатории. Ия умерла осенью 1922 года в Севастополе. В "Записках" есть рассказ Ахматовой: "Я, конечно, тоже умерла бы, но меня спасла моя болезнь щитовидной железы - базедова уничтожает туберкулез. У нас был страшный семейный tbc, хотя отец и мать были совершенно здоровы. (Отец умер от грудной жабы, мать - от воспаления легких в глубокой старости). Ия была очень особенная, суровая, строгая. … Она была такой … какою читатели всегда представляли меня и какою я никогда не была … нравились ли Ии Андреевне ее стихи? … Нет, она находила их легкомысленными. Она не любила их. Все одно и то же, все про любовь и про любовь…".
Но и это еще не все беды и горести. Было еще то, о чем Ахматова не любила вспоминать и никому не рассказывала. И все же кое-кто, как, к примеру, известная актриса Алла Демидова, смог это увидеть и понять.
В книге "Ахматовские зеркала", глубоко изучив источники и истоки "Поэмы без героя" А. Демидова пишет: "В некоторых изданиях под Посвящением стоит просто В. К. "В. К." встречается и в ранних, перепечатанных на машинке, текстах "Поэмы". За этими двумя буквами можно разглядеть много имен. Это мог быть и Владимир Голенищев-Кутузов, догумилевская любовь юной Ахматовой. Если верить дневникам П. Н. Лукницкого, то в 1925 году Ахматова призналась ему, что в течение своей жизни любила только один раз. "Но как это было!" - говорила она. В Херсонесе и в Киеве, где жила Ахматова в то время, она три года ждала от него писем, ходила каждый день по жаре за несколько верст на почту, но письма так и не получила. Письма от Владимира Голенищева-Кутузова".
Далее А. Демидова пересказывает то, что известно об этой истории, но, к сожалению, увлекается и не отделяет известные факты от своих выводов и предположений. Судя по всему, Владимир Викторович Голенищев- Кутузов (1879-?) был другом или хорошим знакомым Сергея фон Штейна, мужа Инны Горенко. Они были студентами Петербургского университета, первый старше Анны на 10 лет, а второй на семь. Возможно, у фон Штейнов состоялось знакомство Анны с Владимиром, учившимся на факультете восточных языков. Сергей впоследствии был поэтом и переводчиком.
Но также вполне возможно, что Владимир был тем студентом-репетитором, о котором писала Ахматова в другом варианте автобиографических заметок: "Я вспоминала, как дрожали руки у студента-репетитора, когда он приехал зимой в Царское Село и рассказывал о 9 января". По записям П. Лукницкого, Ахматова была " два года в 6-м классе. Была в Смольном, но не выдержала - без воли не могла жить". А ее старший брат, "Андрей Андреевич Горенко в Царском Селе сдавал экзамены экстерном, и только в Евпатории поступил в гимназию, которую и кончил в 1906 году". Ясно, что им нужен был репетитор.
А. Демидова предполагает, не опираясь на какие-либо свидетельства об отношениях Владимира и Анны: "Он был красивый взрослый человек и влюбленности ее не замечал". Такой вывод она делает из сохранившихся писем Анны к Сергею Штейну 1906-1907 гг. Эти письма при жизни Ахматовой не публиковались, т. к. она просила адресата их уничтожать, и впервые увидели свет в 1977 г. за границей. Письма оказались у искусствоведа Э. Голлербаха, по поводу чего имеется запись Л. Чуковской: "Он сделал так, - сказала Анна Андреевна, - женился на второй жене мужа моей покойной сестры. И овладел моими письмами и дневником сестры". Ахматова считала это подлостью, ведь порядочный человек вернул бы их ей. Теперь эти письма опубликованы в 1986 и у нас (Новый мир, 1986, №9). Толкуют их по-разному, но судя по книге А. Демидовой, как нечто вроде любви современной школьницы к эстрадному кумиру.
На взгляд автора это происходит потому, что вместе с утраченными стихами и письмами Ахматовой за 1905-1906 гг. исследователи невольно выбрасывают из ее жизни и год, проведенный в Евпатории. Но ведь он был, и был наполнен такими переломными в жизни Ахматовой событиями! Это в 1906 году, из Киева, начав учиться в последнем классе гимназии, она пишет: " Мой милый Штейн, если бы Вы знали, как я глупа и наивна! Даже стыдно перед Вами сознаться: я до сих пор люблю В. Г. -К. И в жизни нет ничего кроме этого чувства.
У меня невроз сердца от волнений, вечных терзаний и слез. После Валиных писем я переношу такие припадки, что иногда кажется, что уже кончаюсь".
А что же было в Евпатории? Об этом узнаем в другом письме: "Сергей Владимирович, если бы Вы видели, какая я жалкая и ненужная. Главное не нужная, никому, никогда. Умереть легко. Говорил Вам Андрей, как я в Евпатории вешалась, и гвоздь выскочил из известковой стенки? Мама плакала, мне было стыдно - вообще скверно".
Именно в Евпатории отчаяние Анны дошло до такой степени, что она пыталась покончить с собой. Можно тоже иронизировать, ведь и ее будущий муж Николай Гумилев несколько раз пытался уйти из жизни, стрелялся с Максом Волошиным, но без всяких последствий, вызывая насмешки по этому поводу в тогдашней прессе. Скорее всего, поэтому о своей попытке самоубийства Ахматова потом никому не рассказывала, даже такому дотошному "биографу", как Лукницкий. Но, думается, для Анны все было серьезно, и спасло ее, возможно, только то, что это случилось в Евпатории.
тысячелетия песка и ракушек, легко пилится даже обычной пилой. В него легко забить гвоздь, но также легко и выдернуть. Именно такой камень и был под небольшим слоем штукатурки, покрытой известкой. Поэтому даже большой гвоздь, вбитый с наклоном чуть вниз, вылетел бы из стенки. А то и просто неоднородный пористый ракушечник не выдержал веса девушки.
Но вне сомнения, Анна действительно хотела расстаться с жизнью, пережила сильный шок, и вероятно, могла потерять сознание. Шок пережили и ее родные, ведь "мама плакала". Наверное, Анна осознала, что пытаясь так избавиться от своих несчастий, принесла бы большое горе всем своим родным. Возможно, что она дала и себе и матери слово, что никогда не повторит подобного поступка.
Могло бы это произойти из-за любви к человеку, который даже "влюбленности ее не замечал"? Вряд ли. На самом деле Анна не была совсем уж глупой и наивной девочкой, как она характеризует себя в письме Штейну. Она уже к 15 годам привлекала к себе внимание не только гимназистов, вроде Гумилева, но и взрослых мужчин. В 1904 г. Анна с матерью летом поехали не под Севастополь, как последние годы, а на родину Анны, под Одессу. Возможно, Инна Эразмовна чувствовала, что скоро ее муж покинет семью, и придется куда-то уезжать из Царского Села. Где-то там состоялось знакомство с одесским литератором Александром Митрофановичем Федоровым (1868-1949). Сохранились три стихотворения Ахматовой 1904 г., написанные в Одессе, и одно из них "Над черной бездной…" 28 июля <1904> имеет посвящение А. М. Ф. Опубликовавший его литературовед Тименчик, не без оснований считает, что оно посвящено Федорову. Анне видимо хотелось, чтобы знакомство было на литературной почве, с взрослым, опытным литератором, который мог дать оценку ее стихам. Но одессит, которому было 36 лет, как видно был в игривом настроении, любил пошутить, и выходил за рамки "приличного поведения". Думается, ему посвящена строчка "И свиданья с тем, кто издевается…". Но какие-то отношения сохранялись, по крайней мере, до 1906 г. В упомянутом выше письме Штейну читаем: "Летом Федоров опять целовал меня, клялся, что любит, и от него опять пахло обедом. Милый, света нет". Это значит, что летом 1906 г. Федоров приезжал в Евпаторию и встречался с Ахматовой. В письме от 2 февраля 1907 г. Анна делает окончательный вывод: "Стихи Федорова за немногими исключениями очень слабы. У него неяркий и довольно сомнительный талант. Он не поэт, а мы, Сережа, - поэты".
В письме от 31 декабря 1906 г. Анна сообщает Штейну: "Есть у меня кузен Саша. Он был товарищем прокурора, теперь вышел в отставку и живет эту зиму в Ницце. Ко мне этот человек относился дивно, так что я сама была поражена, но дядя Вакар его ненавидит, и я была, право, мученицей из-за Саши. Слова "публичный дом" и "продажные женщины" мерно чередовались в речах моего дядюшки". В этом же письме чуть выше: "Все посильно издевались надо мной, дядя умеет кричать не хуже папы, а если закрыть глаза, то иллюзия полная". Здесь Анна описывает свое пребывание в Киеве, и родственников, как видно, просили смотреть за Анной и внушать ей, что ее ждет, если она попадет в руки негодяя.
В этих же письмах Анна пишет о своей любви к Кутузову: "Он для меня все", и вскоре о том, что согласилась выйти замуж за Гумилева: "Люблю ли его, я не знаю, но кажется мне, что люблю". И тут же опять и опять просит прислать ей карточку Кутузова, и потом пишет о счастье, когда Штейн ее прислал. Чувства в ней бурлят, переполняют, и особенно ее преследует желание на Рождество 1906 г. приехать в Петербург: " С августа месяца я день и ночь мечтала поехать на Рожество в Царское, к Вале, хоть на три дня. Для этого я, собственно говоря, жила все время, вся замирая от мысли, что буду там, где… ну да все равно". И в следующем письме: " Напишите мне … будет ли Кутузов на Рожество в Петербурге. Если нет, то я остаюсь со спокойной душой, но если он никуда не едет, то я поеду. От мысли, что моя поездка может не состояться, я заболела … у меня жар, сердцебиение, невыносимые головные боли. Такой страшной вы меня никогда не видели".
На этом этапе автор статьи считает, что уже возможно изложить правдоподобную версию отношений Анны Горенко и Владимира Кутузова, нисколько не умаляющую их чести и достоинства.
В Царском Селе и Петербурге в 1904-1905 гг. они встречались достаточно часто, и имели возможность общаться, разговаривать и читать стихи, на вечерах или в дружеском кругу. Анна полюбила впервые, и 26-летний Владимир ответил ей взаимностью. Но она была еще молода, а Кутузов, как видно небогат, и отец и мать Горенко не считали его достойным женихом. Иначе им ничего не стоило бы устроить свадьбу, женился же Грибоедов на 16-летней Нине. И неожиданно пришлось расставаться. Да и Анна из дочери имевшего некоторый вес и влияние чиновника превратилась в бесприданницу. Все же при расставании они что-то обещали друг другу, например, Анна могла сказать, что обязательно приедет на Рождество, "хоть на три дня".
И если в 1906 году она так рвалась из Киева, то в 1905 году в Евпатории это стремление наверняка было значительно сильнее. Но если из Киева не удалось уехать из-под присмотра прислуги и родственников, просто сев на поезд, то из Евпатории сделать это без согласия матери было невозможно. Как отмечала Ахматова в одном из вариантов автобиографических заметок, "там не было железной дороги, а пароходы не могли подходить к берегу". Обычно пароход стоял на рейде, а пассажиры доставлялись на борт катером. Далее пароход шел в Севастополь, где уже можно было сесть на поезд. Или из Евпатории почтовой каретой или другим способом добираться до Симферополя, чтобы сесть на тот же проходящий поезд.
Конечно, мать была против поездки, денег не дала, ехать запретила. Вот тогда Анна в отчаянии попыталась уйти из жизни и от семьи, где ее не понимают. Как видно, это было накануне Рождества. Кутузов же если и любил, то не настолько, чтобы поехать в Евпаторию, или компрометировать себя перепиской с юной девушкой, гимназисткой. Поэтому переписка Анны со Штейном - это ее отчаянная попытка сообщить о себе, напомнить через посредника, что она любит и ждет. Были и наивные попытки вызвать ревность сообщением о том, что собирается замуж за Гумилева. Но все было тщетно. Весной 1907 года Штейн переписку прекращает, он решил жениться второй раз. Анна пишет ему последний раз: " Я болею, тоскую и худею. Был плеврит, бронхит и хронический катар легких. Теперь мучаюсь с горлом. Очень боюсь горловую чахотку. Она хуже легочной. Живем в крайней нужде. Приходиться мыть полы, стирать. Вот она моя жизнь! Гимназию кончила очень хорошо".
О Кутузове уже ни слова. Сбудется то, о чем она писала Штейну, сама не веря в это: "Гумилев - моя Судьба, и я покорно отдаюсь ей". Но другое обещание не сбылось, "я клянусь… всем для меня святым, что этот несчастный человек будет счастлив со мной". Все потому, что это обещание оказалось несовместимым с другим ее чувством: "Я отравлена на всю жизнь, горек яд неразделенной любви! Смогу ли я снова начать жить? Конечно, нет!".
Она и не смогла жить обычной жизнью, постоянно иметь домашний очаг, мужа, семью. Жизнь большого русского поэта всегда полна трагедий, горестей, невзгод. А предрождественские, предновогодние дни неизбежно вызывали волну чувств и воспоминаний. Через много лет одно из стихотворений она начнет строчками: " С Новым годом! С новым горем!". А через тридцать пять лет после евпаторийского печального окончания 1905 года приходит "Поэма без героя", дата ее начала 27 декабря 1940 г. И в ней тоже отзвук "несбывшегося":
Я зажгла заветные свечи
И вдвоем с ко мне не пришедшим
Сорок первый встречаю год.
Случайно или нет, но для русской поэзии 27 декабря всегда заставляет вспоминать 1925 год и смерть Сергея Есенина. В это время Анна Ахматова жила в Ленинграде, и это событие не могло не оставить следа в ее жизни и творчестве. По популярности и славе на равных соперничали тогда только Ахматова, Есенин и Маяковский. Действительно, она написала стихотворение, которое в ее сборниках последних лет имеет название "Памяти Сергея Есенина".
Так просто можно жизнь покинуть эту,
Бездумно и безбольно догореть.
Но не дано Российскому поэту
Такою светлой смертью умереть.
Всего верней свинец душе крылатой
Иль хриплый ужас лапою косматой
Из сердца, как из губки, выжмет жизнь.
В комментариях к этому стихотворению, впервые опубликованному в 1968 г. после смерти Ахматовой, узнаем, что оно было написано в 1925 г. задолго до смерти Есенина.
Но тогда оно не могло так называться, а могло быть просто посвящено Есенину? Обратившись к дневнику Лукницкого, находим запись 25. 02. 1925 и узнаем, что Ахматова "выступала с чтением стихов на литературном вечере (организованном Союзом поэтов совместно с Кубучем) в Ак. Капелле. Приехала после начала. Сразу же вышла на эстраду, 4-й по порядку … прочитала следующие стихи (по порядку): 1. "Художнику"; 2. "Когда я ночью жду ее прихода"; 3. "Как просто можно жизнь покинуть эту"...".
Это значит, что стихотворение было прочитано с эстрады без названия и посвящения, с таким же успехом оно может быть отнесено ко многим русским поэтам, в том числе и к расстрелянному в 1921 г. Николаю Гумилеву. Но вспомним, что Ахматова еще в письме Штейну от 2 февраля 1907 г. писала: "Я убила душу свою, и глаза мои созданы для слез, как говорит Иоланта. Или помните вещую Кассандру. Я одной гранью души примыкаю к темному образу этой великой в своем страдании пророчицы. Но до величия мне далеко". С Кассандрой сравнивает Ахматову много позже О. Мандельштам. И сама Ахматова и в стихах, и в записанных рассказах упоминает о необычных способностях, полагая, что они достались от "бабушки-татарки", подарившей ей "черное кольцо", но не подарившей счастья и душевного покоя в жизни.
Известно, что Ахматова считала себя отчасти виновной в смерти своего близкого друга Н. Недоброво. Последний раз они встречалась в Бахчисарае осенью 1916 г. Недоброво приезжал из Ялты, где лечился от туберкулеза. Возвратившись в Севастополь, где она тоже лечилась от туберкулеза, Анна в октябре 1916 г. написала стихотворение "Вновь подарен мне дремотой…", где невольно предсказала смерть друга, обращаясь к нему, как умершему. К тому же для верующего говорить о живых, как о мертвых, большой грех. Но видно это происходило как-то бессознательно, во власти ее Музы:
Чтобы песнь прощальной боли
Дольше в памяти жила,
Осень смуглая в подоле
Красных листьев принесла.
И посыпала ступени,
Где встречалась я с тобой
И откуда в царство тени
Ты ушел, утешный мой.
Но ушел Недоброво из жизни только 3 декабря 1919 г. Ахматова же узнала об этом в 1920 г. от О. Мандельштама, когда он сумел из Крыма добраться в Петроград.
В случае с Есениным подобное произошло гораздо быстрее и в непосредственной близости, в одном городе. Вновь Ахматова невольно оказалась в роли Кассандры. Впоследствии она изменила слово "как" в начале стихотворения на слово "так", что подчеркивает свершение трагедии. По каким причинам оно не печаталось при жизни Ахматовой, неизвестно. Не включила она его и в свой цикл "Венок мертвым".
То, что какие-то ассоциации с Есениным были и в феврале 1925, подтверждает дневник Лукницкого от 27. 02. 1925, т. е. через день после выступления: "Говорили о С. Есенине - приблизительно в таких выражениях: "Сначала, когда он был имажинистом, нельзя было раскусить, потому что это было новаторство. А потом, когда он просто стал писать стихи, сразу стало видно, что он плохой поэт. Он местами совершенно неграмотен. Я не понимаю, почему так раздули его. В нем ничего нет - совсем небольшой поэт. Иногда еще в нем есть задор, но какой пошлый!". "Он был хорошенький мальчик раньше, а теперь - его физиономия! Пошлость. Ни одной мысли не видно... И потом такая черная злоба. Зависть. Он всем завидует... Врет на всех, - он ни одного имени не может спокойно произнести..."
Описывая облик Есенина, АА произнесла слово: "гостиннодворский"...".
Конечно, эти высказывания Ахматовой во многом несправедливы, в них чувствуется и какая-то досада. К тому же между поэтами всегда было и чувство соперничества. Издательства и журналы могли отдать предпочтение кому-то из них, в ущерб другому. На концертах и выступлениях публика могла принять по-разному, и т. д. Всегда были люди, разжигавшие вражду, передавая как действительные слова поэтов друг о друге, так и сплетни и небылицы. Также личная жизнь и Ахматовой, и особенно Есенина давали к этому не один повод. Ко всему они были совершенно разные и поэты, и люди.
"Анна Снегина", где не только имя героини, но и некоторые детали биографии могли обратить внимание Ахматовой (Снегина -дворянка, живет в имении, муж офицер, вскоре погибает), и воспоминания о юности:
Когда-то у той вон калитки
Мне было шестнадцать лет.
И девушка в белой накидке
Сказала мне ласково: "Нет!"
"люблю Ахматову, а поклонников ее не люблю" (В. Ходасевич, "Бесславная слава", 1918), пожалуй, наиболее объективно рассматривает жизнь и творчество Есенина в книге "Некрополь".
О своем знакомстве с Есениным в первые годы советской власти Ходасевич пишет: "Весной 1918 года я познакомился в Москве с Есениным. Он как-то физически был приятен. Нравилась его стройность; мягкие, но уверенные движения; лицо не красивое, но миловидное. А лучше всего была его веселость, легкая, бойкая, но не шумная и не резкая. Он был очень ритмичен. Смотрел прямо в глаза и сразу производил впечатление человека с правдивым сердцем, наверное - отличнейшего товарища".
Заметим, что первое издание Ходасевича в СССР-России ("Колеблемый треножник. Избранное", СП, Москва, 1991) очерк о Есенине не содержало, видно и тогда он кому-то был не по душе. Хотя он писался за границей и эмигрантом, но уехал Ходасевич только в 1923 г., а до этого знал Есенина, служил при советской власти в Москве и Петербурге, был близок и к писательским кругам, и знаком с представителями верхов власти того времени. Вот вывод Ходасевича: "История Есенина есть история заблуждений. Идеальной мужицкой Руси, в которую верил он, не было. Грядущая Инония, которая должна была сойти с неба на эту Русь, -- не сошла и сойти не могла. Он поверил, что большевицкая революция есть путь к тому, что "больше революции", а она оказалась путем к последней мерзости - к нэпу. Он думал, что верует во Христа, а в действительности не веровал, но, отрекаясь от Него и кощунствуя, пережил всю муку и боль, как если бы веровал в самом деле. Он отрекся от Бога во имя любви к человеку, а человек только и сделал, что снял крест с церкви да повесил Ленина вместо иконы и развернул Маркса, как Библию.
И, однако, сверх всех заблуждений и всех жизненных падений Есенина остается что-то, что глубоко привлекает к нему. Точно сквозь все эти заблуждения проходит какая-то огромная, драгоценная правда. Что же так привлекает к Есенину и какая это правда? Думаю, ответ ясен. Прекрасно и благородно в Есенине то, что он был бесконечно правдив в своем творчестве и пред своею совестью, что во всем доходил до конца, что не побоялся сознать ошибки, приняв на себя и то, на что соблазняли его другие, - и за все захотел расплатиться ценой страшной. Правда же его - любовь к родине, пусть незрячая, но великая. Ее исповедовал он даже в облике хулигана:
Я люблю родину,
Горе его было в том, что он не сумел назвать ее: он воспевал и бревенчатую Русь, и мужицкую Россию, и социалистическую Инонию, и азиатскую Рассею, пытался принять даже С. С. С. Р., -- одно лишь верное имя не пришло ему на уста: Россия.
В том и было его главное заблуждение, не злая воля, а горькая ошибка. Тут и завязка и развязка его трагедии".
Ходасевич принял на веру официальную советскую версию о самоубийстве Есенина, как и практически все эмигрантские круги. Но они тогда и не имели других сведений, кроме советской прессы. Более интересно узнать мнение Ахматовой, ведь в разговорах с Лукницким они этой темы не могли избежать. Но возникает она только в конце 1925 г., в дневнике Лукницкого от 29 окт. находим запись: "На днях мы говорили о С. Есенине. АА находит, что помимо того, что он очень подражателен - он просто пишет плохие стихи. Плохие - именно как стихи - вне зависимости от того, кого они напоминают". Мнение Ахматовой неизменно, но надо принять в расчет, что и Лукницкий в то время выступал как поэт, готовил к изданию книжку. А к его стихам Ахматова была снисходительна, хвалила его русский язык, и говорила, что это уже достижение, если написано на хорошем русском языке.
Становится понятно, что Есенина она судит по каким-то своим, высшим законам, как равного. Много лет спустя, она так же строго будет судить и творчество Пастернака, хотя как к человеку к нему совсем другое отношение, нежели к Есенину.
" Вечером направился к М. Фроману. Пришел к нему в 9 1/2. У него - нечто вроде вечеринки, собрались: Лавреневы, Спасский с С. Г. (его женой уже дня 4 - 6), Баршев, Эрлих, Вера Кровицкая.
Говорили о самых разных разностях. Лавренев - о политике, о пьянстве всем "содружеством" у Баршева в Сочельник, рассказывал легенды из своей жизни. Баршев лебезил перед Наташей Лавреневой, Эрлих болтал о каком-то необычайном психиатре, о литературе, пел песенку блатную, рассказывал анекдоты о Сергее Есенине - о том, как Есенин читал стихи проституткам в ночлежном доме и одна из них зарыдала, чем очень тронула Есенина, порадовавшегося, что его стихи могут шевелить сердца. Но потом оказалось, что та, которая зарыдала, была глухая. Каплун, Спасский - болтали со мной о зимнем спорте, о лыжах, о коньках, Эрлих тоже примкнул к нам. Ида Наппельбаум хозяйничала. Все вместе ругали книжку Н. Чуковского "Приключения профессора Задыки". Ужинали, пили Шато Икем, а в начале 2-го я со Спасскими ушел и, расставшись с ними у Инженерного замка, направился домой".
В основном здесь упоминаются известные в то время ленинградские литераторы, а Эрлих - тот самый Вольф Эрлих, до этого он расстался с Есениным в "Англетере". В кармане у него якобы было "предсмертное стихотворение" Есенина, написанное кровью, о котором он забыл и не вспомнил, даже рассказывая анекдоты о поэте.
На следующий день Лукницкий в половине двенадцатого зашел к Ахматовой. "АА лежала и очень плохо чувствовала себя. У нее дикая бессонница… Такая бессонница у нее все последнее время, а днем она - "как мертвая"". Тем не менее, они почти полдня занимались наследием Гумилева и другими литературными делами.
Далее в дневнике: "Ушел от АА и на трамвае прикатил домой. Было без 20 минут четыре.
"Angleterre", где остановился С. Есенин, приехав сюда в Сочельник, чтобы снять здесь квартиру и остаться здесь уже совсем.
Ничего необычного Эрлих не заметил - и вчера у Фромана мы даже рассказывали анекдоты о Есенине. Эрлих ночевал у Фромана, а сегодня утром пошел опять к Есенину. Долго стучал и, наконец, пошел за коридорным. Открыли запасным ключом дверь и увидели Есенина висящим на трубе парового отопления. Он был уже холодным. Лицо его - обожжено трубой (отталкивая табуретку, он повис лицом к стене и прижался носом к трубе) и обезображено: поврежден нос - переносица. Никаких писем, записок не нашли. Нашли только разорванную на клочки фотографическую карточку его сына. Эрлих сейчас же позвонил Фроману и тот сразу же явился. Позже об этом узнали и еще несколько человек - Лавренев в том числе - и также пришли туда. Тело Есенина было положено на подводу, покрыто простыней и отправлено в Обуховскую больницу, а вещи опечатаны. Кажется, Эрлих послал телеграмму в Москву, сестре Есенина. Фроман, Лавренев совершенно удручены увиденным, по их словам - совершенно ужасным зрелищем. Я сейчас же позвонил в несколько мест и сообщил об этом. Позвонил и Н. Тихонову - он уже знал, но не с такими подробностями. Тихонов расстроен, кажется, больше всех. Говорит, что это известие его выбило из колеи совсем.
Сегодня вечером экстренное заседание "Содружества", завтра утром - правление Союза поэтов. Хоть я лично знал Есенина только по нескольким встречам (в прошлом году, например, возвращаясь из Михайловки, я оказался в одном вагоне с ним, и мы долго и много говорили - до самой Москвы), но и я очень расстроен. Жаль человека, а еще больше жаль поэта.
Предполагают, что ночью у Есенина случился припадок, и не было около него никого, кто бы мог его удержать, - он был один в номере".
Дневник Лукницкого Ахматова время от времени читала и делала замечания. О случившемся она тоже могла узнать от него или из записей в дневнике. Поэтому можно полагаться на добросовестность Лукницкого, вранье или подлог Ахматова могла заметить, а ведь она заботилась, чтобы и о Гумилеве были честно собраны настоящие свидетельства и материалы.
"В 9 часов утра меня поднял с постели звонок АА… Расспросила меня подробности о Есенине. Рассказал все, что знал".
К 11 часам он был у Ахматовой, и кроме обычных дел: "Есенин... О нем долго говорили. Анну Андреевну волнует его смерть. "Он страшно жил и страшно умер... Как хрупки эти крестьяне, когда их неудачно коснется цивилизация... Каждый год умирает по поэту... Страшно, когда умирает поэт..." - вот несколько в точности запомнившихся фраз...
Из разговора понятно было, что тяжесть жизни, ощущаемая всеми и остро давящая культурных людей, нередко их приводит к мысли о самоубийстве. Но чем культурнее человек, тем крепче его дух, тем он выносливее... Я применяю эти слова, прежде всего к самой АА. А вот такие, как Есенин - слабее духом. Они не выдерживают…
А Есенина она не любила, ни как поэта, ни, конечно, как человека. Но он поэт и человек, и это много. И когда он умирает - страшно. А когда умирает такой смертью - еще страшнее. И АА вспомнила его строки:
Я в этот мир пришел,
(Цитирую на память и, может быть, неверно.)
Мы сидели у стола. Я не хотел больше говорить о Есенине".
Анна Ахматова на протяжении пяти лет знакомства и дружбы с Лукницким доверила ему многие подробности своей биографии. Упоминала даже о Кутузове, но о том, что в юности в Евпатории тоже могла расстаться с жизнью, никогда и никому не рассказывала. Если бы не сохранились письма Штейну, об этом никто бы не знал. Однако из этой записи следует, что трудности и невзгоды, горести и несчастья не сломили дух Ахматовой, и чем более она овладевала человеческой культурой, тем более укреплялся ее дух. Конечно, она считала, что Есенин, вместо того, чтобы приобщаться к мировому культурному наследию, бессмысленно транжирил свое свободное время.
Далее у Лукницкого еще что-то было в дневнике о Есенине, но то ли исключили при издании, то ли он сам исключил. Видимо, касалось рассказа Эрлиха, который о записке Есенина "не вспомнил". В этот же день состоялось прощание с покойным, и гроб с телом отправлялся в Москву. Вот как увидел это Лукницкий: "Есенин мало был похож на себя. Лицо его при вскрытии исправили, как могли, но все же на лбу было большое красное пятно, в верхнем углу правого глаза - желвак, на переносице - ссадина, и левый глаз - плоский: он вытек. Волосы были гладко зачесаны назад, что еще больше делало его непохожим на себя. Синевы в лице не было: оно было бледно и выделялись только красные пятна и потемневшие ссадины".
которого он выглядел, как жестоко избитый. Во время припадка безумия он повесился не совсем обычным образом, просто обернув привязанную к трубе веревку от чемодана два раза вокруг шеи. К этому фактически сводится официальная версия.
В настоящее время существует много публикаций и книг, обоснованно сомневающихся в этой версии. С основными материалами как за, так и против, можно ознакомиться на есенинском сайте в Интернете. На основании выводов писателей С. Куняева, В. Кузнецова, Э. Хлысталова и др., Есенинский комитет и Комиссия по выяснению обстоятельств смерти С. Есенина (Председатель Прокушев Ю. Л.) обращались в официальные инстанции для нового расследования. Ответ этих органов можно суммировать краткой выдержкой из заключения Генеральной Прокуратуры России в 1993 г., остающейся в силе до сих пор: "Таким образом, следует констатировать, что Ленинградской губернской прокуратурой собранные дознанием доказательства признаны достаточными для вывода о самоубийстве С. А. Есенина, а принятое процессуальное решение о прекращении производства дознания - законным.
Авторы публикаций правильно отмечают низкое качество и неполноту акта осмотра места происшествия и трупа С. А. Есенина, проведенного участковым надзирателем милиции Горбовым без участия врача, в котором не отражены существенные обстоятельства (состояние номера, размеры веревки, высота ее привязывания и др.), с тем, чтобы убедительно подтвердить возможность для Есенина закрепить веревку высоко под потолком, а также невозможность проникновения посторонних лиц в запертый изнутри гостиничный номер.
Однако, как свидетельствует существующая и в настоящее время практика работы органов следствия и дознания, такие нарушения нередко допускаются при очевидности "ненасильственной" смерти. Каких-либо объективных доказательств того, что версия о самоубийстве Есенина не была очевидна для его знакомых Устиновых, Эрлиха и других лиц, в том числе и присутствовавших при осмотре трупа, авторами публикаций не приводится".
Замечательный образец бюрократической отписки. Знакомые сказали, что мог повеситься, милиция не глядя с этим согласилась, чтобы не утруждаться, а прокуратура и сегодня считает, что "такие нарушения допускаются", т. е. находятся в пределах допустимого.
официальные лица этот факт просто игнорируют. Ну да, им все очевидно. Левый глаз вытек - но никто, даже судмедэксперт в своем заключении, этого не замечает и не поясняет. Можно еще долго находить подобные факты, если изучать все показания свидетелей и доступные материалы. Но все это будет разбито просто одним словом прокуратуры: "очевидно".
Нам предлагают поверить тому, что Моцарт мог написать заказанный ему "Реквием" и после этого принять яд; Пушкин во время своей болдинской осени пытался застрелиться; Высоцкий перед спектаклем "Гамлета" просил знакомого врача сделать ему смертельный укол, и т. д. и т. п.
Вот и Есенин, находясь на творческом подъеме, по количеству и качеству написанного и изданного в 1925 г., получив издание журнала… Но об этом уже все писали.
Следует отметить, что единой версии убийства Есенина в настоящее время не существует. Не анализируя все существующие версии, остановимся на одной из них. Она связана с важными событиями в стране, ожесточенной схваткой за власть между партийными вождями. В этих политических шахматах сильнее всех был Сталин, потому что играл он по своим правилам. К концу 1925 г. Троцкий был нейтрализован и лишен власти. "Хозяином" Ленинграда все еще оставался Зиновьев, но вместо него Сталин замыслил поставить Кирова. Есенин и оказался той фигурой, которой он посчитал возможным пожертвовать. Произошло это во время съезда партии в Москве, где все и решалось, где находился в то время и Зиновьев. Сталин мог просто пригрозить, что объявит на съезде об убийстве поэта подручными Зиновьева. Если же он уйдет из Ленинграда, то дело закроют. Тот вынужден был согласиться, был оставлен в Москве на партийной работе, а в Ленинград в начале января 1926 г. приехал Киров. Пресса получила команду сверху, о Есенине замолчали, а потом негласно и запретили его издавать, до самой хрущевской оттепели.
Данная версия в основном совпадает с версией В. Кастрикина, за исключением того, что в ней предполагается, что убили Есенина приезжие московские чекисты, а инсценировали самоубийство ленинградские по приказу Зиновьева и Каменева. Вряд ли это возможно, потому что руководителей ЧК-ГПУ назначало из Москвы высшее партийное руководство, т. е. Сталин. Поэтому вопрос о том, были исполнители местные, или приезжие, второстепенный. Имеется косвенное подтверждение, что все было под контролем из Кремля. Обратимся к книге В. Кузнецова. Речь идет о понятых, специально вызванных для этого по телефону: "Их было трое: малоизвестный ленинградский литератор Михаил Александрович Фроман (Фракман) (1891-1940), достаточно известный поэт Всеволод Александрович Рождественский (1895-1977) забытый критик Павел Николаевич Медведев (1891-1938). Почему они поставили свои подписи, а не кто-либо из жильцов или сотрудников "Англетера"… Согласитесь, правомерный вопрос (вообще, логика не в чести у защитников версии самоубийства).
"вовремя" появившегося в Ленинграде для траурных съемок, окутана дымкой тайны".
Но достаточно того, что Фроман, Эрлих, Лукницкий - довольно близкие знакомые, а Ида Наппельбаум, что "хозяйничала" на вечеринке, дочь фотографа. О нем Лукницкий не упоминал! Моисей Наппельбаум вдруг оказался в Ленинграде, хотя в Москве шел съезд, и по логике там было место придворного кремлевского фотографа. Он же фотографирует смерть Есенина.
На следующий день, 29 декабря, происходит прощание с телом Есенина перед отправкой его в Москву. Возвратимся к описанию в дневнике Лукницкого: "Фотограф Булла, маленький и вертлявый, поставил сбоку аппарат… Публика стала выкликать имена тех, кто, по ее мнению, должен был сняться с гробом. "Клюева! Клюева!" Клюев медленно прошел и стал на место. Вызвали Каменского, Шкапскую, Полонскую, Эрлиха, Тихонова... Яркая вспышка магния, густой дым...".
Как видно, кремлевского фотографа уже нет, он сделал свое дело и, вероятно, сразу отбыл в Москву. Фотографии Есенина после убийства в следственное дело и Ленинградскую губернскую прокуратуру не попали, ведь милицейского фотографа не присылали, для них было "очевидно" самоубийство. Но кому отвез фотографии Наппельбаум? Думаю, что не Троцкому, не Зиновьеву, а хозяину Кремля или его доверенным лицам. С этим козырем Сталин решил вопрос о смещении Зиновьева.
Партия в политические шахматы перешла в эндшпиль с явным преимуществом Сталина. Доигрывание длилось еще более десятка лет, Троцкий был выслан за границу, Зиновьев, Каменев, Бухарин и др. все более лишались власти и были репрессированы, Киров убит.
Что же делать, такова история. Достаточно вспомнить некоторые события 1925 года. 5 января Михаил Булгаков запишет в дневнике: "Анекдот: Когда Троцкий уезжал, ему сказали: " Дальше едешь, тише будешь"". В мае в тюрьме ГПУ странно покончил с жизнью Б. Савинков (якобы выбросился из окна), которого в эмиграции объявили предателем. 31 октября, отправленный на операцию по решению партии, т. е. Сталина, вдруг на операционном столе умирает Фрунзе. 13 декабря в дневнике Булгакова читаем: "Мельком слышал, что умерла жена Буденного. Потом слух, что самоубийство, а потом, оказывается, он ее убил. Он влюбился, она ему мешала. Остается совершенно безнаказанным".
Интересно бы узнать, что Булгаков записал по поводу Фрунзе, Есенина. Но 7 мая 1926 г. в Москве дневник был изъят при обыске сотрудниками ОГПУ. Во время перестройки КГБ передал в архив Булгакова в ЦГАЛИ машинописную копию, опубликованную в 1990 г. но, разумеется, без интересующих нас фрагментов.
В дневнике Пришвина, также опубликованном в 1990 г. записи тоже видимо, даны фрагментарно, начало 1926 г. - 19 и 30 марта, там ничего, но вот 1 апреля: "Читал "Живой Пушкин" Ашукина. Вспомнил разговор с Блоком… - Но вот убили же Пушкина, - сказал я. - Он сам в то время уже был кончен, это его собственный конец был, - сказал Блок, - жить ему было уже нечем, его и убили". Возможно, здесь зашифрована какая-то мысль об убийстве Есенина, ведь о самоубийстве можно было писать открытым текстом. Подобным приемом, говоря об Ахматовой, пользовалась Л. Чуковская, записывая в годы репрессий "крамольные мысли".
Но вернемся к Ахматовой. Выступление 25 февраля 1925 г. не прошло ей безнаказанно. Готовившийся в одном из издательств ее двухтомник так и не увидел свет. Много позже Ахматова узнала, что в 1925 было принято постановление партии ее не печатать. В 1940 г. Сталин на каком-то приеме спросил об Ахматовой, и литературное начальство предложило ей подготовить к изданию сборник стихов, в 1940 его издали под названием "Из Шести книг", но тут же изъяли опять-таки по партийному постановлению. В годы войны печатались патриотические стихи Ахматовой, но в 1946 последовало известное сталинско-ждановское постановление, снова закрывшее для нее на десятилетие связь с широким читателем. Многие ее произведения в советское время до 1966 г., пока она была жива, так и не были опубликованы. Двухтомник Ахматовой вышел в Америке в 1967 г., а в СССР только в 1986.
Есенин при жизни Сталина был запрещен и не издавался. Что-то Сталин о нем так и не вспомнил. В 1926-28 вышло его четырехтомное собрание стихотворений, и все закончилось. Так продолжалось до 1955 г., вспомнили в год 50-летия со дня рождения, и в 1956 г. вышел его двухтомник. Издавали и потом редко и скупо, достать было трудно. Массовым тиражом издали трехтомник "Огонька" только в 1977 г.
наше время.
В 1926 году Ахматова в разговорах с Лукницким, в основном посвященных работе над наследием Гумилева, не раз вспоминает Есенина. Из январских записей видно, что ее волнует причина гибели поэта, и Лукницкий записывает ее мысли: " 15. 01. О Есенине: очень неверна причина, которую теперь выставляют, - что друзья загубили. Это имело, конечно, значение, но незначительное". "22. 01. …Есенин не таковский, чтоб его приятели загубили, что он сам плодил нечисть вокруг себя, что если б он не захотел, такой обстановки не было бы: Клюев же не поддался такой обстановке! Клюев отошел от них… Видимо, и он того мнения, что сам Есенин виноват в том, что вокруг него была такая атмосфера. И здесь АА уже делает сравнение с Гумилевым: Гумилев тоже плодил вокруг себя нечисть сам: Г. Иванова, Оцупа и др. И конечно, не божья же Есенин коровка, не овечка, чтобы можно было сказать: Есенина загубили мерзкие приятели...". Есенин сам хотел и искал таких приятелей. Он мог бы искать и других, а он этого не сделал...".
Здесь мнение Ахматовой сближается с мнением Ходасевича о приятелях и друзьях Есенина. В упомянутом выше очерке он пишет: "Мы не часто встречались и почти всегда - на людях. Только раз прогуляли мы по Москве всю ночь, вдвоем. Говорили, конечно, о революции, но в памяти остались одни незначительные отрывки. Помню, что мы простились, уже на рассвете, у дома, где жил Есенин, на Тверской, возле Постниковского пассажа. Прощались довольные друг другом. Усердно звали друг друга в гости - да так оба и не собрались. Думаю - потому, что Есенину был не по душе круг моих друзей, мне же - его окружение.
Вращался он тогда в дурном обществе. Преимущественно это были молодые люди, примкнувшие к левым эсерам и большевикам, довольно невежественные, но чувствовавшие решительную готовность к переустройству мира. Философствовали непрестанно и непременно в экстремистском духе. Люди были широкие. Мало ели, но много пили. Не то пламенно веровали, не то пламенно кощунствовали. Ходили к проституткам проповедывать революцию - и били их".
И дальше Ходасевич рассказывает об этих друзьях более конкретно, и становится понятно, что это были за люди: "Основным образом делились на два типа. Первый - мрачный брюнет с большой бородой. Второй - белокурый юноша с длинными волосами и серафическим взором, слегка "нестеровского" облика. И те, и другие готовы были ради ближнего отдать последнюю рубашку и загубить свою душу. Самого же ближнего - тут же расстрелять, если того "потребует революция". Все писали стихи и все имели непосредственное касательство к чека. Кое - кто из серафических блондинов позднее прославился именно на почве расстреливания. Думаю, что Есенин знался с ними из небрезгливого любопытства и из любви к крайностям, каковы бы они ни были.
"Сами приходите и вообще публику приводите". Собралось человек сорок, если не больше. Пришел и Есенин. Привел бородатого брюнета в кожаной куртке. Брюнет прислушивался к беседам. Порою вставлял словцо - и не глупое. Это был Блюмкин, месяца через три убивший графа Мирбаха, германского посла. Есенин с ним, видимо, дружил. Была в числе гостей поэтесса К. Приглянулась она Есенину. Стал ухаживать. Захотел щегольнуть - и простодушно предложил поэтессе: - А хотите поглядеть, как расстреливают? Я это вам через Блюмкина в одну минуту устрою".
Но как раз в 1925 г. Есенин пытается окончательно порвать с друзьями из этого круга. Он объявляет о конце имажинизма, за что его посчитали предателем друзья этого толка. Он сближается с коммунистом П. Чагиным, одним из ближайших соратников Кирова, часто и подолгу гостит у них в Баку. Это уже расценивают как предательство бывшие друзья типа Блюмкина, с которым у Есенина происходит стычка, и Блюмкин даже угрожает оружием.
Известно, что в уголовных, а потом и в революционных кругах отступников, предателей, стукачей, часто казнили путем повешения, представляя его как самоубийство. Такое случалось даже в тюремных камерах, возможно, подобное сохранилось и до наших дней. Расследовать подобные дела и найти виновных крайне трудно, поэтому полиция, а впоследствии и милиция их быстро закрывала. Для обывателей это было самоубийство, но люди того круга знали, что это казнь. В уголовной среде такое могло случиться даже за неуплату карточного или другого долга.
После смерти Есенина писатель Лавренев, кстати, приятель Лукницкого, выступил в печати против официальной версии о самоубийстве, считая, что убийцы - среди тех, кто считается друзьями поэта, но конкретных имен не назвал (статья "Казненный дегенератами"). Ныне существует версия, что в числе организаторов и исполнителей мог быть Блюмкин.
Статья Лавренева что-то поколебала в убеждениях Ахматовой. Лукницкий, как видно, сочувственно относился к Есенину, хотя и не спорил с ней. Находим дальше в его записях: "29. 01. Я сказал, что Пастернак занялся собиранием сведений о Есенине, - тот самый Пастернак, который незадолго до смерти Есенина бил его в Москве...
"Что ж! Может быть, это и правильно", - может быть, и следует, чтобы человек, враждебно настроенный до смерти, после смерти переменил бы отношение, потому что смерть смывает все".
О своих отношениях с Есениным в книге "Люди и положения" Пастернак напишет спустя годы: "То, обливаясь слезами, мы клялись друг другу в верности, то завязывали драки до крови, и нас разнимали и растаскивали посторонние". Вместе с тем его оценка творчества Есенина достойна и убедительна своей честностью, вместе с родовыми, коренными русскими чертами он отметил ту артистичность, что "мы зовем высшим моцартовским началом, моцартовской стихией".
Но продолжим чтение дневника Лукницкого:
"9. 02. На столе моем лежала вырезка из газеты - извещение о смерти Ларисы Рейснер от брюшного тифа. АА поразилась этим известием и очень огорчилась, даже расстроило ее оно…
"Вы помните, как сравнительно спокойно я приняла весть о смерти Есенина... Потому что он сам хотел умереть - и искал смерти. Это совсем другое дело... А Лариса!" - и АА долго говорила, какой жизнерадостной, полной энергии была Л. Рейснер...
…У меня на столе лежали фотографии С. Есенина, которые я продавал на вечере.
АА …хотела заплатить мне рубль и взять одну. Рубля я ей заплатить не дал, но обещал устроить с Наппельбаумами открытку подешевле.
…Говорили мы попутно, конечно, о многом постороннем: я передал АА свой разговор с Клюевым и рассказ Клюева о последних днях Есенина, о том, что Клюев знал наверное, что Есенин покончит с собой и именно потому, что гибель пришла к нему изнутри, из него самого, а не от внешних причин, не из условий современного существования вообще, быта, революции... В этом мнение Клюева совершенно совпадает с мнением АА, высказанным мне раньше".
Совпадает оно и с официальной версией смерти поэта, но, хотя Ахматова, вроде бы, соглашается, в ней уже пробуждается какая-то симпатия к Есенину, раз она хочет иметь его фотографию. 19. 02 Лукницкий делает запись о своем участии в вечере памяти Есенина "в Клубе (им. Зиновьева) - бывший дом Паниной на Тамбовской. Прочел два стихотворения. Кроме меня, участвовали: Клюев, Рождественский (стихи и воспоминания), Шварц А. (стихи Есенина) и Медведев (доклад о Есенине). Вечер прошел удачно. Публика осталась довольна".
А вскоре в записи Лукницкого, не имеющей точной даты - весна 1926, узнаем причину того, что Ахматова была так резко настроена против Есенина:
"1924. Есенин. Клюев, два других - прилично. Клюев "ханжа". "Лежал поперек кровати, спал и видел во сне одного из своих друзей..."
- Плакала? Нет... Я никогда не плачу.
1924. В тот раз, когда Есенин был у АА, он хотел надписать ей книжку. Послал за книжкой одного из своих спутников. Тот ушел и очень быстро вернулся с книжкой "Любовь хулигана". Но Есенин был так пьян, что не мог надписать.
1924. Уехала в Москву в тот день, когда был вечер С. Есенина в Думе".
Кто бы не обиделся, и не оскорбился таким отношением? Сама Ахматова была очень деликатным человеком и очень не любила обижать людей. А мужчины, с которыми ей нравилось общаться, должны были быть джентльменами и в поведении, и по своей культуре.
"15. 06. Была в Академии материальной культуры. Павлик Мансуров затащил ее в свой кабинет, показал фотографию С. Есенина после повешения и до приведения в порядок. Страшный, но похожий".
Здесь уже ни о каком самоубийстве не говорится, вероятно, и Ахматова, и Лукницкий были потрясены. Повешение, смерть через повешение, вот что ассоциируется с этой записью. Страшная смерть. Как сказано в книге В. Кузнецова: "Так и думали наиболее внимательные и чуткие современники. Художник Василий Семенович Сварог (1883-1946), рисовавший мертвого поэта, не сомневался в злодеянии и финал его представлял так (в устной передаче журналиста И. С. Хейсина): "Вешали второпях, уже глубокой ночью, и это было непросто на вертикальном стояке. Когда разбежались, остался Эрлих, чтобы что-то проверить и подготовить версию о самоубийстве".
А вот впечатления следователя Хлысталова, когда ему в годы застоя пришел от неизвестного лица конверт с фотографиями: "…мертвый Есенин лежит на диване или кушетке, обитой дорогим бархатом или шелком. Видимо, его тело только что вынули из петли. Волосы взлохмачены, верхняя губа опухшая, правая рука неестественно в трупном окоченении повисла в воздухе. На ней ясно видны следы глубоких порезов. И сколько я ни всматривался в фотокарточку, признаков наступления смерти от удушения петлей не видел". С этих фотографий и начал свое расследование Эдуард Александрович Хлысталов, полковник милиции в отставке, теперь автор книг и публикаций об убийстве Есенина.
После записи о фотографиях в дневнике Лукницкого уже нет упоминания о "самоубийстве" Есенина, и Ахматовой и ему все становится ясным. За весь оставшийся 1926 год только краткая запись от 22. 11 о стихах Есенина во втором номере "Нового мира".
Ничего нет о Есенине и почти весь 1927 год. Интересны другие записи, характеризующие некоторые особенности самой Ахматовой: "29. 03. "Анна-провидица". Когда АА получила известие с Сахалина о том, что ее племянница Ивонна заболела, АА сказала А. Е. Пуниной, что Ивонна умрет. Вскоре после этого АА получила телеграмму с известием о смерти Ивонны.
"Это то самое чувство, от которого собаки воют на луну", - добавила АА".
"18. 04. Говорили о самоубийстве Кракова (неизвестное лицо - прим. авт.). АА сравнивала свои ощущения, связанные с размышлениями о смерти знакомых ей людей. Сказала, что ощущает беспокойство за Кракова.
Когда умер А. Блок, у АА не было ощущения беспокойства за него; было ощущение потери - и только. Говорит, что Блок в гробу был совершенно не похож на живого Блока.
"Если бы Блок рядом стоял - не удивительно было бы - так он был не похож..."".
Характерно, что говоря о самоубийстве, по-видимому, знакомого человека, Ахматова не вспоминает Есенина, а вспоминает Блока. Вполне возможно, что Лукницкий, как и Пришвин, здесь тоже что-то зашифровал для себя. Ведь Есенин в гробу тоже был не похож на живого Есенина. Беспокойство Ахматовой связано с тем, что в православной вере самоубийство - грех, а выше мы уже узнали, что смерть Есенина она перенесла легче, чем смерть Л. Рейснер.
Дневник Лукницкого содержит еще одну большую запись о Сергее Есенине. Внимательный читатель отметит ее дату - ровно два года после смерти поэта. Наверняка они с Ахматовой помянули Сергея. Рассказ ее содержит объяснение отношения к поэту в 1924-25 гг.:"28. 12. 1927. …заговорили об Есенине и о том, как Есенин с Клюевым, И. Приблудиным и еще одним имажинистом пьяные пришли к ней в 1924 году (в июле 1924 г.) на Фонтанку, 2. Подробно АА мне уже все рассказывала. А сегодня говорила, что Приблудный и другой имажинист ушли раньше, Клюев с Есениным остались, но Клюев был так пьян, что заснул, разлегшись поперек кровати. Есенин же, оставшись наедине с АА (ибо Клюев - спал), стал вести себя гораздо тише, перестал хулиганить, а заговорил просто, по-человечески. В разговоре ругал власть, ругал всех и вся... Потом разбудил Клюева и ушел. Это - единственная встреча АА с Есениным. АА отнеслась к ней как к обычному хулиганству и московскому хамству... Характерно не это. Характерно, что дня через два АА, идя по Моховой (или в Летнем саду), встретила Есенина, шедшего с несколькими имажинистами. Есенин, увидев АА, нарочито громко сказал своим спутникам что-то нелестное по адресу АА и прошел мимо, поклонившись с вызывающим видом и приложив к цилиндру два пальца. Из того, что, оставшись прошлый раз наедине с нею, Есенин не хулиганил, а говорил просто и достаточно (для Есенина) вежливо, а здесь (совершенно явно для того, чтобы показать свое хулиганство по отношению к Анне Ахматовой товарищам) схулиганил, АА поняла, что хулиганство Есенина - нарочитое, выдуманное, напускное и делается для публики. И вот это утвердило окончательно ее отрицательное отношение к Есенину.
С Есениным АА больше не встречалась. А с Клюевым в первый раз после этой истории встретилась на юбилее Кузмина, у Наппельбаум (в 1925). Здесь Клюев страшно ругал Есенина и говорил про него гадости".
Понятно, что Ахматова не отходит полностью от своего отношения к Есенину, но оно уже смягчается, и в то же время заметно меняется отношение к друзьям Есенина, из которых Клюев считался одним из самых близких. Не исключено, что "До свиданья, друг мой, до свиданья…", (если оно действительно есенинское, что до сих пор оспаривается), адресовалось Клюеву, т. к. у них с Есениным была ссора, и Клюев в последний приезд поэта в Ленинград с ним не виделся.
Есенин же таким способом самоутверждался, ведь и скандальная слава всегда привлекала внимание обывателей, следовательно повышала сборы от выступлений и оплату за издания. А Есенин не только сам должен был жить на литературные заработки, но и много помогал родным. Бравада и эпатаж, друзья и собутыльники, скандалы и драки, нарочито или нет, но вошли в привычку, а привычка - вторая натура, и измениться, и изменить образ жизни было непросто.
к его обитателям, к неприглядным сторонам городской жизни, и попытки самооправдания. До поры до времени Есенину многое прощалось, и друзья выручали, тот же Блюмкин под свою ответственность вызволял с Лубянки. Но нажито было и много врагов, среди них и такие высокопоставленные, как Троцкий, Бухарин. Не исключено, что какая-то нелестная фраза, слово или поступок оскорбили Сталина, а тот ничего не забывал и никому не прощал. К тому же в Ленинграде, без Зиновьева, вместе Киров, П. Чагин и Есенин могли стать весомой силой, противостоящей Сталину.
Насколько легко, подобно Пушкину, Есенин наживал себе врагов, свидетельствует и его стихотворение 1925 г. "На Кавказе", где сравниваются поэты прошлые с его современниками:
Мне мил стихов российский жар.
Есть Маяковский, есть и кроме,
Но он, их главный штабс-маляр,
И Клюев, ладожский дьячок,
Его стихи, как телогрейка,
Но я их вслух вчера прочел,
И в клетке сдохла канарейка.
Есенина не изменилось. В воспоминаниях Вяч. Вс. Иванова находим: "К числу поэтов, которых Ахматова никак не хотела признать, принадлежал Есенин.
- Я начинаю читать и опять наталкиваюсь на очень плохие стихи, - говорила Анна Андреевна". Подтверждают это мнение Л. Чуковская и другие.
В некоторых изданиях стихи "Памяти Есенина" приводятся без заглавия, т. к. некоторые литературоведы, например Виленкин, Л. Чуковская, считают, что оно посвящено Гумилеву, а имя Есенина использовано для "камуфляжа". Думается, что с этим нельзя согласиться, и, кроме того, такое мнение незаслуженно бросает тень на Ахматову. Из комментария в двухтомнике 1986 г. узнаем, что это название фигурирует не только в авторском списке стихов, но также в ЦГАЛИ имеется автограф в альбоме С. А. Толстой-Есениной, последней жены поэта.
Ахматова еще в 1905-06 гг., после того, как земля Евпатории не позволила ей умереть, ощутила в себе свойства, родственные Кассандре, свою связь с тысячелетней историей. Кассандру боги наделили пророческим даром предвещать беды, которым никто до поры не верил. Но она не могла умереть насильственной смертью, даже от своих рук. Такова же была и судьба Ахматовой. И если Кассандре был бы дан богами поэтический дар, то он мог быть только от Музы скорби и печали. С этой же Музой был связан и дар Ахматовой. Стихотворение "Памяти Есенина" для самой Ахматовой вновь подтвердило, что такова ее судьба, данная ей свыше. И в этом она не сомневалась.
Как видно, отношение Ахматовой к Есенину - человеку и поэту, было не таким простым, а любой поэт, читая других поэтов, что-то отвергает, а что-то и использует для себя. И у поздней Ахматовой неожиданно можем обнаружить строчки, созвучные лучшим образцам поэзии Есенина:
Ночь со мной и всегдашняя Русь.
Так спаси же меня от гордыни,
В остальном я сама разберусь.
Поэтический дар Есенина был совсем другого рода, об этом выше приведены мысли Ходасевича, Пастернака. Сама Ахматова всю жизнь не могла забыть обиды, и время от времени пыталась найти точное определение своему отношению. У Л. Чуковской в записи 17 мая 1954 г. находим: " - Я поняла главный недостаток подобных людей: Есенин, Шаляпин, Русланова… Они самородки. И тут это "само" сыграло с ними скверную шутку. У них есть все, кроме самообуздания. Относительно других они позволяют себе быть какими угодно, вести себя Бог знает как". К тому же ей хорошо было известно, что дома у Блока, на приеме у царицы, Есенин вел себя весьма почтительно, и явное пренебрежение к себе не могла простить всю жизнь.
слова Пушкина:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в наш жестокий век восславил я свободу,
И милость к падшим призывал.
Анны Ахматовой. Уже в 1940 г. она знала:
В Кремле не надо жить. Преображенец прав.
Здесь зверства древнего еще кишат микробы.
Бориса дикий страх, и всех Иванов злобы.
И Самозванца спесь - взамен народных прав.
Живущий ныне в США, бывший генерал КГБ Калугин, в отличие от своих коллег в СНГ, о многом поведал миру. Его доклад "Дело КГБ на Анну Ахматову" опубликован ("Госбезопасность и литература на опыте России и Германии". М.: Рудомино, 1994). В нем Калугин рассказывает, что уже к 1939 г. это дело состояло из 3 томов и почти 900 страниц. Далее он сообщает: "Как бывшая жена расстрелянного "контрреволюционера" поэта Гумилева, она попала в поле зрения чекистов еще в 20-х годах. Эпизодические сообщения агентуры ОГПУ-НКВД не давали повода для беспокойства. Ахматова замкнулась в себе, почти ничего не писала, но под пристальным наблюдением находились ее близкие - муж, Николай Пунин, и сын, Лев Гумилев. В октябре 1935 года по инициативе Ленинградского НКВД оба были арестованы. Санкции на арест Ахматовой не дал тогдашний глава НКВД Ягода. Он отказал ленинградским чекистам. После эмоционального обращения Ахматовой к Сталину Ягода, в соответствии с указанием вождя, приказал освободить арестованных и прекратить дело.
Однако в 1938 году при Ежове, ленинградские чекисты вновь просят НКВД санкционировать арест Пунина и Гумилева. Как видно из материалов следствия, на допросе Пунин показал, что Ахматова всегда была настроена антисоветски и никогда этого не скрывала. А Лев Гумилев, видимо, после избиения, сказал: "Мать неоднократно говорила мне, что если я хочу быть ее сыном до конца, я должен быть прежде всего сыном отца". Это взято из материалов следствия, допросов Льва Гумилева".
А вот что об этом в "Реквиеме" Ахматовой:
Семнадцать месяцев кричу,
Кидалась в ноги палачу,
Ты сын и ужас мой.
Все перепутано навек,
И мне не разобрать
И долго ль казни ждать.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И прямо мне в глаза глядит
И скорой гибелью грозит
Одним из тех, кто писал донесения на Ахматову, по сведениям Калугина, был агент ОГПУ Лукницкий. Как видим, он работал под прикрытием, приобрел доверие и был близким другом Ахматовой в 1925-28 гг. благодаря "легенде" о том, что занимается изучением жизни и творчества Гумилева с целью издания его наследия. Одновременно он был начинающий поэт, литератор, как многие другие агенты ОГПУ, и, как замечает Калугин, тоже часто не лишенные литературных способностей. Но значит ли это, что не следует доверять его дневнику, как считают многие исследователи, например В. Кузнецов?
Думается, совсем наоборот. Ведь дневник пишется для себя, на основании этих записей потом писались донесения. К тому же дневник часто требовала читать сама Ахматова, а ложь и фальсификацию она бы заметила. Другое дело, что многое надо читать между строк, многое могло быть как-то зашифровано. Не исключено, что в последующие годы, кое-что из дневника было уничтожено. Но в целом дневник Лукницкого представляет ценный документ о жизни и биографии Ахматовой, обстановке в среде ленинградских литераторов того времени.
Постепенно исследователи выясняют принадлежность к "органам" и других лиц, фигурирующих в деле об убийстве Есенина. Таковы знакомцы и приятели Лукницкого - В. Эрлих, Фроман, Медведев, такова близкая подруга Есенина, занимавшаяся его издательскими делами Г. Бениславская и многие другие. Некоторые, как поэты Кусиков, Клюев, Приблудный, легко попадались на крючок ОГПУ. Имеются сомнения и относительно художника-авангардиста П. Мансурова, о котором подробно рассказывается в книге В. Кузнецова. Но вот эпизод с фотографией и Ахматовой исследователи упустили из поля зрения. Была ли это провокация по заданию свыше, или просто инициатива Лукницкого и Мансурова? В те времена тоже был интерес к необычным способностям людей, с целью их использования, например чекистами, в своих целях. Как фотография попали к Мансурову?
Скорее всего, это фотография Наппельбаума, и все указывает на "кремлевский" след. Ведь уже 30 января тело Есенина было в Москве, и если бы Сталин или Дзержинский захотели, была бы сделана новая экспертиза, и за расследование взялись бы опытные специалисты. Но и для них достаточно было простого милицейского протокола. Отношение Сталина ко всем крестьянским поэтам хорошо известно, он, как и Троцкий, считал их выразителями кулацкой идеологии, подлежащими полному уничтожению. Хотя наследники КГБ до сих пор отрицают существование у них "Дела Есенина", этому верить нельзя. Могло оно быть уничтожено или нет, это другой вопрос, но поэт не раз арестовывался и попадал на Лубянку, поэтому дело обязательно было.
хотя существует несколько версий убийства Есенина, практически нет сомнений в том факте, что Есенин действительно был убит. Косвенно это подтверждается поведением властей в этом деле. Если бы у них были убедительные доказательства самоубийства, что стоило бы создать комиссию из уважаемых, заслуживающих доверие людей, предоставить им материалы и разрешить проблему и все спорные вопросы раз и навсегда?
Анна Ахматова, конечно, все это знала и понимала, но все ее действия находились под контролем. Калугин приводит донесение одного из осведомителей и свой комментарий: "Ахматова уверена, что у нее в комнате спрятаны микрофоны, она даже проверяла спицей дырки в потолке. "Зачем это, - говорила она, - все так у нас выдрессированы, что никому в нашем кругу не придет в голову говорить крамольные речи. Это - безусловный рефлекс. Я ничего такого не скажу ни в бреду, ни на ложе смерти". (С 1945 года в квартире Анны действительно, как я уже говорил, была оборудована техника подслушивания)".
Какой длинный и скорбный путь от той девочки, что когда-то в Евпатории пыталась в отчаянии покончить с муками разбившейся любви до непреклонной даже в своем горе женщины, твердо стоящей на стороне правды.
Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей,
Что случится с жизнью твоей -
Как трехсотая, с передачею,
Под Крестами будешь стоять
И своею слезою горячею
Там тюремный тополь качается,
И ни звука - а сколько там
Неповинных жизней кончается…
Противостояние против тирании власти не помешало Ахматовой совершить свой жизненный и творческий подвиг. И в ее правде содержится, если внимательно вглядеться, и правда о Сергее Есенине.
гибели поэта.
октябрь 2005 г.