Фон к портрету
Анны Андреевны Ахматовой
А. А. А.
Три карты! Три карты!
В них магии тайная сила...
Три знака! Три знака!
Судьба их стране подарила
И вензелем в лиру вплела.
Три взмаха, три всплеска,
Как эхо концертного зала,
Трилистник на глади пруда,
Три льдины, три рейнских портала
Ее троекратное А.
И. Н.
В августе 1921 года в России умер Александр Блок. Для нас, молодых, начинающих свой путь, он не был Учителем, не был Покровителем, не был Идеологом. Это был Блок – высшая нота звучания, негаснущий свет звезды.
Всего два месяца назад я поднималась по этой лестнице, чтобы передать фотопортрет, которому суждено было остаться последним изображением поэта; я входила в его кабинет и долго, может быть слишком долго, стояла и безмолвно смотрела в его бездонные глаза. И он сам отпирал мне дверь, и я ушла из его кабинета с окном на узкий канал Пряжки. И сейчас вновь я приехала, чтобы проводить ушедшего Поэта. Двор, лестница, весь дом заполнены людьми. И затем долгий, долгий медленный путь до Смоленского кладбища. Мы шли рядом с сестрой Фредерикой. Около нас друзья – Константин Вагинов, Николай Чуковский с женой Мариной, Шура Федорова (позже Вагинова), Павел Лукницкий, Валентин Миллер. Впереди на плечах друзей движется открытый гроб с прахом Поэта.
Маленькая кладбищенская часовня. Людская волна внесла меня в глубь часовни. Я оказалась у самого изголовья гроба. Близко у моих глаз усталое, страдальческое, но прекрасное лицо.
Началась панихида. Запел хор. Но взоры всех обратились не к алтарю, не к гробу, а именно туда, где я стояла.
Я стала оглядываться, искать причину и вижу: позади, вплотную ко мне, – высокая стройная фигура Анны Ахматовой. Слезы текут по ее бледным щекам. Она их не скрывает. Все плачут, и поет хор. А я стою и шепчу, как молитву, две строки – начинающую и завершающую – пророческого стихотворения Блока:
Девушка пела в церковном хоре...
…………………………………………
О том, что никто не придет назад...
– не запомнилось.
Помню Ахматову уже у нас в доме на "литературных понедельниках", в квартире на верхнем этаже (Невский пр., 72), в студии моего отца – фотографа–художника.
Очень большая комната, в центре ее широкое куполообразное окно. По стенам расставлены низкие тахты, на полу лежат подушки и валики. На стене японское голубое панно с золотым драконом; через всю комнату протянута в форточку прямо на Невский железная труба от стоящей на паркете раскаленной печурки–"буржуйки". По диванам, тахтам, на полу, на подушках, стоя у стен – расположились поэты Петрограда и Москвы, молодые прозаики "Серапионовы братья" со своими подругами.
Сюда приходили те, кто любил стихи и стремился услышать новые. А поэты искали встреч с читателем. Годы были трудные, молодая страна только искала форму своего существования – и печать и общественно – культурная жизнь только вступала на первую ступень своего нового пути.
Стихи читали по кругу, каждый с того места, где расположился. В конце вечера подавали чай с куском черного хлеба.
И кто только здесь не бывал! И великолепная Анна Ахматова, и изящный Михаил Кузмин, и величественный Бенедикт Лившиц, и уже старенький Федор Сологуб, и благородный Михаил Лозинский, и еще малоизвестный, но очень своеобразный поэт Константин Вагинов, и молодая пара Николай Браун и Мария Комиссарова, и уже тогда получивший известность Николай Тихонов, и отец и сын Чуковские, и конечно же мэтр "Звучащей раковины" Николай Гумилев с друзьями из "Цеха поэтов". ... Побывали здесь приезжавшие из Москвы Владимир Маяковский и Сергей Есенин. Есенин пришел с группой своих последователей, ленинградских имажинистов; среди них Вольф Эрлих – тот, кто был последним видевшим Есенина в трагический вечер...
После окончания спектакля приезжали актеры с режиссером Сергеем Радловым и поэтессой Анной Радловой.
Сюда приходили те, кто строил новую культуру в новой, молодой Республике; каждый в своей области – научные сотрудники Института истории искусств, художники Николай и Эльза Радловы, музыковед Иван Иванович Соллертинекий, книговед и коллекционер Илья Зильберштейн и остроумнейший Ираклий Андроников.
Таково было лицо "литературных понедельников" на Невском проспекте.
Ахматова садилась отдельно. Она не смешивалась с остальными. Ее нельзя было представить сидящей на полу или развалившейся на тахте. Она сидела на стуле, у огня, спокойная, строгая, туго–туго натянув цветную шаль на свои острые плечи.
Помню, как она своим глубоким голосом прочла стихотворение из Библейского цикла "Рахиль". Мороз по коже, по рукам, спине... Думаю, не у меня одной – все так жадно, страстно смотрели в лицо читающей. Незабываемо!
Анна Андреевна в те времена нигде не появлялась одна. Во всяком случае, я не видела ее входящей в какое–либо общество одной. Ее всегда кто–нибудь сопровождал.
Но вспоминаю один случай, когда Анна Андреевна уходила с нашего вечера одна. Мгновенно возле нее оказался мой младший брат Лев, восемнадцати лет, – брюки галифе, желтые краги, кепка и самоуверенный вид. Он гордо повел Анну Андреевну, снисходительно улыбающуюся, по неосвещенным пустынным улицам Петрограда.
Позже я спросила у Льва, о чем они разговаривали по дороге. Брат ответил: "Анна Андреевна говорила – как хорошо, что есть такой дом, где собираются любители стихов, молодые поэты, где можно услышать новые стихи. И еще говорила, что в будущем в нашем городе появятся такого рода общественные места, вроде клубов".
И еще она говорила, что всегда любуется искусством нашего отца и часто останавливается у витрины на Невском, 72, где выставлены его работы. "Надеюсь когда–либо сама сфотографироваться в его студии", – добавила она.
Действительно, несколько позже, в период 1923 – 1925 годов, отец несколько раз снимал Ахматову.
Кто же обычно был спутником Ахматовой в те годы? Часто ее сопровождал замечательный поэт и переводчик Михаил Леонидович Лозинский, человек большой культуры, такта и обаяния. В те годы еще не были известны его блестящие переводы с испанского пьес Лопе де Веги и позже с итальянского "Ада" Данте. Он тогда руководил группой молодых переводчиков. Среди них были Ада Оношкевич–Яцына, Галина Рубцова и другие.
Иногда попутчиком Анны Андреевны был искусствовед Николай Николаевич Пунин. Но чаще она появлялась у нас с композитором Артуром Сергеевичем Лурье. Они вместе приходили не только на "понедельники", но просто в семью. Мы пили чай за огромным овальным стoлом в нашей столовой. Однажды был забавный эпизод: я сказала, что моя младшая шестилетняя сестренка Лиля хорошо читает стихи Ахматовой. Анна Андреевна захотела послушать. Она села с девочкой рядом на диван, и та стала читать: "Двадцать первое. Ночь. Понедельник. Очертанья столицы во мгле..." Когда она дошла до строки в конце стихотворения и прочла: "И нисходит на них тишина", Анна Андреевна пыталась поправить девочку: "Почиет на них тишина".
Нет, – тряхнула головой Лиля, – нисходит!
Хорошо, хорошо, – быстро согласился автор.
– Вот как надо читать стихи! – сказал Лурье в заключение.
Портрет композитора, сделанный в то время моим отцом, запомнился мне – очень экспрессивный, в резком движении, со свернутым нотным листом в руках.
1. Поворот в три четверти, взгляд прямо в лицо зрителя; туго натянутая по плечам шаль. Лицо, мысль, чувство – все устремлено навстречу зрителю, она говорит с ним.
2. Подобное изображение, но более скорбное выражение глаз; пальто с высоким меховым воротничком.
3. В той же одежде, вполоборота, с книжкой в тонкой легкой руке (этот портрет стоял у ее изголовья во время гражданской панихиды в Доме писателей им. В. В. Маяковского).
4. Резкий профиль; летнее платьице с открытой шеей, с ниткой тонких бус, которые она приподняла согнутой кистью руки. Это замечательная работа отца – чеканная камея. Были и другие варианты.
Еще сохранился снимок группы писателей, сфотографированных в 1925 году. Это день пятидесятилетнего юбилея Михаила Алексеевича Кузмина. Юбиляр сидит в центре. А по бокам его с одной стороны – Анна Радлова в черном платье, по другую – Анна Ахматова, на плечах которой большая белая шаль.
Четвертый человек, с которым появлялась у нас в доме Анна Андреевна, была та самая "петербургская кукла, актерка", о которой сказано в "Поэме без героя", Ольга Афанасьевна Глебова–Судейкина. Эти две женщины так прекрасно дополняли одна другую! Я не знала Глебову, как актрису, участницу представлений в артистическом кабаре "Бродячая собака", окруженную поклонниками. Наше знакомство состоялось позже, в суровую пору революционных годов. Олечка Глебова делала балаганные куклы для театра марионеток. Где, когда и как они использовались, не знаю, мне не пришлось увидеть. Вряд ли они могли быть пригодны для общественного показа – они были эротичны по своей сути. Сделанные из шелковых цветных тканей, с нашитыми волосами, они представляли собой полуобнаженные женские фигурки. Но были еще и фарфоровые статуэтки изящных танцовщиц, раскрашенные Судейкиной. Обе подруги очень любили эти куклы, создавали им роли, судьбы, приносили в студию, и я их фотографировала. Глебова–Судейкина сама была "белокурое чудо", сама живая кукла, и мила, и нежна. Ее муж, известный художник Судейкин, уехал за границу, оставив ее, и Ольга Афанасьевна поселилась вместе с Ахматовой. В 1924 году и она уехала за границу. Запомнился ее прощальный приход и памятный подарок – крохотная фарфоровая, голубая с золотом, пудреница, как бы напоминающая саму Олечку Судейкину.
Это старинной архитектуры здание в Ленинграде на набережной реки Фонтанки, с парадной ажурной решеткой, в истории русской культуры сохранится под именем "Фонтанный Дом". Существовал даже пропуск на ее имя, для прохода через вестибюль Института Арктики и Антарктики, с пометкой "жилец". Здесь она жила, любила, страдала, разочаровывалась и писала стихи. Лапчатые листья клена лепились к ее окну. Сюда к ней шли и приезжали отовсюду те, кому дорога была ее поэзия. Обо всем этом – в моем стихотворении "Фонтанный Дом":
Нет, не графским старинным гербом,
Не узором ажурной ограды,
Не убранством своей анфилады
Будет в памяти жив этот дом.
Только тем, что Она здесь жила,
Сероглазая русская муза,
Не сгибаясь под тяжестью груза,
Высоко свою честь пронесла.
Ветка клена гляделась в окно,
И она на нее все глядела,
И являлась к ней песня. И пела...
Так из гроздьев родится вино.
Пусть, закатной зарей озарен,
Дождь балтийский о стену пусть бьется,
–
Ее Именем Дом освящен.
В 1927 году вышла моя единственная книжка стихов "Мой дом", и я преподнесла ей эту книжку. Через какое – то время позвонила ей по телефону, она позвала к себе. И вот я в этой светлой, ясной комнате, вместе смотрим на висящие гроздья листьев, говорим о друзьях, о книгах. Уходя; я спросила, как ей понравилась моя книжка "Мой дом".
– Понравилась, – ответила кратко Ахматова.
– Какой из стихов больше других? – опять спросила я.
Она взглянула на меня таким быстрым, таким ревниво – женским взглядом. Я без слов ее поняла. Ответила не задумываясь, точно ответ был готов: "Пробуждение".
Интересно, что она назвала именно это стихотворение, наименее лирическое и формально более других ей далекое: длиннострочное, построенное на мужских рифмах.
В связи с этим мне вспомнился 1920 год – период моего участия в Поэтической студии "Звучащая раковина" при Доме искусств на Мойке, которой руководил Николай Гумилев. На очередном студийном занятии я прочла новое стихотворение:
Помню детство свое без иконы,
Без молитвы и праздничных дней,
Вечера были так благовонны
Без субботних пахучих свечей.
Никогда не была в синагоге
И в мечеть не входила босой,
Только жутко мечтала о Боге,
Утолившись тоскою ночной.
И теперь у, меня нет святыни,
Не вхожу я на паперть церквей,
И веселый, приход твой отныне
Стал единственной пасхой моей
Оно очень понравилось мэтру – Гумилеву. – Вот смотрите, – обратился он к сидящим вокруг стола студийцам, – это же совсем ахматовская тема, но как по – своему она решена, очень своеобразно. Ахматова никогда так бы не заключила его. Очень интересно.
Затем сказал мне:
– Когда будете выпускать свою книжку стихов, откройте ее этим стихотворением.
Я так и сделала.
Прошла война. Люди из ада смерти возвращались к жизни. Пусть опустошенной, голодной, но жизни. Мы сидели в моем доме уже не на Невском, а в маленькой квартире писательского дома на улице Рубинштейна. Сидели за чашкой чая у большого круглого стола, где хозяйничала мать моего покойного мужа, поэта Михаила Фромана. Кроме нее здесь были Анна Ахматова, я и мой второй муж Иннокентий Басалаев. Он работал в редакциях двух журналов: "Ленинград" и "Звезда". У него с Анной Ахматовой были редакционные вопросы. И еще одна тема здесь звучала: Анна Андреевна недавно вернулась из эвакуации, очарованная встречей с миром Узбекистана, встречей со столицей его – Ташкентом. А оба ее собеседника – и мать Фромана, и Басалаев – были ташкентцы. Там прошли их детство и юность. Они все страстно и любовно говорили об этом городе.
Я предложила Анне Андреевне сняться. Она охотно встала у книжной полки, и я старомодным аппаратом сделала ее снимок на фоне книжного ряда.
Тогда же она написала в альбом автографов Басалаева свое стихотворение.
ОТРЫВОК
(Черн.)
Ин. Басалаеву на память
о нашем Ташкенте
Не знала б, как цветет айва,
Не знала б, как звучат слова
На вашем языке.
Как в город с гор ползет туман,
И что проходит караван
Чрез пыльный Бешагач,
Как луч, как ветер, как поток.
***
И город древен, как земля,
Из чистой глины сбитый.
Вокруг бескрайние поля
Тюльпанами залиты.
***
Теперь я всех благодарю,
Рахмат и хайер говорю
Рахмат, Айбек, рахмат, Чусти,
Рахмат, Тошкент, – прости, прости,
Мой тихий, древний дом.
Рахмат и звездам, и цветам,
И маленьким баранчукам
У чернокосых матерей
На молодых руках...
Я восемьсот волшебных дней
Под синей чашею твоей,
Ляпислазурной чашей,
Тобой дышала, жгучий сад...
Ахматова
28 сентября 1945 г.
Ленинград
Я не была в Ташкенте в годы войны. Эвакуация занесла меня на Урал и в Алма–Ату. Но одну легенду, с чужих слов, надо рассказать. Ахматова в ней блеснула такой высотой, тонкостью, тактом.
Один известный московский поэт, угнетенный невозможностью, по болезни, принять участие в защите Родины, стал сильно предаваться вину. Злоупотребляя им, он часто не мог устоять на ногах. К Ахматовой пришла его сестра со слезами, жалуясь на беду. Анна Андреевна сразу ответила: "Не горюйте, настоящему поэту надо иногда падать, чтобы подняться".
Закрытая страничка
Да, эту страничку я не могу, я не хочу открывать. Я сидела ледяная, немая, а Ее предавали анафеме. И стояла такая мертвая тишина в Белом зале, точно он был пуст, а не переполнен живыми людьми.
Ее предавали анафеме, а мы слушали, и слышали, и молчали. И когда все кончилось, полный зал безмолвных людей поднялся и вышел на ступени прекрасного, старинного здания в темную, теплую, безмолвную ночь.
Прошли годы. В 1954 году, когда я вернулась из таежных лагерей на линии Тайшет – Братск (Озерлаг), увидела Анну Андреевну на каком – то вечере в Доме писателей. Я не сразу узнала ее. Она сидела в первом ряду зала, я – дальше. Подошел ко мне Всеволод Рождественский и передал, что Анна Андреевна просит меня подойти. Я это сделала. Обменялись незначительными фразами, спросила меня, помню ли я такого – то. Нет – не помнила. И все.
Позже я была у нее дважды. Она уже не жила в Фонтанном Доме, а на улице Красной Конницы, в двух маленьких комнатах. Казалось, ей там тесно.
посылочный ящик стоял на боковом столе, лежали свертки, готовые для отправки.
Второй раз – сын уже возвратился и, пожив у нее, ушел. После таких тяжких и по – разному прожитых лет трудно было найти общий язык.
Она была нервна, озабочена, не сидела спокойно, постоянно поднималась, выходила, входила...
И все – таки она просила читать стихи, привезенные "оттуда". Я читала ей отдельные стихи из ненапечатанной книги "Тайшетский оазис" и поэму "Хранить вечно". Она слушала внимательно и даже удивленно, говорила: "Нет! Она никогда не смогла бы так написать, если бы не побывала там..." Говорила обо мне "она" прямо в лицо, точно говорила заочно...
А теперь отрывок уже из 60 – х годов.
Ахматова болеет, у нее болезнь сердца. Долгое время уже лежит в больнице, где к ней, не придерживаясь правила, допускают посетителей ежедневно. Басалаев несколько раз посещал ее по делам редакции журнала "Звезда". Они вместе редактировали страничку из ее работы о Пушкине для февральского номера, связанного с пушкинской датой.
Страничка эта интересна не только своей лаконичностью, вольным течением фразы – она значительна новым, современным пониманием места Пушкина в русском обществе.
Я долго собиралась навестить ее. Но, когда я приехала на Васильевский остров, оказалось, что Анна Андреевна два дня назад выписалась из больницы.
Прошло несколько дней, и я поехала к ней домой. В новую квартиру, в новый писательский дом на улице Ленина. Дверь мне открыл муж Ирины Николаевны Пуниной. Роман Альбертович; он прошел в ее комнату и назвал меня. В ответ ее бархатный голос переспросил: "Кто? Ида?" И вслед за тем она появилась в глубине коридора. Я крикнула ей навстречу: "Да, это я, Ида".
Она шла большая, грузная, в широком балахоне. По черному фону его распластались крупные, бледные цветы.
Она радостно распахнула, как крылья, руки, я подошла, мы обнялись, поцеловались.
– бледными губами сердечницы.
Она пожалела, что я предварительно не позвонила. Оказывается, у нее уже действует телефон. Он стоял тут, в коридоре, на маленьком столике.
– Дело в том, что я немного занята, у меня сидит Ирина Николаевна Томашевская, мы работаем... Но вы все–таки заходите.
Я решила посидеть десять минут и вошла в ее светлую комнату. Она была перегорожена шкафом, за которым стояла широкая кровать и еще какие–то предметы. В передней части комнаты за крохотным столиком сидели, видимо работая, она сама и ее гостья. Анна Андреевна крикнула в глубь квартиры и попросила принести для меня стул. Когда его принесли, она воскликнула:
– Да он же ломаный!
– А другого нет!
Мы поспорили с Томашевской, кто сядет на ломаный. Ахматова немного рассказывала о больнице, о том, как к ней внимательно относились. Я рассказала, что два дня назад была там, но уже не застала ее. Она удивилась, пошутила. Потом:
– Жаль, что напрасно ездили. Знаете, тогда запишу вас в число меня посетивших... Можно? Хорошо? Я записывала всех моих гостей. Москвичи шли ко мне просто валом, предъявляя московские паспорта. Запишу вас – вы будете пятьдесят девятая!
Рассказала с радостной улыбкой:
– На днях будут мои стихи в "Литературке". Напечатаны стихи в журнале "Наш современник".
Я сказала, что плохо знаю этот журнал. Ахматова ответила, что этот журнал отличается тем, что его никто не знает. Интересовалась, будет ли помещен во втором номере "Звезды" ее материал о Пушкине:
– Это именно сейчас должно быть!
Потом возник разговор о фадеевском обращении к Генеральному прокурору по поводу судьбы Льва Николаевича Гумилёва, что было напечатано в двенадцатом номере "Нового мира". Она была счастливо возбуждена этой темой.
Уходя, я отдала ей банку болгарского компота, того, что возила в больницу. Не хотела принимать, отказывалась, благодарила. Но мы с Томашевской уговорили взять его с собой в Комарове.
– Хорошо. Пусть это останется от пятьдесят девятой гостьи, – завершила разговор Ахматова.
Я встала. Провожая меня в передней, Анна Андреевна, охватив меня за плечи, сказала (находясь под впечатлением публикации письма Фадеева):
– Ничего, Ида, мы еще с вами доживем, увидим, как будут печататься стихи Николая Степановича.
Это было единственный раз за всю жизнь, когда она при мне назвала его имя.
И вот я дожила, а ее – нет...
Осенью 1964 года внезапно скончался мой муж И. М. Басалаев. Узнав об этом, Ахматова прислала мне телеграмму: "Дорогая Ида Моисеевна прошу вас верить в мое глубочайшее сочувствие Анна Ахматова".
И все. Больше я ее живою не видела. Она умерла в Москве. Увидела уже в Ленинграде, на первом отпевании в Никольском соборе, в правом приделе, в цинковом открытом гробу, величественную и спокойную. Покрыта парчевой тканью, на седых волосах черная кружевная шаль.
В соборе читают великопостную молитву "Господи, Владыко живота моего...".
А на следующий день гражданская панихида в Доме писателей. И уже другая толпа людей, и все возвышенно и приподнято, и красочно и трагически театрально. Траурный митинг открыл Михаил Дудин. Своим звонким, высокого тембра голосом он сказал уносящее ввысь поэтическое прощальное слово.
У рояля композитор Тищенко прощался с поэтом звуками трагической музыки своего Реквиема.
Длинной лентой вокруг постамента шли те, кто знал ее, казалось, вечно. А затем пошли те, кто знал ее – только по книгам, как любимого поэта. Их было очень много. Долго двигалась по улице линия читателей.
– "Будка", как она ее называла. Туда, к Финскому заливу, на Комаровское песчаное кладбище.
1988
Наппельбаум Ида Моисеевна (р. 1900) – поэт, мемуарист.