Ольшанская Е. М. Поэзии родные имена.
Киев. АО "Мебиус-КБ", 1995. С. 6-24.
Пристало ей простое имя - Анна
Фаина Георгиевна Раневская рассказывает
В марте 1972 года я обратилась к Фаине Георгиевне Раневской с просьбой рассказать об Анне Ахматовой, с которой она дружила. В ответ пришло письмо:
26. 3. 72
Многоуважаемая Евдокия Мироновна!
Мне очень жаль, что ваше письмо я получила с таким опозданием. ... Воспоминаний я не пишу, - это мне тяжело, к тому же, я знаю твердо: все, что бы о ней ни говорилось в воспоминаниях, было бы и убого, и неверно, и неточно. Анна Андреевна была явлением непостижимым. (...) Очень мне жаль, что я не могу удовлетворить Ваши просьбы. С добрыми пожеланиями.
Раневская.
Р. S. И все же мне хочется сказать о Человеке, что она была ангельски доброй, очень ироничной, она обладала громадным чувством юмора и больше всего в жизни любила Пушкина.
Ф. Р.
Желая поблагодарить Фаину Георгиевну, в следующем письме я послала одно из своих стихотворений, посвященных Анне Ахматовой, а также фотографию Анны Андреевны с маленькой Анной Каминской. Так началась наша с ней переписка, и вскоре Раневская выразила желание встретиться со мной. Она прислала свой номер телефона. 2 мая 1972 года, приехав в Москву, я вечером позвонила Фаине Георгиевне.
Мужской голос ответил, что Раневской нет в городе, но что-то смутило меня в этом ответе. Я снова набрала номер и, не дожидаясь ответа, сказала: "Пожалуйста, выслушайте меня. Я приехала из Киева по приглашению Фаины Георгиевны" (и назвала себя).
В ответ услышала низкий, так хорошо знакомый голос:
"Так это вы, дорогая? Очень рада. И, пожалуйста, простите меня за мистификацию: бездельники у меня буквально обрывают телефон."
Мы договорились о том, что на следующий день я к десяти часам утра буду у Фаины Георгиевны в высотном доме по Котельнической набережной.
Пришла я вовремя. Дверь открыла Фаина Раневская. Очень добрая улыбка освещала ее лицо.
"Извините, я живу небогато: считаю, что богато жить стыдно."
На стене - великолепный ее портрет военных лет. Я похвалила его, в ответ услышала: "Он был поразительно точным. Такой печальной я была после сводок Информбюро. Я назвала его "сводкостения".
"Садитесь вот здесь, поудобнее. Я сейчас буду вас угощать клубникой со сметаной: уверена, что вы ее еще не ели, ведь ее привезли откуда-то с юга."
Зная свою разговорчивость, я на этот раз постаралась говорить очень мало, памятуя афоризм друга моей юности: "Себя ты всегда успеешь выслушать". Фаина Георгиевна понимала, что мне хочется услышать от нее как можно больше об Анне Ахматовой. Она рассказывала, а я впитывала в себя каждое слово, чтобы потом, оставшись одной, тут же все записать. И теперь я предоставляю читателям возможность тоже услышать рассказ Раневской, который очень редко прерывался моими вопросами.
"Твардовский был моим соседом, жил надо мной, называл меня "знаменитая соседка". Мы очень дружили. Однажды он прибежал ко мне: "Извините, что без звонка: не мог вытерпеть. Прибежал сказать, что в России родился великий писатель - Александр Солженицын."
- Как-то Василий Гроссман пришел к Александру Твардовскому, уже больному, увидел гору рукописей и сказал: "Теперь я знаю, что у вас за болезнь: вас съели графоманы!"
- Как вы относитесь к книге Ефима Добина об Анне Ахматовой? Нравится? А я на него обижена: он там придумал, как встретил в Ташкенте во время войны меня и Анну Андреевну, и будто бы я позавидовала ее славе. Там все придумано: начать с того, что я никогда не обращалась к ней на "ты". Мы много лет дружили, но я просто не могла бы обратиться к ней так фамильярно...
- Однажды в Ташкенте, после тяжелой болезни, Анна Андреевна написала стихи о том, что когда она умрет, ее пойдут провожать
"Соседка из жалости - два квартала,
Старухи, как водится, - до ворот."
(да вы, конечно, знаете эти стихи). Прочитала их мне, а я говорю:
"Анна Андреевна, из этого могла бы получиться чудесная песня для швейки. Вот она крутит ручку машинки и напевает" (и Фаина Георгиевна запела стихи на какой-то жалобный мотив).
Анна Андреевна хохотала до слез, а потом всегда просила:
"Фаина, исполните "Швейкину песню"!
Ведь вот какой человек: будь на ее месте не великий поэт, а средненький - обиделся бы на всю жизнь. А она была в восторге.
В Ташкенте была у меня знакомая девушка ("на вторую букву алфавита..."), я ей давала штопать чулки, одежду ("тогда у меня была больша-ая семья"...)
Однажды я предложила Анне Андреевне погулять (она очень любила Ташкент). По дороге сказала: "Анна Андреевна, пойдемте к одной даме!"
- Что вы, только не к даме!
- Анна Андреевна, это дама на вторую букву алфавита!
- Ну, тогда другое дело!
Анна Андреевна была с ней очень нежна - жалела ее очень.
- Знала я ее всякую: гордую, такую (Раневская тут же изобразила поразительно похоже), - и кроткую, как на этом портрете (указала на графический портрет работы М. Лянглебена). - С теми, кто ее любил по-настоящему, она была удивительно кроткой и нежной.
А некоторых презирала - это она умела.
- К ней многие обращались за помощью, и она никому не отказывала, даже если это было трудно.
- Опекала Мура, сына Марины Цветаевой, тревожилась о нем.
"Мастер и Маргарита", который ей давала в рукописи вдова писателя. Сразу же дала и мне прочесть. А потом герои романа, как реальные персонажи, присутствовали в наших разговорах.
- Читала мне отрывки из первого варианта "Поэмы без героя", которая очень занимала ее. Потом подарила мне экземпляр "Поэмы" (его, как и другие ценные материалы, я сдала в ЦГАЛИ).
- В Ташкенте однажды пришла ко мне и говорит: "Целый день нахожусь под впечатлением от стихов Леонида Первомайского о фронтовых письмах. Поразительные стихи!"... Я потом просила Маргариту Алигер, дружившую с Первомайским, рассказать об этом, но она, вероятно, забыла1.
- Арсения Тарковского очень любила и ценила - и как человека, и как поэта.
- Поразительно точно сказали вы в стихах об Анне Андреевне: "Спутница ее звалась беда". Очень хороши ваши стихи о ней2.
- Однажды мы с Анной Андреевной отдыхали в Голицыне, в Доме творчества. (Природа там небогатая, и мы вскоре сбежали оттуда).
Как-то мы гуляли по лесу, и к нам подошла немолодая женщина. Она сказала: "Разрешите с вами познакомиться. Я поэтесса, меня называют еврейской Ахматовой..." Анна Андреевна ответила: "Мне приятно познакомиться с вами. Дайте мне ваши стихи, и я их переведу на русский язык"3.
Затем Анна Андреевна пригласила ее к себе в гости.
- К Виктору Ардову Анна Андреевна относилась очень хорошо. Она его любила за большое чувство юмора, он ей был очень предан, когда она гостила в его доме, старался создать максимум удобств. И он, и его жена привили это чувство и своим детям.
На мою реплику о том, что теперь некоторые пишут, будто бы Анна Ахматова в конце жизни отошла от многих своих друзей, Фаина Георгиевна ответила с возмущением:
"И Вы, так любя Анну Андреевну, этому поверили? Это ложь. Ахматова была очень верным другом. У нее был талант верности."
"Так вам нравится мой портрет? Я вам его подарю. Пришлю. Вы найдете, где его повесить?"
Я ответила, что такого подарка не приму. "Ну, тогда я вам его завещаю!"
На мои слова о том, что она будет жить еще долго и не надо даже говорить о завещании, ответила: "Нет, не хочу: без Анны Андреевны мне незачем жить..."
Я напомнила, что и Арсений Тарковский пишет в стихах о том же:
И некому стихи мне прочитать,
И рукопись похожа беловая
На черновик...
"Поразительно! я бы хотела иметь эти стихи."4
Я упомянула о Вере Звягинцевой, к которой собиралась в гости. Фаина Георгиевна живо откликнулась:
"Как же, как же! Я ее очень хорошо знаю и люблю. У нас был общий друг - поэтесса София Парнок. Она мне посвятила такие стихи..." (И Раневская великолепно прочитала очень хорошее стихотворение, которого я, к сожалению, не запомнила). Я сказала, что, будучи в гостях у Арсения Тарковского, списала у него несколько неопубликованных стихотворений Софии Парнок, и Фаина Георгиевна попросила переписать их для нее, что я и выполнила, вернувшись в Киев.
"В какую сторону вам ехать? Я подвезу: сейчас будет такси. Мы с приятельницей едем в крематорий. Вам туда рано."
На прощание (выпуская меня из машины): "Вы скромный человек, как все настоящие поэты".
Вот, примерно, все, что было сказано Фаиной Георгиевной в нашу первую встречу.
Затем снова последовала переписка, продолжавшаяся до конца апреля 1983 года (за годы я получила от Фаины Георгиевны 105 писем и открыток, и почти в каждом письме она хоть одной фразой, но упоминала о самых любимых своих поэтах - Пушкине и Ахматовой).
Я понимала, что ее внимание ко мне, нежность, которая чувствовалась в ее письмах, были вызваны моей любовью к Анне Ахматовой и тем, что ежечасно Раневская очень тосковала о своем великом друге.
Мы посылали друг другу фотографии Анны Андреевны, стихи, ей посвященные. Я сообщала ей о всех новостях "ахматоведенья", и она этим дорожила.
Когда я прислала ей открытку с портретом Анны Андреевны работы Натана Альтмана (теперь эти репродукции встречаются часто, а тогда были редкостью), Фаина Георгиевна дважды откликнулась на подарок. Так, в письме от 28 марта 1974 года она писала:
"Милая Евдокия Мироновна, не удивляйтесь тому, что я вновь благодарю за репродукцию. Такой я впервые ее увидела, а когда она подарила меня своей дружбой, помню, говоря о себе и вспоминая милого художника - сердилась за то, что он "пририсовал" ей огромные ноги. Эта худущая А. А. всегда передо мной...
Была на ее могиле... Я два года подряд жила в санатории в комнате, где она умерла. Последние ее слова были: "Воздуха, воздуха"... Очень грустно..."
Она радовалась выходу книги Анны Ахматовой в большой серии "Библиотеки поэта", книге академика Жирмунского о ней, с отвращением говорила об оформлении вышедшей в Москве книги с аляповатым цветком на обложке ("Анна Андреевна пришла бы в ярость...") и снова приглашала в гости. Но когда в 1976 году мы с мужем приехали в Москву и позвонили Раневской, у нее только что была "Скорая". Однако, узнав, кто звонил, Фаина Георгиевна взяла трубку и даже рассказала мне один эпизод об Анне Андреевне.
Когда они жили в Ташкенте, дети, помнившие недавно вышедший фильм "Подкидыш", где Раневская говорила мужу фразу: "Муля, не нервируй меня!", бегали за ней следом и кричали: - "Муля, Муля!"
Огорченная Фаина Георгиевна, считавшая этот фильм примитивным и не любившая его, пожаловалась Анне Ахматовой и услышала в ответ: "У каждого из нас свой Муля!"
- Анна Андреевна, - спросила она, - а что у вас "Муля"?
"Сжала руки под темной вуалью", - ответила Ахматова, а Раневская закричала: "Анна Андреевна, не кощунствуйте!"
"Ну вот, теперь вам известен еще один эпизод", - добавила Фаина Раневская. Она пригласила нас с мужем прийти завтра на спектакль "Дальше тишина", где она играет. Сказала, что позвонит, и нам оставят билеты. Я, обеспокоенная ее состоянием, спросила, как она сможет завтра играть, и она ответила: "Не отменять же спектакль из-за каждого приступа астмы!"
На следующий день мы пришли в театр. Нам были оставлены места в шестом ряду. Я принесла с собой цветы. Фаина Георгиевна играла великолепно, - вернее, не играла, а жила на сцене жизнью своей доброй и несчастной героини. Я была потрясена ее игрой, хотела во время антракта зайти к ней за кулисы, но муж сказал, что этого не следует делать: Фаина Георгиевна так измучена, так тяжело дышит, что ей нужно дать отдохнуть. Я отдала свои цветы какой-то девочке, и она их вручила после окончания спектакля.
Утром я позвонила Раневской. Она все еще плохо себя чувствовала. Я сказала о том, какое впечатление произвел на меня этот спектакль, где Раневская и Плятт составили такой неповторимый дуэт... Мы попрощались по телефону, обещая друг другу писать.
Письма от Фаины Георгиевны приходили регулярно, такие же нежные, как и прежде. Но месяца через три она в письме вспомнила, что я не подошла к ней на спектакле, а это значит - мне не понравилась ее игра... И много сил я потратила в следующем письме, чтобы переубедить ее.
28 июля 1978 года я вновь была в гостях у Фаины Раневской - на этот раз уже в Южинском переулке. Входя в подъезд, я подумала, что в этом чопорном доме вряд ли Фаина Георгиевна чувствует себя уютно, - и, к сожалению, не ошиблась.
Лифтерша, сидящая в подъезде, строго спросила меня, к кому и в какую квартиру я иду. Я ответила. Она позвонила по телефону Раневской и спросила, ждет ли та гостью. Получив утвердительный ответ, она милостиво кивнула мне на лифт.
Когда я поднялась на нужный этаж, возле лифта стояла Фаина Георгиевна, встречая меня.
в артистическом мире. Я заметила фотографию Станиславского с доброй надписью, три фотографии Анны Ахматовой (тоже с дружеской надписью: их Раневская недавно пересняла и прислала мне) и очень хороший снимок Бориса Пастернака, которого я никогда не видела (его тоже мне было обещано переснять).
В комнате было огромное окно, и я вспомнила, как жаловалась в письме Фаина Георгиевна на то, что некому к зиме заклеить его, и она несколько раз из-за этого уже болела пневмонией. В памяти всплыли слова об Анне Ахматовой из письма Раневской:
"Ею так восхищались, что забывали ее любить": наверно, эти слова с полным правом можно отнести к самой Фаине Георгиевне...
Фаина Георгиевна сказала, что ее переезд был вынужденным. Дело в том, что она подобрала бездомного пса. Он все время лаял, и соседи стали жаловаться. Вот ее и переселили в такой дом, где просторный подъезд и толстые стены, но стены эти остались чужими. (В письмах Фаина Раневская сетовала, что у пса - его звали Малыш, - есть домработница - это она. А у нее нет - "все домработницы ушли в артистки..")
Наш разговор снова коснулся Анны Ахматовой. Фаина Георгиевна сетовала на недостоверность и поверхностность многих воспоминаний о ней. Я сказала, что тем более ее долг - попробовать написать об Анне Андреевне. Кроме того, - сказала я, - каждые отдельные воспоминания нужно рассматривать, как цветное стеклышко, которое потом вместе с другими составит "мозаический" портрет Ахматовой. И было бы жаль, если она не включится в эту работу.
Фаина Георгиевна обещала попробовать написать несколько страниц воспоминаний. Потом задумчиво сказала: "Нужно писать или все, или ничего - иначе получится фальшь". (Потом эту же фразу Раневской я встретила в одной из публикаций о ней: видимо, это была выстраданная мысль, и она к ней не раз обращалась).
Я спросила, когда они познакомились с Анной Андреевной.
Оказалось, что еще в молодости она очень любила стихи Ахматовой и однажды приехала к ней, заявив: "Я вас люблю". Потом они подружились, и Анна Андреевна, приезжая в Москву, посещала ее.
"Приезжала она и в ту квартиру, где вы у меня бывали... А здесь ее не было, потому новая квартира такая холодная (и не только из-за огромного окна, из которого дует"...
"Вот еще мне вспомнилось... Однажды в Ташкенте я шла к Анне Андреевне. Вдруг вижу - она бежит ко мне навстречу, и выражение лица у нее какое-то необычное. Я даже испугалась. А она, еще не добежав, кричит: "Фаина, блокада прорвана! Только что по радио слышала!"
Фаина Георгиевна по моей просьбе прочитала несколько стихотворений Ахматовой. Мне очень понравилось ее исполнение, и я спросила, читала ли она эти стихи автору.
"Только "Меня, как реку, суровая эпоха повернула" (стихотворение это, еще не напечатанное тогда, мне подарила Анна Андреевна...)"
"Ну, а что сказала Ахматова о Вашем чтении?"
"Точных слов не помню, но ей понравилось. Зато я несколько раз читала стихи Ахматовой Александру Твардовскому. Я ведь вам рассказывала, что мы жили в одном доме и он меня называл "знаменитая соседка". Я его очень любила. И он не раз просил меня почитать стихи Анны Андреевны... И все-таки лучше, чем Анна Ахматова читала свои стихи, их не прочитает никто"...
Наш разговор был прерван: какая-то женщина привела с прогулки большого черного пса. Звали его Малыш. Раневская спросила, вытерла ли женщина ему лапы, потом подошла к нему с ласковыми словами. Чувствовалось, что и пес и хозяйка любят друг друга.
Было уже поздно, шел дождь, а мне нужно было ехать в Голицыно, где я гостила у Тарковских. Уходя, я как-то почувствовала, что это - моя последняя встреча с Фаиной Георгиевной Раневской...
А письма продолжались... В июне 1979 года Анне Ахматовой исполнилось девяносто лет, но эта дата прошла почти не замеченной в прессе, в Москве не было вечеров, ей посвященных. Поэтому мы так обрадовались вечеру, который был проведен в Пушкине, в Лицее.
28 сентября киевский клуб поэзии "Родник", которым я руковожу, провел "Ахматовские чтения". В них приняли участие не только киевляне, но и гости из других городов. Фаина Георгиевна попросила свою приятельницу, известную киевскую певицу Тамару Калустян сказать на вечере несколько слов от ее имени. После вечера Тамара Сергеевна позвонила Раневской и подробно рассказала о всех выступлениях и об атмосфере "чтений". Я тоже написала ей "отчет". В ответ пришло два письма. Одно из них хочется привести более подробно.
"Милая, добрейшая Евдокия Мироновна, спасибо большое за ваше письмо, как всегда, доброжелательное, и за афишу вечера памяти А. А. В Москве не было, насколько я знаю, никаких "событий" по поводу даты ее возникновения на нашей грешной планете.
Откликнулся только журнал "Новый мир" в конце номера. Статья добрая, человека, любящего творчество неповторимого поэта нашего времени (номер девятый).
Я могла бы многое рассказать о Человеке - Ахматовой, которая дарила меня своей дружбой, но я не делаю этого в печати. А вам скажу, как я примчалась к ней после "постановления". Открыла дверь мне она сама. В доме никого не было - все разбежались. Не было и ничего съестного. А. А. лежала с закрытыми глазами, мы обе молчали. Я наблюдала, как менялась она цветом лица. Смертельная белизна, вдруг она делалась багрово красной, потом опять белой, как мел. Я подумала о том, как умело ее подготовили к инфаркту.
"Скажите, зачем Великой стране, изгнавшей Гитлера со всей его мощной техникой, зачем им понадобилось пройтись всеми танками по грудной клетке одной больной старухи?"
Это точные ее слова. Вскоре я посещала ее в больнице - это был первый инфаркт. После двух следующих ее не стало.
Однажды она мне сказала: "Знаете, моя жизнь не Шекспир, это Софокл: я родила сына для каторги."
Многое я могла бы еще сказать тем, кто любит ее, и поэта, и человека, но это мне мучительно вспоминать.
Зная вашу к ней любовь - написала вам немногое, но, пожалуй, "многое". (...) Будьте благополучны. Обнимаю. Ваша Раневская."
Через несколько дней снова пришло письмо.
(...) "Получила известие из Киева, что вечер памяти Анны Андреевны проходил в Киеве блистательно, мне очень хвалили ваше выступление, а вот "Литературная газета" не откликнулась на дату.
В Ленинграде, как я узнала из писем друзей, - было достойно ее памяти"...
Получив мой "Венок сонетов", посвященный Анне Ахматовой, Фаина Георгиевна написала в ноябре 1981 года:
"Спасибо за Анну Андреевну. Вам удалось в стихах сказать о ней все то, что я думаю в прозе!"
Это была самая высокая оценка, которую я могла получить за свои стихи.
Я понимаю, как односторонне рассказала об этой великой актрисе и замечательном человеке. В ее письмах - много интереснейших суждений о литературе, музыке, театре. Огромное место в ее жизни занимал Пушкин. Но моей целью было рассказать о ее отношении к Анне Ахматовой. Надеюсь, что письма, которые печатаются вместе с этими страницами, в большой мере дополнят их. Кроме того, могу повторить слова Фаины Георгиевны, сказанные ею об Ахматовой: "Что бы ни говорили о ней в воспоминаниях, было бы и убого, и неверно, и неточно". Потому что и сама Фаина Раневская была явлением непостижимым.
У Герты Михайловны Неменовой
В справочном узнала адрес Герты Михайловны: Петроградская сторона, Большой проспект, 81, кв. 3. Позвонила по телефону. Сослалась на то, что недавно у нее в гостях был Михаил Кралин5. Особого радушия не ощутила, и все же была приглашена в гости на следующий день, в 12 часов дня.
В Ленинграде, в отличие от Москвы, из которой я только что приехала, - очень холодно. Идет мокрый снег, а одета я легко: в плаще, тонких чулках, без головного убора. Долго искала цветы, а затем - дом, где живет художница, и совсем продрогла.
Поднимаюсь по непривычно широкой лестнице дома. На дверях - медная ручка, - вероятно, еще дореволюционная. Звоню. Выходит женщина с усталым добрым лицом. Увидев, как я продрогла, выражает живое сочувствие и приглашает в квартиру. Благодарит за цветы и говорит, что ей их давно никто не дарил. Тут же вспоминает, что когда впервые шла к Анне Ахматовой - с трудом достала скромный букетик: тогда еще шла война, и цветов выращивали мало.
Квартира, как объясняет она мне в коридоре, показавшимся мне огромным, - коммунальная: помимо нее, здесь живет еще одна семья. У Герты Михайловны - большая комната с высоким потолком. У стены, примыкающей к двери, - огромный ларь, в котором, как оказалось, хранятся работы художницы.
Я принесла в подарок Герте Михайловне свой сборник "Диалог", который вышел несколько месяцев тому назад (там было стихотворение, посвященное Анне Ахматовой). Она поблагодарила, отметив, что художественное оформление книги очень посредственное. Потом наугад открыла одно, второе стихотворение.
Попросила у меня прощение и стала читать дальше. Я предложила, чтобы она отложила книжку до моего ухода, но она сказала: "Потерпите несколько минут, а я за это время по стихам хоть немного познакомлюсь с вами". По мере чтения лицо ее становилось все добрее.
Отложив книжку, Герта Михайловна по моей просьбе начала свой рассказ об Анне Ахматовой. Она рассказала, что ее родители очень любили стихи Анны Ахматовой, были с ней знакомы, поэтому она знала поэзию Ахматовой с детства.
Осенью 1944 года Герта Михайловна сидела в издательстве у редактора, она пришла сюда, чтобы получить заказ на оформление книги. Редактор объяснял ей, какой именно хотел бы видеть эту работу, а она внимательно слушала.
Весь ее облик был отмечен какой-то особой завершенностью линий. В ней было что-то чарующее. Она сказала несколько слов редактору и вышла из кабинета. И Герта Михайловна, как завороженная, встала и пошла вслед за ней, забыв о том, что редактор продолжает что-то говорить. На лестничной площадке окликнула Анну Андреевну, и та остановилась. Герта Михайловна назвала себя, и Анна Андреевна сказала, что помнит ее отца.
Художница слушала ее спокойный низкий голос и глядела на нее. Вблизи Анна Андреевна оказалась еще прекрасней, так гармоничны были черты ее облика и жесты.
С удивлением Герта Михайловна увидела, что плащ на Анне Андреевне, который ей показался шелковым или атласным, оказался обыкновенной плащ-палаткой, какой носили военные, но, промокнув под дождем, переливался.
Художница сказала, что ей очень хочется сделать портрет Анны Андреевны, и с большой радостью услышала об ее согласии. Договорились о времени.
Пришла к ней на Фонтанку уже на следующий день. Удивилась тому, какой бедной даже для военного времени была обстановка комнаты, в которой жила великая поэтесса.
Первый портрет нарисовала, несколько польстив Анне Андреевне - сделав ее моложе. Портрет Ахматовой понравился. Потом сделала еще два портрета. Один, горестный, так и не решилась показать Анне Андреевне.
Художница показала мне эти портреты. Первый особенно понравился мягким, задумчивым выражением лица в профиль, с приспущенным веком - казалось, что Ахматова прислушивается к чему-то, - может, к стихам, чей гул постоянно слышала она в эти годы?..
Потом мы с Гертой Михайловной говорили об Анне Ахматовой. Рассказчица она великолепная, а говоря об Анне Андреевне, и вовсе преображалась, так что порой казалось, будто я слышу ахматовские интонации. Герта Михайловна поинтересовалась, давно ли я собираю материалы об Анне Ахматовой. Узнав, что начала собирать еще в 1963 году, после того, как получила от Ахматовой письмо, она попросила поподробней рассказать о самых интересных материалах, собранных мной, и прочитать наизусть, если помню, текст ахматовского письма.
Мне было неловко, что кроме портрета Достоевского, изображенного на афише его музея, и трагического Гоголя, которого я видела у Виктора Ардова, я не знала работ этой интересной и так понравившейся мне художницы. Я попросила Герту Михайловну показать мне хоть некоторые из них. Она сделала это с видимым удовольствием. Сначала показала целую серию рисунков, на которых был изображен Марсель Марсо. Видя, что они мне понравились, рассказала, как, придя на концерт, была поражена его пластикой. Сделала рисунок и подарила его артисту. Марсель Марсо был так доволен, что потребовал, чтоб ей на сцене поставили стул.
На следующих концертах Герта Михайловна сидела на сцене и рисовала его. В Париже издан целый альбом рисунков Марселя Марсо, а у нас их не печатают.
Показала удивительный портрет Александра Блока, сделанный несколькими линиями, очень трагичный: Блок последних дней жизни. Сказала, что портрет был издан крохотным тиражом, а потом камень был уничтожен. В довершение показала портрет Ф. Кафки, который произвел на меня очень сильное впечатление.
Когда я уходила, Герта Михайловна неожиданно взяла первый, особенно мне понравившийся портрет Анны Ахматовой, и стала сворачивать его в трубку, а затем заворачивать в толстую бумагу. Потом вручила его мне. Я сначала отказывалась, говоря, что с удовольствием взяла бы фотографию, а портрет не могу взять. На что художница ответила: "Еще утром я не думала, что расстанусь с ним, а сейчас не представляю себе, что он будет висеть не на вашей стене".
Потом сказала, что выпустила несколько важных деталей, рассказывая об Анне Андреевне, и теперь вспомнила.
В квартире Анны Ахматовой в Фонтанном Доме действительно все было очень бедно, но Анна Андреевна как будто вовсе не замечала этого.
И еще. Анна Ахматова позировала очень терпеливо. Во время сеансов немногословно отвечала на вопросы, а один раз, по просьбе Герты Михайловны, прочитана свое стихотворение "Данте", которое художнице очень нравилось. И потом, создавая портрет Данте, она как бы слышала голос Ахматовой, читавшей это стихотворение.
1970
* * *
Эти записи были сделаны в день встречи с Гертой Михайловной. Я не решилась передавать прямую речь.
С тех пор и вплоть до кончины Герты Михайловны в 1986 году мы обменивались изредка дружескими письмами.
По следам "Ташкентского альбома"
1965 год... Рассказываю приятельнице о "Поэме без героя" Анны Ахматовой, и вдруг ее младший брат, не вступая в разговор, а как бы "про себя", произносит шесть стихотворных строк. Ошибиться нельзя: они принадлежат Ахматовой и по всем признакам из той же поэмы, но я их не знаю. Спрашиваю, где напечатаны, и слышу совсем удивительное: "А они не напечатаны. Их переписали из альбома Анны Ахматовой".
Пытаюсь узнать, кому принадлежит альбом. Оказывается, молодой пианистке Ие Сергеевне. Имя редкое, а вот фамилии никто не знает.
Как-то, уже после смерти Анны Ахматовой, рассказала о неудачных поисках старинному приятелю Риталию Заславскому. "Послушай, - вдруг воскликнул он. - Да ведь так зовут Ию Царевич, концертмейстера консерватории!"
"Все правильно. Есть такой альбом и находится он сейчас у Ии, только принадлежит не ей, а ее матери, живущей в Москве. Я даже выпросил его на несколько дней..." И мой гость вытащил небольшой бархатный альбом голубого, уже сильно выгоревшего цвета.
Открыв его, я ахнула: характерным почерком Анны Ахматовой. у которой строчки устремлялись ввысь (я еще не знала тогда, что молодой поэт Иосиф Бродский сказал в стихах, посвященных Анне Андреевне: "Вы напишете о нас наискосок"), черными чернилами была переписана вся "Поэма без героя". На первой странице, после названия и эпиграфа, значилось: "1940-1942 годы. Ленинград - Ташкент". Я держала в руках первый вариант поэмы (Анна Ахматова будет работать над ней почти до самой смерти, изменяя, дополняя и жалуясь, что поэма ее "не отпускает"), переписанной автором для Елены Михайловны Браганцевой, матери Ии Царевич. Кроме "Поэмы", в альбоме были другие удивительные вещи: три фотографии Анны Андреевны, сделанные, очевидно, в один и тот же день перед войной, два рисунка художника А. Г. Тышлера, запечатлевшего Анну Ахматову в период эвакуации, доверенность на имя Е. М. Браганцевой для получения продуктов по карточкам, телеграмма Анны Ахматовой, отправленная ею Браганцевой уже после войны из Ленинграда в Москву с выражением благодарности... И еще в альбоме лежали засушенные какие-то экзотические цветы - явно ташкентские.
Кто была эта женщина, заслужившая внимание и благодарность Анны Ахматовой, заброшенной лихолетьем войны из своего родного Ленинграда в Ташкент? Возвращая Ие Сергеевне альбом, я узнала адрес ее матери, Елены Михайловны Браганцевой. А потом мне удалось приехать к ней в Москву. Привожу в сокращенном виде свою запись от 2 мая 1968 года, когда путешествие по следам "ташкентского альбома" закончилось, а его страницы неожиданно обернулись страницей из жизни Анны Ахматовой в военную пору.
с орлиным носом и со следами былой красоты на гордом лице. Коротко о том, что было сказано об Анне Ахматовой.
"Доброты была чрезвычайной. Я получата на нее продукты, "золотой фонд": там и сахар давали, и другие страшно дефицитные продукты. Только получу, а она спрашивает: "Вы не обидитесь, Леночка, если я немного раздам?" - "Пожалуйста", - говорю. И она тут же выходит во двор и раздает всем.
Одежды не было никакой, одно красное в горошек платье. Но и в нем Анна Андреевна чувствовала себя королевой. Ходила гордо, высоко неся голову. Руки у нее были необыкновенной красоты. Мне она все обещала подарить слепок своей руки, но потом кто-то у нее его попросил, а она не умела отказывать, и отдала.
О себе Анна Андреевна рассказывала мало: она вообще была молчаливой. Как-то рассказала, что ее второй муж, ученый-ассиролог Владимир Шилейко, пренебрежительно относился к ее стихам, хотя в молодости говорил, что является поклонником ее дара. Потом они разошлись, но остались друзьями. Анна Андреевна пришла к нему в больницу после того, как написала стихи "Не с теми я, кто бросил землю" - отповедь белоэмигрантам, которые и ее звали в Париж и Лондон. Шилейко сказан: "Стоило ли уходить от меня, чтобы писать такие стихи?"
Ее сына Льва арестовывали три раза, два раза он подолгу был в тюрьме и ссылке. Его и Анну Андреевну обвинили в попытке убить Жданова. Он необыкновенно талантливый ученый-историк. Работу над диссертацией начал в ссылке. Теперь известный профессор, доктор наук. Очень похож на Анну Андреевну, горбонос, легко сочиняет стихи. Припоминается встреча с ним, тридцатитрехлетним, в 1945 году.
"Вы - Лена Браганцева?". Анна Андреевна хворала. Лева готовил поесть (варил пельмени в печке). Подал мне и Анне Андреевне. Анна Андреевна: "Лева, это же кофейная чашка!" Оказывается, утром он одолжил у кого-то немного кофе, сварил, и в чашке была гуща от кофе, а он туда положил ей пельмени...
Вещей Анна Андреевна всегда имела очень мало, да и не придавала им значения. Была у меня шляпка. Анна Андреевна любила надевать ее в Ташкенте, говорила: "Леночка, можно я надену нашу шляпку?"
Сила воли у нее была потрясающая. И чувство справедливости тоже. Бумаги у нее не было, как и у Владимира Луговского, с которым я дружила, а я работала в "Известиях" и носила им оттуда голубую бумагу. Они писали на ней стихи и дарили мне.
Как мы познакомились? Перед этим я узнала, что в Киеве погиб мой муж. Стала пить - тогда многие пили. Однажды сижу в столовой, заказала два пива и два шашлыка. Входит Ахматова. Все: "Ш-ш-ш..." А мне хоть бы что. Ахматова так Ахматова... А она подошла и села за мой столик. Официантка спрашивает: "Что будем заказывать?" Анна Андреевна кивнула на меня: "То же, что и у нее". Не приносили ей долго. Я протянула кружку с пивом: "Пейте!" Она взяла. Ко мне подошел Н., спросил: "Леночка, нет оттуда (с фронта то есть) известий?" И хоть спрашивали меня, Анна Андреевна ответила, думая о близком ей человеке, оставшемся в блокадном Ленинграде: "Нам уже не будет известий..."
Потом пригласила меня к себе в гости: "У меня есть табак, и я написала новые стихи, хочу вам их прочитать". Вот мы и пошли. Она читала "Мне зрительницей быть не удавалось". Удивительное дело: казалось, душа моя совсем окаменела, но стихи мне понравились. Анна Андреевна, выслушав мое мнение, сказала, что я о них верно сужу.
Жили мы дружно. Мне особенно нравилось в Анне Андреевне чувство такта и то, что она обладала удивительным чувством юмора. Ее ирония иногда была направлена на нее саму. Так, когда ко мне приходили гости, она тотчас уходила, говоря: "Старуха Ахматова идет погулять".
Она следила за военными сводками. Тосковала по Ленинграду, рассказывала о нем прекрасно. Выступала в госпиталях и на платных вечерах, сбор с которых шел в помощь детям-сиротам. Удивляло меня то, что стихи она писала даже под громкий говор радио, наверно, когда к ней приходили стихи, она от всего отключалась. Очень горевала, что сын ее был в лагерях, а потом с гордостью сообщала, что он добровольцем ушел на фронт.
Впоследствии, уже после войны, я должна была получить за нее какие-то гроши, причитающиеся за переводы. Нужна была справка о детях, чтобы правильно высчитать налог. Анна Андреевна обрадовалась, что может предоставить эту справку: "Я возьму ее в домоуправлении, и пусть знают, что Лева - не каторжник!"
В Ташкенте Анна Андреевна и ее друзья-поэты создали свою "партию". Лозунгом ее было: "Ни о ком не говори плохо"...
и сфотографировать его, что я и сделала в том же 1968 году. Обещала Елена Михайловна, что пришлет автографы Ахматовой, но больше писем я не получила: она долго болела и умерла в 1977 году на семидесятом году жизни.
Альбом Анны Ахматовой был передан наследниками Елены Браганцевой в Литературный музей.
Примечания
В ответ получила письмо:
Ирпень, 29 октября 1972 г.
Мнение Анны Ахматовой о моих стихах известно мне от той же Фаины Раневской, только не через Маргариту Алигер, которая, конечно же, забыла мне его передать, а через Льва Озерова.
По-видимому, Раневская многим рассказывала записанный Вами эпизод, но, рассказывая Озерову, забыла, какие именно стихи произвели впечатление на Анну Андреевну.
Ваша запись восполняет недостающее звено в воспоминаниях Раневской, для меня очень важное.
Осенью 1946 года Симон Чиковани передавал мне высказывание Ахматовой в несколько более расширительном смысле. Повторять их не стану, так как взрослому человеку подобными вещами кичиться не пристало, а ссылаться на мертвецов тем более скверно.
Благодарю Вас!
С уважением Л. Первомайский.
2. Речь идет о моем стихотворении из цикла "Памяти Анны Ахматовой".
А Муза горбоноса и худа,
Пристало ей простое имя - Анна,
А спутницу ее зовут Беда.
И ни на шаг она не отстает.
Они идут, печально-величавы.
И Муза низким голосом поет
Такие песни...
1971 г.
4. Стихотворение Арсения Тарковского из цикла "Памяти Анны Ахматовой".
5. Михаил Кралин - литературовед. Живет в Ленинграде.