Озеров Лев: Неукротимая совесть
Страница 2

Страница: 1 2 3

В 1959 году еще продолжалось неловкое, нет, постыдное замалчивание живого поэта. Наконец, вышла книга - скупая, процеженная, "красненькая", - как ее называли по цвету обложки.

Я написал об этой книге статью, о которой сказано выше. Напомню и добавлю. Отнес ее к главному редактору "Литературной газеты" С. С. Смирнову. Он одобрил.

В ту пору, когда статьи мои появлялись, еще существовала инерция ждановского подхода к Анне Ахматовой. В моей рецензии есть вписанные мне людьми из " Литгазеты" деревянные и чугунные фразы, есть кричащие пустоты, образованные цензурой. Но при всем при том это была первая попытка простоя разговорной речи без окриков и проработки обратиться к живой Анне Андреевне Ахматовой.

Позволю себе привести рецензию (ее начало) в том виде, в каком она была напечатана в июне 1958 года.

"... Невозможно жить без солнца телу и душе без песни" - эти слова принадлежат Анне Ахматовой, книга которой вышла в свет в Гослитиздате. Первые произведения небольшой по размеру книги этой помечены 1909 годом. Стало быть, перед нами полувековой творческий путь.

Читатель помнит давние книги Анны Ахматовой - "Вечер", "Четки", "Белая стая". Отличающиеся изяществом и лаконизмом, они оставляли читателя в замкнутом мире чувствований, излюбленном бардами декаданса, далеком от революционных бурь эпохи. Ручей ахматовской поэзии долгие годы не мог найти пути к реке народной жизни".

Вынужден остановиться и сказать, что слова "о замкнутом мире чувствований, излюбленном бардами декаденса и далеком от революционых бурь" - реальная "помощь" редакции. Покойный М. М. Кузнецов - известный литературовед, вместе с которым мы учились в ИФЛИ, объяснил мне этот пассаж таким образом. Перед публикацией моей рецензии совещалась редколлегия. За статью были М. Кузнецов и Ю. Бондарев, против нее высказались Е. Сурков и Б. Галин. Редактор газеты С. С. Смирнов с версткой номера поехал на прием в ЦК к Е. А. Фурцевой, которая в ту пору занималась по поручению Политбюро вопросами литературы.

- Ну, теперь, перекрестясь, пойду к Екатерине Алексеевне, - сказал С. С. Смирнов.

Она дала добро: печатать. То ли помогла женская солидарность, то ли проявилось чувство неловкости. Но добавила: хорошо бы упомянуть о декаденстве. Редакция охотно пошла ей навстречу.

Статья появилась. Первой позвонила Мария Сергеевна Петровых:

- По случайности я оказалась днем на главном телеграфе. Корреспонденты иностранных газет, как мне сказали, одну за другой передали телеграммы о пересмотре отношения большевиков к Ахматовой.

При встрече в Переделкино Пастернак сказал мне:

- Каждый из нас намеревался совершить такое доброе дело для Анны Андреевны. Вы его совершили и должны испытывать удовлетворение. Это смело и благородно, это не забудется.

Липкин, показавший Ахматовой текст моей статьи до ее напечатания, спустя недели две сообщил, что ему звонил Василий Семенович Гроссман по поводу той же статьи и отозвался о ней очень одобрительно и был обрадован самой возможностью ее печатания в ту пору. Это все приятно вспомнить. И добавить: после этой рецензии было немало чужих и моих статей, но этот небольшой опус оказался главным, нарушившим заговор молчания. "Прорывом блокады" назвала его сама Анна Андреевна.

Моя рецензия продолжается: "Но не правы те, кто думает, что на этих первых книгах творчество поэтессы остановилось.

Работа Анны Ахматовой никогда не прекращалось. Об этом говорит рецензируемая книга.

Среди многих других у Анны Ахматовой есть образы, которые встречаются особенно часто: ива и аллея. Ива, давшая название целой книге стихов, явилась из русской сказки и песни "Ива, дерево русалок"). Аллея - проложенный человеком путь сквозь природу, - аллея Царскосельского, Пушкинского, широкошумного сада. Она пролегла через все стихи поэтессы - от ранних до сегодняшних. Но вглядитесь: как изменилась трактовка образов, как наполнились они новым содержанием! Как пейзажная зарисовка ушла на второй план, выдвинув на первый образное раскрытие темы России, ее "минут роковых", бытия природы и человека.

В четырех - восьми - двенадцати строках Анна Ахматова умеет сказать многое. Это разговор, при начале и конце которого мы, читатели, как бы не присутствуем. Мы слышим самую напряженную, самую существенную часть разговора и без дополнительных слов догадываемся о ее сути и смысле, о ее начале и конце. Это драматический отрывок без экспозиции и эпилога - образно-композиционный прием, как бы отвоеванный поэзией у прозы. Разработанный в лирических миниатюрах Анны Ахматовой, он поздней появился не только у наших лириков, но и у новеллистов.

А вы, мои друзья последнего призыва!
Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена.
Над вашей памятью не стыть плакучей ивой,
А крикнуть на весь мир все ваши имена!

Характерно самое обращение поэтессы не к одному человеку, как было встарь, а к "друзьям последнего призыва". Мы узнаем знакомый лирический почерк, знакомую ахматовскую интонацию, и все же в стихах поэтессы последнего времени появились отсутствовавшие прежде качества.

О старых книгах Анны Ахматовой писалось много. О новых стихах следует сказать здесь особо.

Отечественная война, блокада Ленинграда, Средняя Азия, борьба за мир - все это властно вошло в стихи Анны Ахматовой. У меня нет желания приписывать теме, как таковой, магические свойства. Легкомысленно утверждать, будто, прикоснувшись к новой теме, можно сразу же преобразиться. Нет, без душевного перевооружения, без длительной работы мысли и чувства, без многочисленных опытов, удачных и неудачных, находок и провалов - перехода в новое качество не бывает.

Поэтесса долго вела свой лирический монолог. Если он порой и переходил в диалог, то главным образом в любовной лирике. В стихах последних полутора десятилетий, в скупых, но выразительных строках поэтессы слышится прежде всего диалог. Это разговор с современниками. И - еще. Время присутствует уже не только как дата под стихами. Оно входит в заголовок, в суть и плоть образов самой вещи. Если это послевоенная пора, то с недвусмысленной точностью: "Прошло пять лет, - и залечила раны, жестокой нанесенной войной, страна моя, и русские поляны опять полны студеной тишиной". Дело не в цифрах, не в календаре, не в дате, а в мете времени, в глубинной ее передаче, присущей нынешним стихам Анны Ахматовой.

Когда читаешь книгу Анны Ахматовой в хронологической последовательности (а в настоящем издании впервые соблюден этот верный принцип), то видишь, что это лирика преодоления одиночества, исповедь дочери века, понявшей, что путь одиночества и изоляции ведет художника к тяжелой драме.

С берега залива, где Лермонтов наблюдал "парус одинокий" и где ныне расположен приморский парк Победы, любуется поэтесса десятками "белокрылых, легких яхт", которые "на воде тешатся". Этот образ-воспоминание, с моей точки зрения, имеет силу символа. Да и сама Анна Ахматова подчеркивает глубинный смысл сопоставления:

Еще недавно плоская коса,
черневшая уныло в невской дельте,
как при Петре, - была покрыта мхом
и ледяною пеною омыта.

Здесь в прошлом скучали "две-три плакучие ивы" и рыбацкая ладья "в песке прибрежном грустно догнивала". А после войны - и тут голос автора восходит к высоким нотам -

... ранним утром вышли ленинградцы
бесчисленными толпами на взморье.
И каждый посадил по деревцу
на той косе, и топкой и пустынной,

И вот сегодня - это светлый сад,
привольный, ясный, под огромным небом...

Анна Ахматова не отказалась ни от своей поэтики, ни от своей интонации. Знакомые образы по-новому убедительны в ее стихах. Они чудесно преобразились и обновились. В то время как эпигоны превращают крайности литературных школ в догматы и застывают в них, творцы оставляют прошлое и следуют своим путем дальше. Анна Ахматова принадлежит к числу творцов русской поэзии. Можно говорить о сложности и напряженности ее большого творческого пути. Но не замечать того, что это путь, - нельзя. По мере своих сил поэтесса стремилась найти путь к новому читателю. Это путь к современности, а не прочь от нее.

Помимо оригинальных стихов поэтессы, в книге помещены ее переводы из китайских, корейских, французских, осетинских, еврейских, румынских и бенгальских поэтов. Эта талантливая и благородная работа Анны Ахматовой уже в какой-то степени оценена и служит делу сближения народов и культур.

Жаль, что многие интересные и выдержавшие испытание временем стихи Анны Ахматовой не вошли в эту книгу. Но хорошо все же, что она издана. Читатель будет надеяться на новую встречу со стихами поэтессы".

Последовала телеграмма на мое имя:

"Сердечно благодарю письмо статья совсем хорошая привет Ахматова".

Через некоторое время, после новой статьи, в которой о поэте сказано более распространенно: "Статья понравилась благодарю за Анненского привет Ахматова".

Это характерно для Анны Андреевны. Благородство диктовало ей благодарность не за себя, а за своего обойденного молчанием учителя Иннокентия Федоровича Анненского.

Позднее исследователи нашли (Ахматовский фонд, ед. хр. 108, лист 18) такую запись:

"Сегодня 1 февраля 1963 (г) вышел номер "Литературной России" со статьей Озерова "Тайны ремесла". Прошло около сорока лет с тех пор, как я читала о себе (самую) обыкновенную критическую статью".

Умные люди мне объяснили, что "обыкновенную" здесь означает: без традиционной ругани, без привычного поношения.

Первая книга Анны Ахматовой "Вечер" вышла в 1912 году, в пору, когда имя Блока было широко известно и любимо. Блок - старший. Блок - лидер символистов, которых акмеисты (круг Ахматовой) будут преодолевать ("Преодолевшие символизм" - работа В. М. Жирмунского). Преодолевать или отрицать, - и то и другое.

Рисунок отношений Блока и Ахматовой, достаточно сложный, воссоздан в блестящей работе В. М. Жирмунского "Анна Ахматова и Александр Блок". Нет необходимости повторять или варьировать положения этой работы. Тем более, что на эту тему писали и Д. Максимов, и Ю. Лотман, и К. Чуковский, и П. Громов, и некоторые другие. Но есть необходимость в частном дополнении к теме.

На моей памяти настойчивые, порой назойливые просьбы многих читателей и исследователей, обращенные к Анне Ахматовой, просьбы рассказать о Блоке. Некоторые из них были так недвусмысленны, что однажды Анна Андреевна сказала мне: "Да объясните же вы им, что я никогда не состояла в так называемом блоковском гареме".

"Воспоминание об Александре Блоке" - страницы, оставленные нам Анной Ахматовой и впервые опубликованные посмертно в двенадцатой книжке "Звезды" за 1967 год. Как известно, эти воспоминания написаны в октябре 1965 года для передачи Ленинградской студии телевидения.

Достаточно беглого чтения этого очерка, чтобы почувствовать отношение Анны Ахматовой к великому (ее эпитет) поэту, который воспринимается ею "как памятник началу века". Натура достаточно сильная, она умела восхищаться наиболее достойными из своих старших и младших современников (назову Анненского, Мандельштама, Пастернака, Цветаеву, Маяковского, Хлебникова, Шенгели). Конечно, в этом ряду был Блок - одним из первых, наряду с Анненским, которого Ахматова называла учителем (см. "А тот, кого учителем считаю").

Время от времени - при жизни Анны Андреевны Ахматовой и после ее кончины - возникают недоуменные вопросы, касающиеся ее отношения к Александру Блоку. На один из таких вопросов постараюсь ответить.

В самом начале шестидесятых годов мой ленинградский знакомый позвонил мне и передан привет от Анны Андреевны Ахматовой. Это всегда было празднично - услышать ее или получить от нее привет. Вместе с тем мой знакомый сказал, что ему поручено показать мне несколько стихотворений, которые названы "Из новой книги". "Можете распоряжаться ими по своему усмотрению", - сказал знакомый. И добавил: "Анна Андреевна высказала пожелание, чтобы вы передали эти стихотворения в "Литературную газету".

"Из новой книги" был напечатан, хотя и не в объеме, предложенном автором.

В этом цикле меня сейчас интересует такое стихотворение:

И, в памяти черной пошарив, найдешь
До самого локтя перчатки.
И ночь Петербурга. И в сумраке лож
Тот запах и душный, и сладкий.
И ветер с залива. А там, между строк,
Минуя и ахи и охи,
Тебе улыбнется презрительно Блок -
Трагический топор эпохи.

В собрании стихов ("Библиотека поэта", Большая серия 1976) это стихотворение с условной датой (1967?) стоит между двумя другими стихотворениями о Блоке: "Пора забыть верблюжий этот гам" (1944-1950) и "Он прав - опять фонарь, аптека" (7 июня 1946). По выходе номера "Литературной газеты" иные спрашивали, недоумевая: "Что это значит - трагический тенор эпохи!" Другие негодовали впрямую: "Как это можно - о Блоке! - трагический тенор эпохи".

При первой же встрече с Анной Андреевной Ахматовой у Ардовых на Ордынке встал между нами этот злополучный "трагический тенор". Я не возмущался, не протестовал. Мне хотелось понять - в чем дело.

И Анна Андреевна Ахматова, верная своему обычному немногословия, сказала мне: "Объясните им, что это не обывательское "душка-тенор"... - И после значительной паузы: "У Баха тенор поет Евангелиста..."

Дома я заглянул в книги о Бахе и узнал, что Евангелист (в "Страстях по Матфею") - партия тенора. Иисус - партия баса, ныне чаще ведомая баритоном. Так вот, думал я, как важно знать то, что имел в виду автор, создавая образ...

Вскоре после этого разговора, перечитывая Блока, я нашел в его цикле "Через двенадцать лет" строки: "И тенор пел на сцене гимны // безумным скрипкам и весне" (1910). По-новому открылись мне эти строки: тенор пел не романсы и арии, а гимны...

Спустя еще десять лет я получил от академика Виктора Максимовича Жирмунского ценный дар - его работу "Анна Ахматова и Александр Блок", уже упоминавшуюся мной, - оттиск из журнала "Русская литература".

В этой работе ученый касается и стихотворения о "трагическом теноре". Он объясняет его как психологически сниженный - как образ "героя своего времени". С одной стороны, это "памятник началу века", с другой - "трагический тенор" (согласно толкованию В. М. Жирмунского, "два диалектически взаимосвязанных аспекта образа Блока как человека-эпохи").

В той же работе ученый вспоминает о литературном вечере, на котором Ахматова и Блок выступали вместе. "Я взмолилась: "Александр Александрович, я не могу читать после вас". Он - с упреком - в ответ: "Анна Андреевна, мы не тенора". "Сравнение это, надолго запечатлевшееся в памяти, было, может быть, подхвачено через много лет в стихотворении, где Блок предстает как "трагический тенор эпохи", - пишет В. М. Жирмунский.

Вероятно, разгадка этого образа живо интересовала ученого. Да и не только его одного. Достаточно выразительное и многозначное определение...

Мелькала догадка о теноре у Баха, поющем Евангелиста, образа Христа у Блока. Мне нужен был совет В. М. Жирмунского. Он один только и мог его дать. Но я почему-то медлил. И эта медлительность оказалась - в который раз! - роковой. Вскоре В. М. Жирмунского не стало.

В предисловии к "Избранным трудам" В. М. Жирмунского академик Д. С. Лихачев пишет об авторе книги: "... будучи близко знакомым с А. А. Ахматовой в последние годы и постоянно пользуясь в своих работах устно сообщенными ею сведениями, он никогда не считал возможным ссылаться на слова, сказанные ему Ахматовой, а всегда подыскивал для них документальные подтверждения".

В этой заметке я ссылаюсь на слова Ахматовой, так как у меня (боюсь, что не только у меня) нет документальных подтверждений версии о "трагическом теноре" - Евангелисте. Но они были сказаны, и они равны, с моей точки зрения, документальному свидетельству. Во всяком случае они проливают свет на определение "трагический тенор эпохи", вызывавшее такие толки и кривотолки.

Заметил, что Анна Андреевна не любила телефонных разговоров. Если и говорила, то очень мало. Она была уверена, что письма подвергаются перлюстрации, а телефоны прослушиваются.

Звонок. Ахматова берет трубку, в которой торжествующе гудит голос Пастернака. Подтверждение того, что это он, происходит немедленно:

- Слушаю вас, Борис Леонидович.

Вскоре по смыслу разговора выясняется, что он не один, а с "другом наших друзей", женщиной.

- Буду рада видеть вас одного.

Кладет трубку и, после долгой паузы:

- Авантюристка!

Долгая пауза. С трудом переходим к другой теме.

Это и не старо и не ново,
Ничего нет сказочного тут.
Как Отрепьева и Пугачева,
Так меня тринадцать лет клянут.
Неуклонно, тупо и жестоко,
И неодолимо, как гранит,
От Либавы до Владивостока
Грозная анафема гремит.

Это стихи 1959 года. Надо вычесть 13 лет и мы получим все тот же 1946 год.

"Звезда" и "Ленинград" в сентябре 1946 года. Этот доклад перепечатывался сотни и тысячи раз, без конца звучал по радио, вдалбливался на пленумах, семинарах, симпозиумах, конференциях, студенты и аспиранты зазубривали его к экзаменам. Извольте, несколько фраз из этого дубового документа: "Не то монахиня, не то блудница, а вернее блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой... Такова Ахматова с ее маленькой, узкой личной жизнью, ничтожными переживаниями и религиозно-мистической эротикой... Ахматовская поэзия совершенно далека от народа... Что общего между этой поэзией, интересами нашего народа и государства? Ровным счетом ничего... Как можно отдать в ее руки воспитание нашей молодежи?!"

Сколько раз цитировали эти строки! Сколько было наговорено по этому поводу! Помню, как больно ранили они любителей поэзии да и вообще людей, ценящих живое слово художника. А эти сборища, писательские собрания, на которых клеймили, неистовствовали, попросту выносили вперед ногами живого человека. При полном молчании и преступном попустительстве битком набитых залов. Пресса выла и подвывала Жданову. Речь 1946 года не была дебютом Жданова. У него уже был опыт - в 1939 году он громил Мейерхольда столь же тупо и жестоко. Мы помним о настроениях тех лет, о том, что думали по поводу доклада Жданова и ныне отмененного Постановления ЦК в пору его яростного административно-приказного действия. Говорили друг с другом шепотом, веря в то, что с годами, нет, с десятилетиями все прояснится и станет на свое место.

Недавно я прочитал письмо художницы Е. Д. Ахвледиани. Все тот же злополучный 1946 год, 23 сентября. Вот строки из этого письма: "Ах, это постановление. Мне так больно за Ахматову, что я и описать вам не могу. Блудница! Монахиня! У которой блуд смешан с молитвой! Боже! Бред какой! С ума можно сойти... Ахматову!"

О, знала бы досточтимая Елена Ахвледиани, каким образом "блудница" и "монахиня" появилась в докладе Жданова! Злонамеренность и жестокая несправедливость этого доклада не уменьшилась бы, но выяснилось бы одно немаловажное обстоятельство. Референты, бывает, подводят своих шефов. Выдают чужую работу за свою. Леность ума и мошенство в их лукавом сочетании. О чем веду речь?

В 1923 году тончайший и эрудированнейший Борис Михайлович Эйхенбаум издал книгу "Анна Ахматова" (опыт анализа). Это глубокое исследование раннего периода творчества поэта, первого десятилетия деятельности. В дальнейшем при разносе и разгроме ОПОЯЗа (Общество изучения поэтического языка), при разносе и разгроме так называемых "формалистов", подвергается длительной критике (точнее - разносу) и Б. М. Эйхенбаум. Но молодцы-референты не погнушались взять из книги разгромленного "формалиста" понадобившиеся для их шефа строки.

В заключительной части своей книги Анне Ахматовой Б. М. Эйхенбаум анализирует стиль поэта, его языковые средства, образный строй. Так, он утверждает, речь витийственная, церковно-библейская у Анны Ахматовой вступила в сочетание с разговорной и даже частушечной речью. Приведя пример из поэта ("Как будто копил приметы..."), исследователь далее замечает: "Тут уж начинает складываться парадоксальный своей двойственностью (вернее - оксюморонностыо) образ героини - не то "блудницы" с дурными страстями, не то нищей монахини, которая может вымолить у бога прощенье". Речь идет о характере словаря, об его слоях. Референты Жданова подсунули ему "блудницу" и "монахиню" в непонятом ими значении, перенесли их из стилистики в политику.

Частная собственность (в том числе на мысли, идеи, тексты) уничтожена. Можно красть, пардон, - брать.

Редки на нашей земле долгожители. Прежде всего это относится к поэтам. Доживи Анна Ахматова до своего столетия, она узнала бы, что в конце 1988 года Постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград" отменено, как ошибочное, что зубодробительная критика, критика на вынос признана вредоносной. Узнала бы Анна Ахматова и об отмене правовых актов, связанных с увековечением памяти А. Жданова, присвоенное городам, районам, поселкам, улицам, предприятиям, колхозам, воинским частям, школам, техникумам, профессионально-техническим училищам. Город Мариуполь и Ленинградский Государственный университет освобождены от насильно навязанного им имени А. Жданова. Не узнала Анна Ахматова об этом, но узнали это ее младшие современники, молодые поколения, радостно встречающие восстановление исторической справедливости. За это - за восстановление исторической справедливости ратовали сотни, тысячи, десятки тысяч людей все годы, последовавшие после смерти Анны Ахматовой. При ее жизни это были считанные единицы.

Простите, мне придется сказать о себе. Я писал об Ахматовой при ее жизни. Несколько раз. Всего более Анна Андреевна ценила статью, которая выше приведена целиком.

Единицы добивались справедливости, потому что они верили в нее. Тогда, хриплым полушепотом, простуженная Фаина Раневская сказала мне:

- Не отчаивайтесь, Вы еще сможете дожить, а нас это свалит. Нахлебались...

Фаина Георгиевна при всей своей деликатности любила крепкое русское словцо. Я его не привожу, полагаюсь на догадку и познания читателей.

Гибельное значение доклад Жданова имел не только для А. А. Ахматовой и М. М. Зощенко, ускоривший их смерть, но и для всей литературы. Кампанию борьбы на уничтожение двух крупнейших художников слова распространили на всю литературу. В областях и краях всего Советского Союза по указке Жданова и его клевретов стали выискивать местных Ахматовых и Зощенко. Если схожих не было, их назначали. Мой институтский друг, романист, собиратель и истолкователь сказов ивановских текстильщиков ("Миткалевая метель", "Серебряная пряжа" и др.) Михаил Харлампиевич Кочнев рассказывал мне как он получил разнарядку: в рабочем краю, среди ивановских писателей выискать свою Ахматову и своего Зощенко. М. Х. Кочнев как мог отбивался от этого поручения, тянул, медлил. Но ему "подсказали" как надо поступить. На роль местной Ахматовой был назначен Дмитрий Николаевич Семеновский. Ничего более нелепого и глупого, а точнее - преступного нельзя было придумать.

В ивановской газете "Ленинец" (22 июля 1951 года) появилась статья без подписи, т. е. редакционная. "Полюбить людей, их труд. Об идейных пороках некоторых произведений Д. Семеновского". В этой статье речь идет о книге "Радуга", вышедшей в 1948 году уже после рокового "Постановления". Статья недостойна цитирования. Любая книга не может стоять вне критики. Но здесь не критика, а придирки, ехидство, шельмование, никакого отношения не имеющие к существу книги.

Хочу напомнить читателю о Дмитрии Семеновском. Сожалею, что об этом самобытном лирике у нас знают до обидного мало. Теплые отзывы Блока и Есенина о Семеновском забыты. Забыто и отцовское отношение Горького к молодому человеку из Иваново-Вознесенска. Книги Семеновского выходили под редакцией и с предисловиями Горького. Именно Горький определил поэта из текстильного края в Народный институт Шанявского, где произошла встреча Семеновского с Есениным. Скромность взыскательного художника продиктовала Семеновскому афоризм: "Мой песенный подвиг безвестен". Горького эти слова заставили сказать: "К сожалению потому, что это - "правда несправедливости".

Поэт на войне потерял единственного сына. Наложенная на него в 1947 году кара - обвинение в "ахматовщине" вывела его из строя. Я был в переписке с Дмитрием Николаевичем и знаю обо всем этом не с чужих слов.

Скажу и о другом прекрасном нашем лирике.

В годы после войны я встречался с Павлом Николаевичем Шубиным, с которым познакомился еще в 1939 году. Мы читали друг другу стихи, делились впечатлениями и раздумиями. Павел Шубин гордился подаренной ему Анной Ахматовой книгой с надписью: "Поэту от поэта". Когда начались гонения на Ахматову и на Зощенко, когда ширился круг этих гонимых во всех концах Советского Союза, Павла Шубина одолевало отчаяние, мы шепотом, похожим на стон, говорили на "эти темы", изо всех сил пытаясь защитить лирику, лирику, как единственное прибежище "тайной свободы".

Однажды Шубин поднял над головой свои крепкие кулаки, сжал зубы так, что желваки заиграли и сказал на выдохе:

- Больше не могу терпеть. Все!

"Отсутствие воздуха" - это Блок о Пушкине, о причинах его гибели. В отчаянии Шубин доканывал себя - пил мертвую.

В самый тяжелый момент разбушевавшейся ждановщины Павел Николаевич Шубин в конце 1946 года послал Анне Андреевне Ахматовой письмо. Оно, к сожалению, не найдено, но в памяти семьи сохранилась одна фраза из этого письма. Ее запомнили, как стихи:

"Скоро наступит время и несчастная эта страна будет на коленях просить у вас прощения".

Не все молчали да помалкивали.

Напомню, что Павел Шубин умер в 1952 году, надломленный и унесший в могилу многие свои замыслы.

Далекая-близкая Сибирь. И до нее докатились волны ждановщины, истерические сигналы об ахматовско-зощенковской опасности в нашей литературе. Не только докатились, но и стали бушевать с той же силой, что и в серединной России, в Ленинграде, во всех республиках, краях, областях.

Долгая дружба и переписка связывала меня с новосибирской поэтессой Елизаветой Стюарт. Ее исторически-знатная фамилия и благородная деятельность отлично подошли для данного случая. А что касается поэзии, то какая в сущности разница, все можно подверстать под "ахматовщину". Тем более женщина. Философское раздумье - пожалуйста. Пейзаж - хорошо. Потихоньку, полегоньку, по разнарядке.

Я перечитал нашу с Елизаветой Стюарт переписку, затребовал материалы периода ждановщины (журналы, газеты, стенограммы). Читать это невозможно. Чуткая к малейшим проявлениям жизни поэтесса подверглась озлобленной критике.

"Главное в стихах Стюарт - пессимизм". Где они его взяли? Такие вопросы в ту пору задавать не полагалось. Полагалось признавать свои ошибки, выслушивать упреки, что эти признания явно недостаточны и каяться, каяться, каяться.

Из рассказов покойной Елизаветы Константиновны и ныне здравствующей ее дочери Антонины Евгеньевны, из прессы и стенограммы того времени пытаюсь восстановить "картину".

"... я доволен, что у нас в Сибири нет ахматовых и зощенко. Но подголоски есть" (Н. Алексеев). "Стюарт все еще держится на своих прежних позициях, а если изредка отходит от них, то это не совсем искренне... Она никак не хочет окончательно расстаться со своими мещанским, комнатным мирком". (И. Ветлугин).

Стюарт советовали:

- Переходи на прозу, человеком будешь.

И под прессом "общественности" она отвечала:

- Я решила быть человеком и перейду на прозу.

Как не почувствовать иронию в ее словах.

Комсомольский поэт А. Жаров обвинил Е. Стюарт в "ахматовщине". Такова была целевая установка. Е. Стюарт любила Ахматову, но не следовала ей: у нее другие истоки. Стюарт заставили ответить: "Что касается рецензии т. Жарова, то, правильно критикуя меня, он совершенно неверно связывает мою ошибку с влиянием Ахматовой. Это не верно и принять это нельзя". Ответ поэтессы признали "недостаточно искренним".

Вспоминая разговоры с Е. К. Стюарт и ее дочерью, читая материалы тех лет, я испытывал тягостное чувство. Сколько зря потраченных сил, потраченных на что? На ложь, лицемерие, ханжество. Сколько нетворческого, бездарного и губительного для людей в этой атмосфере недоверия, подозрительности.

Писателям выламывали руки, искривляли их судьбу. Лирика как таковая подвергалась травле во всех концах Советского Союза. Ждановщина была губительна для Ахматовой и Зощенко. Это верно. Но сейчас становится для всех очевидным, что она была губительна для всей литературы в целом. И последствия ее сказались на всем ее развитии.

Отвлекся я от личности и судьбы Анны Ахматовой и рассказал о некоторых ее современниках с целью показать размеры и последствия ждановщины. Это позволяет мне вернуться к теме и сделать важные выводы.

России. Одна. Одно впечатлительное и легко ранимое сердце. Она не поддерживала разговоры на сугубо злободневные политические темы. Если они происходили при ней, молчала. Но всей своей жизнью, всем своим творческим поведением показывала враждебность к тирании Сталина и его клевретов, ко всякому насилию. Говорила на эти темы редко, как бы вскользь. Ее противостояние было длительным и основательным. Противостояние и долготерпение поддерживали друг друга.

Вручая мне фото начала 1946 года (Ахматова в черном платье, на плечи накинута белая шаль - вечер в Колонном Зале), Анна Андреевна произнесла, видимо, облюбованную ею фразу:

- Этот снимок называется "Ахматова зарабатывает Постановление..."

Сказано было с горькой улыбкой.

Тут же Анна Андреевна показала мне фото, сделанное в тот же вечер: Ахматова и Пастернак.

Оба снимка сейчас хорошо известны. Остался неизвестен короткий рассказ Анны Андреевны, поведанный мне в начале 60-х годов. Передаю его последовательно, не ручаясь за точность отдельных слов и выражений. В данном случае важна последовательность сообщенных фактов, мыслей, размышлений.

- Вы, вероятно, заметили, что в сборнике "Из шести книг", вышедшем в 1940 году, под стихотворениями отсутствуют даты.

Это была моя оплошность, отозвавшаяся роковым образом на моей судьбе. Сталин увидел эту книгу у дочери своей Светланы.

Листая эту книгу, он остановил свое внимание на стихотворении "Клевета". Если б под ним стояла действительная дата - 1921 год, он прошел бы мимо него, так как за этот год он не отвечает. Он считал себя, так сказать, ответственным за период начиная с 1924 года. Название и смысл стихотворения сразу же обратились против меня. Он запомнил это и при случае, уже в послевоенную пору, ответил Постановлением 1946 года об Ахматовой и Зощенко. Разработку "Клеветы" Сталин поручил другому лицу. Все остальное хорошо известно... Стихи надо датировать.

Таков рассказ Анны Андреевны Ахматовой. Позднее, уже не из ее уст, я услышал фразу, якобы сказанную Сталиным, когда он узнал о вечере в Колонном Зале в начале 1946 года:

- Кто организовал эти аплодисменты и это вставание?!

Имени Жданова не упоминала. Была удивлена, когда я сообщил ей, что слова из его доклада ("блудница" и "монахиня") были без упоминания извлечены из книги Б. Эйхенбаума (1923).

- Референты подвели, - сказала.

Не впервые подводят. Определение реализма референты похитили у Дмитрия Петровича Мирского, из "Литературной энциклопедии".

- Чистая работа!

Никогда не слышал я из уст Анны Ахматовой жалоб. Защищая честь рабочего, постоянно мыслящего и творящего человека, она продиктовала мне (заглядывая в блокнот) краткий перечень ее созданий и список невышедших книг. Упомянула среди прочего несохранившуюся поэму "Русский Трианон" с оставшимися отрывками и напечатанным в книге 1946 года описанием парка. Этот ее перечень приведен в моей книге "Работа поэта" (1963).

Мысленно суммируя этот краткий перечень, за год до смерти Анна Ахматова скажет не без полемического пафоса: "Я не переставала писать стихи". Она не переставала писать стихи, хотя ее не печатали, особенно после речи Жданова (1946). Это наиболее трагический и наименее изученный период ее жизни.

Не называли камерной, комнатной, интимной, тихой, тишайшей. Даже такой человек, как Тынянов, говорил о "шепотной" Ахматовой. Этому отдали дань почти все, вплоть до Твардовского.

- Чем вы объясняете такое явление? - спрашивала Анна Андреевна, - выхожу к публике, читаю тихо, очень тихо, прекрасно слушают... Кто-то из зашедших в артистическую говорит "громкие стихи".

Неожиданно, для связи с предыдущей темой:

Камерная, интимная, тишайшая, как оказалось, выразила целую эпоху, громоносную эпоху.

Когда погребают эпоху,
Надгробный псалом не звучит.

После возвращения из ссылки больного поэта Самуила Галкина, Анна Андреевна посетила его. Не расспрашивала. Встретились так, будто и не расставались. Это был поступок. Больной поэт пришел к другому больному поэту. Оба опальные. Один поэт писал стихи на русском языке, другой на еврейском.

Ей сообщили, что в сильном подпитии видели Владимира Луговского, сидящего в канаве. Она не удивилась и не поддержала обвинительный тон информатора.

- Поэт даже сидя в канаве видит голубизну неба более полно и глубоко, чем все прочие.

Закончив чтение рукописи, я поднял голову и посмотрел на Анну Андреевну. Она тихо сказала:

- Вы сейчас подняли голову так, как это обычно делал Артур.

Я не спрашивал, о каком Артуре идет речь. Это несомненно Артур Сергеевич Лурье (1892-1966), друг молодой Ахматовой, неизвестный у нас композитор. Это полюса в жизни и творчестве Ахматовой, полоса, связанная с "'Бродячей собакой", Глебовой-Судейкиной, первыми книгами, попыткой создания либретто "по Блоку" на мотивы "Снежной маски" (рукопись не сохранилась).

Вероятно, с Артуром Лурье связан замысел балета "Снежная маска".

В "Поэме без героя" (часть вторая, "Решка") читаем:

А во сне всё казалось, что это
Я пишу для кого-то либретто,
И отбоя от музыки нет.

Был вариант второй строки: "Я пишу для * * * либретто". Следовало бы - "для Артура". Умолчание объясняется тем, что имя Артура Сергеевича Лурье было запретным, - в 1922 году он уехал за границу. Не приходится удивляться, что в "Музыкальной энциклопедии" (1973-1982) о нем нет ни строки.

Окончивший Петербургскую консерваторию по классу композиции у Глазунова и по классу фортепьяно у Бариновой, ученицы Бузони, Лурье дружил с Блоком и Ахматовой, Кандинским и Мейерхольдом, Кусевицким и Кульбиным, Хлебниковым и Якуловым, Стравинским и Лившицем. До 1922 года - Россия, позднее Германия, Франция, Америка. Постоянное общение с кругами музыкантов, художников, писателей, журналистов, религиозных деятелей, философов. При сочинении симфоний, опер, романсов, - занятия живописью, музыкальной критикой, мемуаристикой. Артуру Лурье принадлежат оперы на пушкинские тексты: "Пир во время чумы" и "Арап Петра Великого". Я слышал много лестного об этих операх, но, увы, до сих пор мои музыкальные друзья не показывали мне их.

О незаслуженно забытом композиторе в недавнее время за рубежом напомнил известный скрипач Гидон Кремер. В России вышел в свет роман М. Кралина "Артур и Анна". Медленно пробуждается интерес к Артуру Лурье.

К "Десяти песням на слова Анны Ахматовой" добавились и другие сочинения, с нею связанные и написанные в разные годы: для голоса и фортепьяно, для чтения с женским хором, для двух певцов и английского рожка.

Наконец, в поздние годы (конец пятидесятых) Артур Лурье озвучил "Поэму без героя". В поэме спустя много лет снова встретились поэт и композитор.

"Снежная маска". Как известно, "Снежная маска" (в рукописи "Лирическая поэма") была написана Блоком в 1907 году под впечатлением встречи с актрисой Наталией Николаевной Волоховой. Образ этой женщины возникает также в цикле "Фаина'" и в драме "Песня судьбы", в прозе. В "Снежной маске" отразились впечатления "бумажного бала", маскарада, устроенного актрисами театра Комиссаржевской.

Блоковские образы снега, вьюги, сна, города, романтической любви, маскарада, сильно преображенные, составили основу либретто. Название "Снежная маска" - прекрасная находка для сочинителя либретто и композитора. В либретто включены реальность и видения, характеризующие Ахматову и ее "Поэму без героя" с Ольгой, Коломбиной, зеркалом, драгуном. В уцелевших набросках плана: "гости, Клюев и Есенин пляшут дикую, почти хлыстовскую, русскую", Хиромант или Распутин, "Призраки в вьюге". Важно замечание Ахматовой: (м. б., даже - Двенадцать Блока, но вдалеке и не реально).

Таким образом, либретто должно было включать в себя не только навеянное "Снежной маской", но и многое другое. В записи 1959 года: "Нет, это не 20-й год, а 41-й, началась первая бомбежка. Все давно умерли".

Замысел балетного либретто разрастался, наплывал на "Поэму без героя", на лирику, на другие замыслы. Это еще одно свидетельство напряженности творчества Ахматовой. Это ей принадлежат слова: "Успеть написать одну сотую того, что думается, было бы счастьем".

Мне ничего не известно о том, приступал ли Артур Лурье к работе над либретто и остались ли следы его попыток, или отрывки его высказываний. Композитор умер в Принстоне (США) в том же году, что и Анна Ахматова - 1966 (она в марте, он в октябре).

Рисуя портрет Анны Андреевны Ахматовой, надо помнить о воссоздании историко-культурного фона, важного для этого портрета. У Артура Лурье своя особая весьма существенная краска для этого фона.

Этот мой фрагмент об Артуре Лурье - беглое упоминание о нем вместе с тем напоминание. Хотелось бы написать о нем полнее. А все началось с нечаянно сорвавшегося с уст Анны Андреевны имени Артур.

Это сейчас в отношении Ахматовой звучит дико - "попутчица", "внутренняя эмигрантка", "идеологический враг", "блудница", "монахиня" и т. д. Но все это, услышанное в свое время и воспринятое как вызов, как осуждение, как знак остракизма, надо было пережить, пропустить через сердце. Жаловаться Анна Андреевна не хотела и не умела. Не желала об этом и говорить. В ее бумагах пока не нашли рассуждений на эти темы, "ответ на критики", как писали в прошлом веке. А стихи? Стихи вывели эти переживания на иную спираль.

И упало каменное слово
На мою еще живую грудь.
Ничего, ведь я была готова,
Справлюсь с этим как-нибудь
У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела.

Здесь, разумеется, не сказано, почему надо было "память до конца убить", зачем надо было желать, чтобы "душа окаменела". Но образы вобрали в себя реальность (приведенный отрывок вошел в "Реквием").

В природе лирического обобщения - безмерная вариационность жизни.

"Текст поэмы окончательный - ни добавлений, ни сокращений не предвидится" - читаю на последней странице подаренной мне машинописи "Поэмы без героя" ("9 января 1960 года" сказано наверху и "15 авг. 1960. Комарово" - внизу). Через два с лишним года (30 декабря 1962 года, Москва) я получил новую машинопись той же поэмы. Следовательно, текст 1960 года был не окончательный, велась дополнительная работа.

Снят эпиграф - девиз на гербе дома, в котором жила Анна Ахматова, когда начала писать поэму. Вместо эпиграфа из "Дон Жуана" Байрона дан другой эпиграф "С Татьяной нам не ворожить".

Это все наплывает не сразу.
Как одну музыкальную фразу,
Слышу несколько сбивчивых слов...
После - лестницы плоской ступени,

Ясный голос: "Я к смерти готов".

В машинописи 1962 года это же место читается по-другому:

Это все наплывает не сразу.
Как одну музыкальную фразу,
"Прощай! Пора!
Я оставлю тебя живою,
Но ты будешь моей вдовою,
Ты - голубка, солнце, сестра!"
На площадке два слитые тени...

Вопль: "Не надо!" и в отдаленьи
Чистый голос: Я к смерти готов".

Далее - добавленная реплика ("Факелы гаснут, потолок опускается..." и т. д.)

Далее - добавлена интермедия "Через площадку".

"С портрета сходит героиня" и т. д.) становятся описанием ("Спальня Героини" и т. д.).

Глава третья: В начальной ремарке вместо конечного слова "Развязка" дается фраза: "Ветер, не то вспоминая, не то пророчествуя - бормочет: "И все последующее ("Были святки, кострами согреты") становятся бормотаньем ветра.

Сильно изменена концовка второй главы, это требует особого анализа.

Дописана "глава четвертая и последняя".

В части второй (Решка) вместо семнадцати строф - двадцать одна с частными построчными исправлениями.

"Примечания" стали "Примечаниями редактора" и изменены коренным образом.

Сопоставление разных вариантов "Поэмы без героя" стало заманчивой и труднейшей областью ахматоведения: много сил и времени этому отдал В. Я. Виленкин, бросивший вызов и другим.

В наших беседах шла речь о многом, в том числе о Литве и литовской поэзии. Чаще других имен упоминалась Саломея Нерис, ранний период творчества которой благодатно сопрягается с творчеством Анны Ахматовой. Вероятно, этим и должно объясняться естественность звучания переводов Анны Ахматовой из Саломеи Нерис: "Летят журавли", "Я зацвету", "Любовь к родине", "Анемоны", "Когда земля пробуждается", "Буйствуйте, ветры!", "Когда я умру".

Переводила Анна Ахматова стихи Винцаса Миколайтиса-Путинаса. Обращают на себя внимание переводы стихотворений "Июль" и "Август". Та же естественность речи и прозрачность стиховой фактуры.

Готовя для Большой серии "Библиотеки поэта" антологию "Литовские поэты XIX века" (она вышла в 1962 году), я пригласил Анну Андреевну участвовать в ней. Она сразу же дала согласие.

И добавила:

- Не обязательно подыскивать материал, близкий мне, похожий на то, что я сама пишу. Иногда далекое мне понятней я ближе. Странно? Надо проникать в оригинал, в несхожее с тобой, жить этим оригиналом, высветлять его, самому оставаясь в тени. Если не желать воспроизвести чужое, а внушать ему только свое, то надо писать собственные стихи.

Не ручаюсь за порядок слов, но смысл здесь передан верно. Ахматова не хотела рассматривать работу переводчика, как способ насаждать свои образы, свой образ мыслей.

Накануне войны, в 1940 году Анна Ахматова написала:

Когда человек умирает,
Изменяются его портреты.

Это верно. Изменившись, портреты обретают новый смысл и долго не дают воспоминаниям обрести подлинность. Проходит время. Прошедшее возвращается. Можно позволить себе кое-что воскресить на бумажном листе.

Вот цветы Н. Н. Вот цветы М. М. Оставим эту флору и углубимся в стихи поэта, в них все сказано.

Какая нелепость! Записан день и месяц - 4. VI, но нет года. Беседа по телефону. Голос усталый, глуховатый, озабоченный. Приглашение придти к ней на Ордынку. Нюхает подаренные мной левкои.

Разговор о мемуарах Эренбурга, о тридцать седьмом годе. Предлагает тут же прочитать "Страницы из дневника" - о Мандельштаме.

- О нем пишут неверно. Чудак, хохолок, любитель Петрарки. И не видят поэта.

Прочитанное мне интересно. Анна Андреевна рассказывает о Мандельштаме. Устный портрет.

- Не обязательно.

Через несколько дней предлагает прочесть те же "Страницы из дневника", но уже с дополнениями.

- Теперь очень многие, а не только я один, узнают ценные подробности о Мандельштаме.

Молчит. Возможно, боится новых дополнений. У нее материалов о Мандельштаме на целый том. Анна Андреевна боялась многословия и суесловия.

на этом свете семьдесят и более лет.

Прихожу к Анне Андреевне Ахматовой. Она с первых же слов торжественно жалуется:

- Мне вчера вернули мои стихи из редакции. Со мной обращаются как с сенной девкой.

- Что вы, Анна Андреевна! Как можно?

Она спокойно, не без интереса наблюдает за тем, как во мне нарастает возмущение. Молчит, чего-то ждет. Наконец говорю:

Поправляет шаль на плечах, поднимает голову, опускает веки. Приготовилась слушать. Я не заставляю себя долга ждать.

- Это не только мое мнение.

Не выдерживает: - А чье же еще?

- Большинства.

- Могу назвать этих людей.

- Можно без имен, но в чем смысл их суждений?

- Они давно и прочно оставляют за вами первенство в современной поэзии.

Ничего не отвечает. Молча борется с недоверием. Слушает внимательно, несколько отрешенно. Чувствую, что могу долго продолжать в том же духе. Но в этом нет необходимости. Анна Андреевна пришла в себя. Она избыла свою досаду и взбодрилась.

Читает из блокнота новое стихотворение.

Среди тайн, всю жизнь волновавших и привлекавших Анну Ахматову, был Пушкин.

Как Аллея Царскосельского, ныне Пушкинского, сада, проходит через всю жизнь Ахматовой образ Пушкина. От стихотворения 1911 года "Смуглый отрок бродил по аллеям" через стихи "Здесь Пушкина изгнанье началось" (1927), "Кто знает, что такое слава" (1943) и другие - к "Городу Пушкина" (1957). Так же и с прозой - статьи, эссе, записи.

Не раз убеждался, что у Анны Андреевны не только изящество и тонкость в манере письма, но и сильный аналитический ум, самостоятельная дума, и терпение, и воля. Это явлено в ее статьях. Это мне посчастливилось узнать, присутствуя на ее беседах с двумя академиками - В. М. Жирмунским и В. В. Виноградовым - раздельно. Это были не чувствительные вздохи о Пушкине, к которым подчас сводятся ему посвященные вечера и лекции, а серьезное собеседование равных или равновеликих. Все трое ценили и берегли слово. Оба академика тотчас же умолкали, как только начинала говорить Анна Андреевна. Не потому, конечно, умолкали, что говорила женщина. Они знали, кто говорит. Выношенные мысли, самостоятельность выводов, дар полемиста, подчас очень скрытного, это признавали многие из пушкинистов, в том числе такой сокрушительной эрудиции человек, как Б. В. Томашевский (на книге, подаренной А. А. Ахматовой, он сделал надпись: "Анне Андреевне Ахматовой - лучшему знатоку Пушкина. 30 декабря 1955 года).

великого поэта от кривотолков, обретших живучесть и популярность.

"Слово о Пушкине" открывает серию ахматовских статей, подготовленных и изученных другом поэта и вдумчивым исследователем Эммой Григорьевной Герштейн. Именно ей принадлежит большая заслуга по подготовке книги статей и заметок Анны Ахматовой о Пушкине. Судьба этих статей моделирует судьбу автора. Анна Андреевна говорила мне не раз о том, что уже завершенная рукопись книги попала в беду: в новой квартире, которой Ахматова, в сущности, не пользовалась, прорвало трубу, и вода залила рукописи, в том числе книгу о Пушкине. Текст оказался размытым. Э. Г. Герштейн приводит свидетельство Ахматовой: две статьи "Пушкин и Мицкевич" и "Пушкин и Достоевский" готовились. В ноябре 1945 года после войны Ахматова сообщала в "Литературной газете": собирается книга заметок о Пушкине. Их всего двадцать пять. "Среди них и заметки о пушкинском самоповторении, и наблюдения за эпистолярным стилем Пушкина, и красочном эпитете у Пушкина". В 1959 году, как показывает Э. Г. Герштейн, было составлено аннотированное "Оглавление" заметок, теперь их было уже не 25, а около 50. Книга разнообразна и разнохарактерна: здесь и последняя сказка Пушкина, и его "Каменный гость", здесь "Пушкин и Невское взморье", и "Болдинская осень".

Открывает книгу "Слово о Пушкине". Оно должно было завершить работу "Гибель Пушкина", которую в поздние годы Анна Ахматова пересматривала. "Слово о Пушкине" является действительно новым словом о нем. Доселе говорилось (в том числе известным пушкинистом, автором книги "Дуэль и смерть Пушкина" П. Е. Щеголевым), что они - враги и так называемые друзья - сделали с Пушкиным. А теперь настала пора показать (у Ахматовой "громко сказать") о том, что он сделал с ними.

Сжатостью при остроте мысли, явной эпиграммностью отличается и "Слово о Пушкине". Две страницы, а материала на несколько докторских диссертаций. Здесь и любовь к Пушкину, и ненависть к его убийцам. Здесь догадка вдумчивого исследователя и пристрастие поэта, через десятилетия почувствовавшего боль и трагедию великого предшественника.

Злейшие враги Пушкина - голландский дипломат Геккерн, презренный Дантес, интриганка И. Полетика, царедворец Г. Строганов, жена министра иностранных дел при Николае М. Нессельроде и другие изучены Ахматовой с возможной полнотой. К ним добавлены так называемые друзья поэта, когда была найдена переписка Карамзиных. Изучавшиеся причины гибели поэта обрастали все новыми фактами. Их много. Они требовали от исследователя тщательности и вдумчивости, умения корректировать свои наблюдения и не спешить с выводами. Анна Ахматова умела не спешить или спешила медленно. И концепция гибели Пушкина и ее последствий четко, до лапидарности научной формулы ясно выражена в "Слове о Пушкине".

"Слово" - образец гневной инвективы и одновременно песнь в честь поэта победителя. Как стихотворение в прозе, это слово о Пушкине хочется заучить наизусть.

Саженец яблоньки получила Анна Андреевна в дар от Александра Прокофьева, тоже жителя Комарова. У Прокофьева был знатный сад. В этот год (не ведаю какой) случилась суровая зима. Сад Прокофьева заморозило, он погиб, выжил из этого сада только саженец, посланный в дар Ахматовой. Ею же все это рассказано мне.

Обычно изображают Анну Андреевну, - это справедливо, - серьезной, сосредоточенной, немногословной, погруженной в драму всего мира и отдельной души. Было бы, однако, упущением не сказать об ее чувстве юмора. Сатирическое она не только понимала, но и тянулась к нему. Достаточно вспомнить ее "Эпиграмму" (1958):

Могла ли Биче**, словно Дант, творить,
Или Лаура жар любви восславить?

Но, боже, как их замолчать заставить!

Самый стиль лирики Анны Ахматовой с полным правом можно бы назвать эпиграмматическим в его старинном понимании.

На Ордынке, где Ахматова чаще всего находилась, приезжая в Москву к своему близкому другу Ольшевской, юмор и сатира были в чести. Муж Ольшевской писатель Ардов был неистощимым шутником. Я испытал на себе эти минуты и часы гомерического хохота, когда хочется крикнуть: "больше не могу, довольно, остановитесь!" Создавать атмосферу, в которой главенствует шутка, сарказм, насмешка, легко давалось Фаине Георгиевне Раневской.

Видел я Анну Андреевну улыбающейся и смеющейся. Чувствовалось, что это ей душевно необходимо. И сам я, грешным делом, пытался как мог ее развеселить. У меня было несколько уже порядком обкатанных устных рассказов, которые, время от времени, обновляя их, показывал Анне Андреевне. Это рассказы о Суркове, Симонове, Прокофьеве, Колосове, грузинском поэте-академике Сандро Эули и другие. Анна Андреевна смеялась, прикладывая иногда платочек к губам. Смех ее усиливался, когда собачка Ардовых начинала лаять, особенно в рассказе о Суркове.

- То, что для нас насмешка, для собаки сочувствие, - добавляла Ахматова.

"Тайна" - нередкое слово в стихах и поэмах Анны Ахматовой. За этим словом скрыт далеко не мистический смысл. Тайна бытия. Тайна искусства. "Тайны ремесла" - цикл стихотворений.

В разговорах слово "тайна" - редкое. Но самый характер разговоров, их краткость, значительность, выношенность внушали мысль о тайне, как о самом явлении Анны Андреевны Ахматовой.

Чем чаще пишут о ней, как о человеке и поэте, тем большей тайной она остается.


Что я живу в последний раз.

Что это - игра ума? Владение словом? Изящество? Тонкость? Глубина? Все вместе взятое. Для краткости это называют тайной.

Просит меня прочитать несколько последних строк из цикла написанных недавно.

Пауза, довольно долгая, автор чувствует неловкость, доходящую до стыда.

Осмеливаюсь - спрашиваю:

- А что вы понимаете под тайной?

Пауза, похожая на бездну. На вопрос ответ нейтральный:

- Тайна очень важна, - спокойно отвечает Анна Андреевна. - Она всегда скрыта в глубинах, мы ее чувствуем, и она как бы освещает изнутри все стихотворение.

Я имею в виду не только нынешнее понимание эпиграммы, как лаконичного острословия, иронии, насмешки, но и античное понимание ее, как лапидарного высказывания.

Анна Андреевна одобрила то прозвище, которое дал я Нике Николаевне Глен - верному, молчаливому, исполнительному другу: "Лорд-хранитель печати'". Мы все трое переглянулись и понимающе засмеялись. Так случилось, что несколько раз кряду я по телефону или непосредственно - с глазу на глаз - передавал Анне Андреевне радующие ее сообщения, касающиеся судьбы ее произведений и откликов на них.

Она дала мне прозвище "несущий добрую весть". Еще живы люди, слышавшие это из ее уст.

Страница: 1 2 3

Раздел сайта: