В поздний час, "когда все позади - даже старость, и остались только дряхлость и смерть", как писала Анна Ахматова в одном из "листков из дневника", случалось говорить о следе, остающемся после ухода человека. Это были разговоры о третьих лицах, об известных личностях, умерших давно, след которых был виден даже всем школьникам. В этих разговорах при всей их философичности чувствовался личный корень, иначе и не могло быть.
Свою роль я видел в том, чтобы обожаемому мною поэту показать как велик его вклад в литературу, как прочно вошло его имя в сознание современников, в том числе и самых молодых. С переменным успехом пытался я создать образ поэта не только в моем понимании, а в представлении людей, далеких от литературы, - не пишущих, не сочиняющих, а только читающих и слушающих.
Последние десять-пятнадцать лет жизни Анны Андреевны добавили новые, дополнительные, можно сказать, окончательные черты к ее облику. Это облик поэта, не запятнавшего себя ни подобострастием, ни ложью, ни тщеславием. Напротив, Анна Андреевна воспринималась и воспринимается, как образ величия русской литературы, образ сопротивления тирании, ее жертва, выразитель исторической жизни XX века: "я была тогда с моим народом там, где мой народ, к несчастью, был".
Я называю это облик, другой скажет - образ, третий - характер. Голландский ахматовед Кейс Верхейл предлагает - персона, нечто среднее между личностью и театральной маской, - в то же время актерский и психологический термин.
Он пишет: "Я убежден, что Ахматова, подобно таким поэтам, как лорд Байрон или Маяковский, всю жизнь, и с годами все больше, создавала "персону" одновременно в своих стихотворениях и в том, что называется действительностью. Ее величие, вероятно, в том, что из своей персоны - и литературной и биографической - она сделала чистый символ, в конце концов страдальческий символ целого поколения и целого народа в несчастный период своей истории".
Термин "персона" можно было бы принять, если бы к нему не прилепили у нас многие дополнительные оттенки смысла, закрепленные в литературе и даже в самом русском языке.
Вспоминать, как это водится у пожилых и старых, не любила. "Вот в наше время..." "Знали бы вы, как мы жили, не то что нынешние..."
Ничего похожего. Эти интонации были чужды Анне Андреевне. Только подчас, и то к месту, и то к случаю, вспомнит, нет, скорей, напомнит себе и вам то прабабку-чингизитку, то бабку Анну, то Херсонес (была рада, когда в позднюю пору получила оттуда приветственное письмо от моряков). Кратко. Бегло. Даже нехотя.
- Напишите об этом? - спрашиваю.
- Что вы! Никогда.
Это в разговоре.
А в тетради так: "Людям моего поколения не грозит печальное возвращение - нам возвращаться некуда..."
Жизнь сама стала житием.
Николай Семенович Гумилев расстрелян. Его имя семь десятилетий запрещено упоминать. Сочинения не издаются.
Анна Андреевна проходит тернистый путь жизни и творчества.
Лев Николаевич Гумилев - сын А. А. Ахматовой и Н. С. Гумилева - прошел тюрьму и фронт. Находился в условиях, когда он не мог заниматься наукой. Но он стал крупным ученым.
Три связанные друг с другом судьбы - триединая судьба русских интеллигентов высокого склада.
В стихах и поэмах Анны Ахматовой исторические картины века, дневник женского сердца, исповедальные строки. Это суждение многих. И все же, передавая в дар книгу избранных стихов своих, Анна Андреевна говорит, показывая на книгу тыльной стороной ладони:
Фаина Георгиевна Раневская познакомила с доселе неизвестным мне стихотворением Анны Ахматовой.
Это те, кто кричал: Варраву!
Отпусти нам для праздника..."
Те, Что велели Сократу отраву
Пить в тюремной глухой тесноте.
Им бы этот же вылить напиток
В их невинно клевещущий рот,
Этим милым любителям пыток,
Знатокам в производстве сирот.
В одну из наших встреч с Анной Ахматовой (кажется это было в начале 60-х годов на Ордынке у Ардовых) я рассказал ей об одном моем потерянном произведении. Речь шла о драматической поэме "Смерть Паганини", которая была мне дорога: я вложил в нее то, что в годы молодости меня волновало в связи со стихией музыки, с темой творчества и одержимости, с размышлениями о судьбе художника.
- Зачем я говорю о своих потерях вам, так много терявшей?
- Тем более важно, вы обращаетесь по верному адресу, - был ответ Анны Андреевны.
После паузы она добавила (передаю последовательность мысли, а не последовательность слов):
- Соберите все, что помните из потерянного, подготовьте текст, даже неполный, даже отрывки. Приведите их в том виде, в каком помните. Ничего, что не будет цельности, что будут пропущены звенья. Цельность текста необязательна, может быть, и не нужна вовсе. В недосказанном есть своя загадка, а потому своя прелесть.
Я поступил так, как мне советовала Анна Андреевна, и убедился в ее правоте. В моей книге "За кадром" (1978) можно найти две песни из трагедии "Смерть Паганини" ("С годами и дни обретают вес" и "Как я метался, бесился вначале").
Мои наблюдения таковы: в собрании стихов Анны Ахматовой отрывок означает и указание на больший по объему текст (существующий, скажем, в рукописи, забытый, полузабытый, подразумеваемый, задуманный) и некий жанр. Каков этот жанр? Поэт приводит не весь лирический монолог, а только часть его, важнейшую часть. Таковы стихотворения: "... И мне показалось, что это огни" (отточие и "И" в начале подчеркивают, что дается часть целого, отрывок). "О боже, за себя я все могу простить", "И вот одна осталась я" и другие.
Для русской поэзии это не новость. Такие "отрывки" найдем у Пушкина. Фрагмент у Тютчева (см. например, "И распростясь с тревогою житейской", или "И гроб опущен уж в могилу", или "И чувства нет в твоих очах") явление для него нередкое.
У Анны Ахматовой цикл "Шиповник цветет" имеет подзаголовок "Из сожженной тетради". Автор считает психологически важным указать на это. В "Веренице четверостиший" есть "отрывки", играющие роль "целого".
В умении записать самое существенное в лирическом высказывании, назвав это "отрывком" или придав ему характер отрывка, Анна Ахматова видит, возможно, высшее мастерство. В этом смысле любимые мною "Северные элегии" (их четыре и к ним есть два добавления) также созданы по типу монологических "отрывков". Есть смысл, не ставя знака равенства, сочетать поэтику отрывков у Анны Ахматовой с поэтикой афористичности или эпиграмматичности у нее же. Это все завязано в тугой узел.
включая и поэзию. Беглое, едва намеченное, недоговоренное. Вспомним название книги Эмиля Кроткого "Отрывки из ненаписанного".
Наиболее совершенное выражение жанра - "Непричесанные мысли" польского писателя Станислава Ежи Леца, книга века, безусловная классика.
Мысль доведена до предела остроты. Отрывок, равный целому, а, быть может, и превосходящий его.
Анна Андреевна говорит:
- Ничего, что не будет цельности, что будут пропущенные звенья. Цельность текста не обязательна, может быть, и не нужна вовсе...
Читатель уже знаком с этими словами Анны Ахматовой. Я решил повторить их здесь, на этой стадии развития нашей беседы с читателем.
С Ахматовой вернулось к нам ощущение весомости строки. Отдельно взятой строки. Отторгнутой от остального текста. Каждая строка смотрится в тексте и смотрится особо. Смотрится в упор. В ней, отдельно взятой, чудодейственно отсвечивает весь текст.
Есть три эпохи у воспоминаний.
Достаточно мне вычленить эту строку, обособить ее, чтоб вспомнился весь текст и определение этих трех эпох в стихотворении, которое сейчас составляет шестую из "Северных элегий".
Если строка из стихотворения "Есть три эпохи у воспоминаний" является его зачином, то строка "Отдавшую жизнь за единственный взгляд" завершает стихотворение "Лотова жена" (цикл "Библейские стихи"). И в первом и во втором случае строки эти воссоздают целое. Строка изымается из текста, чтобы приблизить текст.
Строки смотрятся отдельно, обособленно, являя собой одновременно и часть и целое. Иногда строка перестает быть частью и обретает смысл целого.
Для Бога мертвых нет.
или:
С неукротимой совестью своей
или:
И ногу ножкой называть
или:
Дымное исчадье полнолунья.
Эти разнохарактерные строки в одном случае - афоризмы, в другом - дневниковое признание, в третьем - рисунок пером на пушкинской рукописи, в четвертом - неподдающийся расшифровке образ.
Каждой строке (их можно привести множество) предшествует пауза, пауза наступает и после окончания строки. Строка существует то над бездной времени и пространства, то появляется огненным столпом на небе бумажного листа.
Изъятая из текста и представляющая его, строка как бы укрупняется, тяжелеет. Ее можно вставить в рамку или вырезать на камне. Моностих.
Строка многозначна.
Мне ни к чему одические рати.
"Тайны ремесла". Внятно сказано о жанровых антипатиях - ода, одические рати. Вместе с тем: Ахматова корректирует наши речи о ней. Напоминает о том, что ей не нужны словословия. Для Ахматовой стихотворение - не слепая инертная масса слов, а живое восхождение по ступеням строк к сути. Быстро не взойдешь. Останавливаешься на каждой ступени. Иногда это две соседние ступени, две строки, связанные друг с другом. У Ахматовой есть стихотворение, так и названное "Двустишие" (1931):
От других мне хвала - что зола,
От тебя и хула - помада.
Обе строки кровно связаны, так же, как двустишие 1942 года:
Если ты смерть - отчего же ты плачешь сама,
Если ты радость - то радость такой не бывает.
В строке и в двустишии макетируются большие стихотворные формы Ахматовой - четырехстишия, восьмистишия, двенадцатистишия. Во всяком случае в одном двустишии определяется тема.
Приближался не календарный -
Настоящий Двадцатый Век.
или:
Нечто прочнее на земле - печаль
И долговечней - царственное слово.
Вернув нам ощущение весомости одностишия и двустишия, Ахматова приумножила богатство русской классики.
Остается добавить, что Ахматова творила в пору словесной и стиховой инфляции, продолжающейся доселе.
В поздние годы читатель стал для Анны Ахматовой реальностью. В цикл "Тайны ремесла" (1936-1959) включено стихотворение так и называющееся "Читатель".
Наш век на земле быстротечен
И тесен назначенный круг,
А он неизменен и вечен
Поэта неведомый друг.
- Поглядите! - Ахматова протягивает мне пачку открыток и писем. Я углубляюсь в их чтение. Анна Андреевна меня не торопит, видя, что мне это интересно. География этих писем очень пестра. Россия средней полосы, Кавказ, Сибирь, Средняя Азия, зарубежные страны.
Письмо из Нижнего Новгорода. От человека, который имя Анны Андреевны Ахматовой впервые услышал от преподавателя (он же - директор школы), упорно твердившего, - цитирую письмо: "Вы старая дама, ушедшая в воспоминания". Автор письма только недавно прочитал новые стихи Ахматовой и не согласился с мнением преподавателя, которое прежде принимал на веру. Стихи сами опровергли давнее суждение человека, плохо знавшего тексты писателя, о котором взялся судить по указке казенной прессы.
"... И последний вопрос. Скажите, пожалуйста, можно ли мне, школьнику, считать любимейшей поэтессой А. А. Ахматову. Так часто приходится до хрипоты в голосе, чуть не до слез, защищать ее стихи".
Студент-исландец купил в Рейкьявике антологию русской поэзии и прочитал в нем Ахматовское "О тебе вспоминаю так редко"... Стихи сразу же легли на душу: "Благодарен за те неоценимые богатства, которые Вы мне дали в нескольких строках".
Есть в Туркмении город Казанджик, что в переводе означает "котел ветров". Офицер, живущий в этом котле ветров, предполагает организовать в своей части вечера поэзии и хочет, чтобы на них "звучали и Ваши стихи" (обращение к поэту).
Пришел пакет из Севастопольского военно-морского училища: курсанты шлют привет и два стихотворных сборника "Море в сердцах" и ''Страницы боевой славы". Курсанты говорят в своем письме, что знают "У самого моря' - поэму Ахматовой и помнят ее героиню. Они много слышали о дикой босой девчонке с выгоревшими волосами, собиравшей на развалинах Херсонеса обломки мрамора с греческими надписями и дарившей их местному музею.
Прочитываю и другие письма. Их много. Они разные. Поднимаю голову и с опаской спрашиваю Анну Андреевну:
- Можно ли мне сделать выписки?
- А вы все возьмите себе...
Ахматова не любит копить книги, письма, вещи. Она легко расстается с ними. Привычка к постоянным потерям? Возможно. Но не только это. Есть и другая существенная черта характера. Бескорыстие Ахматовой огромно так же, как и интерес к людям. Она умеет слушать и сочувствовать.
Пора, давно пора сдать в архив версию об уединенной и обособленной Ахматовой. На протяжении всего времени вижу ее в окружении людей. Это "друзья последнего призыва": студенты и академики, учителя и солдаты, музыканты и физики.
Они приходят на десять минут и застревают на три-четыре часа. Люди разных возрастов. Один просит прослушать новые стихи. Другой хочет рассказать о своей жизни. Третий - намеревается узнать новые ахматовские строки. Четвертому нужно побывать здесь для того, чтобы потом своим друзьям-товарищам сообщить: он был принят Ахматовой.
Недавно ввалилась ватага. Девять начинающих стихотворцев расположились полукругом перед Анной Андреевной. Условились: читать по одному стихотворению. Потом пошли по второму, затем по третьему кругам. Разохотились, разогрелись, которые, нарушив условие, прочитали по пяти-шести стихотворений. Итак, перенесшая несколько тяжелых болезней Ахматова не избегла страшной эпидемии - стихотворной. За вечер она безропотно и терпеливо, как оказалось, самым внимательным образом прослушала целых две-три книги не бог весть каких стихов. Один из авторов в передней громко сокрушался, подчеркивая свою скромность:
- Я прочитал три, а мог бы все шесть...
Вы не видите разложенных на столе, на подоконниках и на стульях бумаг. Нет раскрытых пишущих машинок, с которыми любят сниматься писатели не меньше, чем с трубками, которые давным давно не горят и даже не тлеют. Нет суетности, мелькания, моторности. Работа - притом постоянная - идет в самом человеке. О размахе ее можно судить по обширным планам, которые Ахматова каждый раз корректирует и дополняет. Эти планы, как горы в пути, заходят вершинами одна за другую, меняются местами, вовсе пропадают, чтобы потом выплыть и затмить все остальное.
О гордости ее сложены десятки стихов. Ничего не сказано о скромности. Есть скромность - жалостливая незаметность. И есть скромность - нежелание специально красоваться. О ней идет здесь речь. Я никогда не встречал такою естественного и на редкость гармоничного сочетания скромности и гордости, во многом определяющих облик и поведение этого человека.
Мой знакомый историк литературы, он же театровед, верно сказал об Ахматовой:
- Все поэты обещают. Анна Андреевна ничего не обещает. А потом вы вдруг летите в бездну...
В рукописи одной из статей я назвал Ахматову, как это делают многие другие, поэтессой, Анна Андреевна решительно запротестовала, почти возмутилась и поправила меня:
- Какая я поэтесса?! Это неверно. Поэт!
В этой поправке глубокий смысл. Среди женщин есть поэтессы и поэты. Подчас невозможно провести пограничную черту между теми и другими. Но здесь бесспорно: поэт! Ничего половинчатого, размытого, зыбко-неопределенного. Законченность мысли, завершенность формы, молча протестующей против ее распада. Пастернак отметил в Ахматовой "начало тонкости и окончательности". В этом совмещении тонкости и окончательности обаяние ахматовского стиха. Достигнув золотой зрелости, плод с ветки ложится прямо на сердце.
Ахматова откладывает в сторону присланную ей тетрадь воспоминаний ровесницы.
даже с озорством опрокидывает тех мемуаристов, которые всякий раз подменяют действительную историю выдумкой и опереттой. Ахматовская память причудливо переплетается с догадками и предчувствиями. Три времени служат поэтическому образу, делают его трехмерным. Это нетрудно увидеть в стихах, но всего ощутимей это в "Поэме без героя".
Звоню Ахматовой в полдень. И слышу в ответ:
- Я ждала вашего звонка час назад. То что вы позвоните, было неизбежно. Сознайтесь!
Это настолько верно, что, пораженный, молчу.
Не раз я отмечал про себя, что Ахматова не любит телефона и старается поскорей закончить разговор. Почти обрывая фразу, она прощается первой. Ей важно не только слышать человека, но и видеть его. Она смотрит на собеседника серьезно, сочувственно и гордо-испытующе, но как бы боясь, чтобы заметили ее взгляд, его пронзительность. Медленно повернет глаза в сторону, посмотрит в небо и скажет: - Да-а, вот так...
После одной из бесед думаю: по всей видимости, преподаватель литературы (он же директор), говоривший о женщине, целиком ушедшей в воспоминания, был неправ. У Анны Ахматовой, оказывается, есть настоящее и - главное, как у великого большого искусства - будущее.
Тексты Анны Ахматовой нельзя подвергать скоростному чтению, чтению по диагонали. Лучше совсем отказаться от знакомства с этим поэтом, чем от знакомства шапочного, беглого, скользящего. Анна Ахматова - это пристальное построчное чтение, в строке значимо каждое слово.
Вот уже который месяц я ношу с собой ахматовский образ из поэмы "Черепки", обнародованной Л. Чуковской:
На позорном помосте беды,
Как под тронным стою балдахином.
Этот образ, не переставая удивлять, обнаруживает безмерность его содержания.
Анна Андреевна Ахматова ценила не только письменное, но и устное слово. Ее ответы всегда были кратки в своей меткости, и недосказанность только усиливала впечатление от этих ответов. Чаще всего - одно слово, редко - два-три, очень редко - абзац.
Она не терпела пытки стихами. Есть авторы, которые, распаляясь и поощряя себя решительными жестами, читают подряд десятки стихотворений.
- Читать надо одно стихотворение, - говорила Анна Андреевна, - если очень просят - три, не более. В исключительных случаях можно пять, и после этого, как бы ни просили, не соглашаться.
Одно-три-пять... Сейчас сожалею, что не спросил, случайно ли это нечетное число, противозаконно ли четное.. Или годится и чет и нечет...
Разговор по телефону - еще короче. Два-три слова и "всего доброго", - это произносится нараспев, торжественно. Правило без исключения. Это подтвердят многие. Атмосфера подслушивания создавала разные типы разговоров и переписки. Анна Андреевна не ответила мне на несколько писем. В Москве при встрече она объяснила - почему.
- Если я пишу письмо кому-либо, го никак не могу отделаться от мысли, что пишу на площадь Дзержинского, копия - Старая площадь.
Надо ли добавлять, что поэтический лаконизм Анны Ахматовой - иной природы.
В позднюю пору. Спрашиваю:
- Анна Андреевна! Мой друг художник Павел Ильич Вьюев, ученик Фаворского, хотел бы написать ваш портрет. Как посмотрите на это?
- Слишком много моих изображений, - отвечает, - не достаточно ли. Поблагодарите и объясните, что теперь уже поздно...
Последние восемь-десять лет жизни Анна Андреевна Ахматова была окружена старыми друзьями (Ф. Г. Раневская, Н. А. Ольшевская, Л. К. Чуковская, В. М. Жимурский, В. В. Виноградов, Н. Я. Мандельштам и другие). К ним добавились "друзья последнего призыва". Среди этих последних были люди глубоко преданные ей, понимающие ее, искренне желающие помочь ей. Но приходили, похищали ее время и внимание люди, чуждые ей, шумные, всего более желавшие обратить внимание общества на то, видите ли, обстоятельство, что "и мы имели честь" общаться с Анной Ахматовой. Они записывали ее голос на пленку, фотографировали, задавали банальные и никчемные вопросы, выпрашивали автографы.
Утомленная такого рода посетителями, Анна Андреевна однажды сказала мне:
- Что-то странное, а подчас и подозрительное вижу в этом вспыхнувшем интересе к бывшей чудом выжившей акмеистке. Это не по мне. Мне спокойней и привычней в моем одиночестве, я в нем знаю каждый уголок...
Истинных друзей своих она не оставляла без внимания при самых тяжких обстоятельствах. Раневская, Шенгели, Лозинский. Никакая табель о рангах не влияла на ее отношение к ним.
Почти в каждом разговоре возникали эти трое, а к ним прибавлялись все новые и новые имена.
- Прошу вас, позаботьтесь о Шенгели, - обратилась ко мне Анна Андреевна после заинтересованного рассказа об его наследии и заговоре молчания вокруг него.
Михаилу Лозинскому посвящена специальная статья - след вечера его памяти. "В трудном и благородном искусстве перевода Лозинский был для XX века тем же, чем был Жуковский для века XIX". Анне Ахматовой удалось в немногих словах показать смысл труда Лозинского (он назван подвигом) над переводом "Божественной комедии", "Гамлета", "Валенсианской вдовы" и других произведений.
На вопрос, будут ли ею написаны мемуары, Анна Андреевна отвечала отрицательно. Между тем, в бумагах ее найден план мемуарной книги "Мои полвека". Этот многообещающий план не осуществлен. Не хватило жизни. Но даже читать план и думать над ним - захватывающе интересно.
Боткинская больница, в палате справа - высокая постель. Анна Ахматова после уколов, руки оголены, ее утомили медики. Показывает мне французскую газету.
- Мне сегодня принесли. Заголовок статьи: "Шолохов получил премию, которую должна была получить Ахматова". Так они пишут...
В одну из последних встреч говорит мне полушепотом:
- Вы еще обо мне скажете...
Эти слова застряли во мне. Что означают они?
Узнав о кончине Анны Андреевны, всю ночь я маялся, я чувствовал, что должен сказать о ней. Где? Когда? При каких обстоятельствах?
Указующий перст направил меня. Это было особое сосредоточенное состояние души. В душе созрело Слово, вне текста, вне бумаги, вне магнитофонной ленты.
Жизнь учила ее недоверию к людям. Было много оснований для того, чтобы их опасаться. Было множество случаев в ее жизни, когда она, доверчивая по натуре, обманывалась в людях. Поэт не теряет доверия к людям. И если уж Анна Андреевна доверяла, то всецело и навсегда. Такое доверие сестры к сестре было у нее к Фаине Георгиевне Раневской, о которой рассказывала охотно, открыто, с приведением смешных эпизодов из жизни актрисы (скажем, эпизод из фильма со знаменитой фразой: "Муля, не нервируй меня!")
Фаина Георгиевна держала образ Ахматовой и все с нею связанное в тайниках своей души, как ценнейшее достояние. Изредка, в особые минуты разговора и благорасположения к собеседнику или собеседнице, она раскрывалась, вспоминала, делилась впечатлениями. Хотелось записать все это. Но Фаина Георгиевна останавливала собеседника и обещала сама засесть за мемуарный очерк. Намерение откладывалось.
Доверие было у Анны Андреевны к Марии Сергеевне Петровых. Я видел их вместе, присутствовал при их беседах. Последняя состоялась перед самым отъездом Ахматовой в Италию. Анна Андреевна просила меня отвезти ее с Ордынки (Ардовы) на Беговую (Петровых). Мария Сергеевна вышла навстречу. Расцеловались. Пробовали шутить. Но чувствовалась горечь расставания.
"лорд-хранитель печати" позабавило Анну Андреевну и повторялось в разговорах.
- Как вы угадали? - сказала она с интонацией, в которой был и вопрос и восклицание.
На фотографии, которую Анна Андреевна подарила Нике Глен, эти мои слова воспроизведены.
Узнав о кончине Анны Андреевны Ахматовой, я провел день в состоянии глубокой душевной смуты. Я еще не знал при каких обстоятельствах это произошло, когда и где это произошло. Ночью я читал ахматовские стихи и чувствовал, что должен сказать о ней слово. Это был некий толчок изнутри. Некий указующий перст. Я записывал, записывал, набралось много страниц, которыми я так и не воспользовался.
В полдень во дворе больницы Склифосовского, у морга, собралась огромная толпа, - тихая, колышущаяся, пестрая, недоумевающая, растерянная. Я видел бледного, строгого академика В. В. Виноградова, Надежду Яковлевну Мандельштам, Нику Глен, писателя В. Е. Ардова - остроглазого, с профилем агнца и седеющей гофрированной бородкой. В толпе царила растерянность. Кто и что объявит? Кто скажет? Что делать? Известно было, что руководители Союза писателей находятся в недосягаемости пригородных домов и дач. Почему-то все упоминали Михалкова, который уехал в неизвестном направлении, но позднее, когда его настигла молва, появился в Ленинграде, на похоронах - по своей или чужой воле.
У входа в морг собралось несколько человек, которые взяли на себя право сказать об Анне Андреевне Ахматовой в скорбный час, до выноса тела. Взобравшись на скользкую ступеньку и поддерживаемые участниками панихиды говорили трое - Арсений Тарковский, Ефим Эткинд и н. Тарковский так волновался, что у него не попадал зуб на зуб. Не овладев собой, он произнес несколько скорбных фраз. Эткинд говорил об ахматовском Ленинграде и от имени ленинградцев. Я с трудом одолел волнение. То, что я хотел сказать, жило во мне как стихотворение, я чувствовал ответственность этого часа. Эта речь, произнесенная экспромтом, вернулась ко мне через мною месяцев, записанная кем-то на пленку.
Вот она - речь моя при выносе гроба Анны Андреевны Ахматовой из морга больницы Склифосовского 9 марта 1966 года.
"Никто не давал мне никаких полномочий для произнесения этой речи. Я произношу ее от своего собственного имени, по велению своего сердца.
Ахматова... Анна Ахматова... Анна Андреевна Ахматова...
Большое имя, большая жизнь, большой путь...
"Ахматова! - Это имя - огромный вздох..."
Пятьдесят лет назад эти слова сорвались с уст Марины Цветаевой. И мы повторяем их сегодня. И мы будем их повторять всегда - потому что у больших художников нет дня смерти, есть только день рождения.
Об Ахматовой говорили и продолжают говорить: тихий голос, камерная тема, интимность... Если это так, то почему же этот тихий голос громовым эхом отзывается в сердцах людей России, всего мира?!
Почему так властно и сильно входили и входят в душу читателя ее волшебные строки?!
Почему любой подорожник, любой стебелек в ее поэтических руках становится сказочным и волшебным?!
Может быть и должен быть один-единственный ответ:
"... Ты ль Данту диктовала
Страницы "Ада"? Отвечает: "Я!"
Наступает, еще наступит время для полной и справедливой оценки поэтического наследия Анны Ахматовой, этой хранительницы святого для нее пушкинского начала.
Анна Андреевна Ахматова дожила до часа, когда Россия, весь мир сказал заслуженное ею слово благодарности за ее высокий дар поэта, за ее подвижнический труд, за то, что она приняла на свое доброе, чуткое сердце непомерные страдания и при этом проявила благородство, долготерпение, мужество, имени которому нет.
Когда погребают эпоху,
Надгробный псалом не звучит...
Умерла Анна Андреевна Ахматова, великий русский поэт. Она утвердилась в наших сердцах и утвердится еще более в сердцах людей грядущих поколений, как наследница русской классической поэзии, продолжатель традиции Батюшкова, Пушкина, Баратынского, Тютчева, Иннокентия Анненского.
Завершилась большая жизнь и большое творчество Анны Андреевны Ахматовой. Начинается, уже началось ее бессмертие..."
Было зябко, сыро, хмуро.
Вынесли тело Ахматовой и положили его на помост, мимо которого стали двигаться люди, только что заполнившие двор. Это длилось долго. Потом тело унесли и через некоторое время появился цинковый гроб, в оконце которого я увидел Анну Андреевну в се знаменитой шали. Это было как сновидение. Это было видение царевны в гробу, возвышенное видение, запомнившееся на всю жизнь.
Мы, ошеломленные и еще более притихшие, переглянулись со стоявшей рядом со мной Надеждой Яковлевной Мандельштам.
- Наш долг собрать свидетельства всех, кто знал Анну Андреевну и способен честно рассказать об этом...
Эти слова тихо, но внятно, обращаясь ко мне, произнесла Надежда Яковлевна.
В "Письме о русской поэзии" (1922) Осип Мандельштам говорит: "Ахматова принесла в русскую лирику всю огромную сложность и богатство русского романа XIX века. Не было бы Ахматовой, не будь Толстого с "Анной Карениной", Тургенева с "Дворянским гнездом", всего Достоевского и отчасти даже Лескова. Генезис Ахматовой в русской прозе, а не в поэзии. Свою поэтическую форму, острую и своеобразную, она развила с оглядкой на психологическую прозу".
Эти строки Осипа Мандельштама открыла мне сама Анна Андреевна. Усомнившись в точности текста, она просила меня обратиться к Н. И. Харджиеву, что я и сделал. Н. И. Харджиев на следующее утро подтвердил точность текста и указал на источник. С тех пор цитата стала кочевать от одного автора к другому.
Почти буквально подхватил мандельштамову мысль Иосиф Бродский, но, к сожалению, без ссылки на первоисточник.
Вот текст Иосифа Бродского: "Она черпает в русской прозе девятнадцатого века душевную тонкость и точность психологических мотивов, а чувству собственного достоинства учится у поэтов". Добавление о чувстве собственного достоинства у поэтов ничего не разъясняет, т. к. этого чувства достаточно много и у прозаиков, перечисленных Осипом Мандельштамом.
Так или иначе, новеллистический принцип миниатюр Анны Ахматовой подтвержден многими исследователями. В иных случаях это повесть или роман на площадке восьми или двенадцати строк. Не надо думать, что это явление мы находим исключительно только у Ахматовой. У нее принцип, совершенствуясь, прошел через всю жизнь.
Вспомним строфы из послания Бориса Пастернака Анне Ахматовой (1928):
Таким я вижу облик наш и взгляд.
Он мне внушен не тем столбом из соли,
Которым вы пять лет тому назад
Испуг оглядки к рифме прикололи.
Где крепли прозы пристальной крупицы,
Он и во всех, как искры проводник,
Событья былью заставляет биться.
"Из ваших первых книг" - это верное наблюдение Пастернака. Уже в ранних стихах Ахматовой были этой "прозы пристальной крупицы". Введение так называемой прозы в стихи - дело высочайшего такта и тончайшего вкуса. При неумелом, неуклюжем, а то и грубом введении прозы в стихи можно прорвать поэтическую ткань, нанести ущерб духу и смыслу произведения. Нет теории и рецептов, как вводить "ненужный прозаизм" в стихи, но есть возможность следовать традиции, восходящей к Державину и Пушкину.
Уже в стихотворении 1910 года есть указание на время и место действия:
Хочешь знать как все это было? -
Три в столовой пробило.
Двое прощаются, все в этой обстановке существенно.
Широко известно стихотворение 1911 года "Сжала руки под темной вуалью". Останавливает деталь, уместная в прозе: "Сбежала, перил не касаясь". Быстро, даже стремительно. И вот концовка:
Улыбнулся спокойно и жутко,
И сказал мне: "Не стой на ветру".
Короткая новелла, в которой все психологически выверено.
В стихотворении "Дверь полуоткрыта" (1911) в самом его начале упомянуты забытые на столике "хлыстик и перчатка". Ушел. ("Отчего ушел ты? Я не понимаю…"). Молодо-зелено.
О рыбаке (1911) - "едкий, душный запах дегтя, как загар, тебе идет". Это так же характерно и запоминается, как треуголка юноши-Пушкина "и растрепанный том Парни" (1911).
Общие места традиционной любовной лирики заполняются многозначной реальностью: в концовке стихотворения " Меня покинул в полнолунье..." (1911):
…Сердце знает, знает, знает.
Что ложа пятая пуста!
Подчас прозаическая деталь обретает обобщенно-эмблематический характер: о Венеции (1912) - "Золотая голубятня у воды", там же "С книгой лев на вышитой подушке, с книгой лев на мраморном столбе".
Бытовая подробность в стихотворении играет роль драматическую и потому композиционно-оправданную:
Так странен дымок над ней.
Я надела узкую юбку,
Чтоб казаться еще стройней. (1913)
или "Перо задело за верх экипажа" - начало стихотворения (тот же год).
Для тверского пейзажа, для положении самого автора жительницы Царского Села - много значат "... осуждающие взоры спокойных, загорелых баб" (1913).
Сжимающая руки "под черной вуалью", прячет их к муфте ("В широкой муфте руки прячу", 1913). Накапливаются штрихи автопортрета ("Почти доходит до бровей моя незавитая челка"). Пожалуй, только в прозе возможно такое (1913):
Еще струится холодок,
Но с парников снята рогожа.
А между тем, перед нами поэзия.
Точность обозначений покоится на неусыпной зоркости поэта.
Когда была встреча?
В последний раз мы встретились тогда
На набережной, где всегда встречались.
Была в Неве высокая вода.
И наводненья в городе боялись.
Реалии как бы почерпнуты из хроники и как бы погружены в поэтическую бездну.
"Красный кленовый лист", который "заложен на Песни Песней". ("Под крышей промерзшей пустого жилья'", 1915) - реалия с подтекстом. Именно Песнью Песней подчеркивается любовная лирика.
Деталь живописная, взывающая к зрению (1915) "Все мне видится Павловск холмистый").
... на медном плече Кифареда
В четвертом отрывке (1944) цикла "Луна в зените":
... царственный карлик - гранатовый куст
Строка - рисунок карандашей.
У зрелой и поздней Ахматовой рисунок, этюд, картина остаются в тех же нравах, что и прежде, но все более набирают силу те "прозы пристальной крупицы", которые характеризуют время.
Тут еще до чугунки
Был знатнейший кабак, -
сказано в "Царскосельской оде" (девятисотые годы), написанной в 1961 году.
Ода сознательно снижена тем, что отягощена реалиями тогдашнего быта, - сказала Анна Андреевна, впервые знакомя меня с этим стихотворением. 'Интендантские склады", "извозчичий двор", "полосатая будка", махорка, кутья, великан-кирасир, правящий розвальнями.
Искусство введения "пристальных крупиц" прозы в поэзию эволюционирует вместе со всем творчеством поэта.
"Поэме без героя". Прозаическое начало "Решки": "О том, что мерещится в зеркалах, лучше не думать". Задолго до этого:
... а так как мне бумаги не хватило,
Я на твоем пишу черновике.
Это отрывок эпистолярной прозы в первом "Посвящении". "Засекретил свой телефон" - подробности из разговора входят в стихи.
Обращает на себя внимание образ раздавленной хризантемы "на полу, когда гроб несут".
Образ бездны. Он до этого - в отношении Ахматовой - был у Гумилева. А задолго до этого - в отношении Пушкина - был у Гоголя ("бездна смысла").
Среди версий о дне смерти есть и такая. Анна Андреевна увидела портрет А. Жданова в связи с датой его рождения. Вспомнили о нем в "Правде" со сдержанной почтительностью. Анне Андреевне также вспомнились события 1946 и последующих годов. Цепь ассоциаций в перенесшем тяжелую болезнь сердце. Даже если эта версия не верна, все равно понятны причины ее появления и бытования. Всякий раз Анна Андреевна напоминала себе, что надо "снова научиться жить".
Это - если в запасе годы. Дни Анны Ахматовой уже подходили к концу, они исчерпывались трудом, недоеданием, болезнями, равнодушием, издевками современников, тиранией Сталина, шельмованием Жданова, трагической судьбой мужа и сына. Это еще слабо описано у нас, хотя "Реквием" достаточно точно характеризует место и время действия:
Я была тогда с моим народом
"Тогда", "там", "к несчастью" - все убийственно понятно.
Хочу напомнить положение из статьи Ахматовой "Слово о Пушкине". Автор пишет: "Настало время сказать не о том, что ОНИ сделали с ним, а о том, что Он сделал с ними".
Трудно точно назвать год, но близится время, когда можно будет эту формулу применить и к Ахматовой.
Было множество причин, заставлявших предполагать, что имя и слава Анны Ахматовой останутся в 10-20-х годах нашего века. Ее окликали обидными и оскорбительными прозвищами вплоть до "внутренней эмигрантки". Сама Анна Андреевна при всем присутствии духа с горечью представляла будущее свое:
И книги сгниют в шкафу.
Ахматовской звать не будут
Ни улицу, ни строфу.
Время распорядилось по-иному. Наследие поэта оценено высоко. Есть ахматовские улицы, есть мемориальные доски на домах, где она жила и работала, есть музеи - государственные и частные, домашние - посвященные ей, есть и "ахматовская строфа". А главное - появился читатель, которому она оказалась душевно близкой и нужной. Содержательностью строк, тщательностью отделки слова, притягательностью личности.
его к самым заметным явлениям литературы нашего века.
У настоящего поэта все начинается не со звучания готового слова - с предчувствия неведомого. Поэт ищет в шелесте и грохоте словаря единственно необходимое ему слово. Оно, разумеется, живет в самом поэте, а не покоится на полке. Поэт ищет и томится. Томится и - находит. Иногда этот поиск длится десятилетия. Всю жизнь.
Недавно ценители поэзии Анны Ахматовой обрели доселе неведомые ее строки. "Черенки" - маленькая поэма с эпиграфом из Джойса: "Ты не оставишь свою мать сиротою". Публикатор Л. Чуковская говорит о родстве "Черепков" с "Реквиемом" - обе поэмы обращены к сыну.
Вот начало "Черепков":
Мне, лишенной огня и воды,
Третья и четвертая строки уже мною цитировались. Не могу отказать себе в удовольствии снова их произнести:
На позорном помосте беды,
Как под тронным стоять балдахином...
Однажды в разговоре с Ахматовой Чуковская сказала, что заключительные строки этого четверостишия могли бы служить эпиграфом ко всей ее поэзии. Если существуют поэтические автопортреты, то эти строки и впрямь - один из самых проникновенных автопортретов.
И я молчу... Как будто умер брат.
В памяти Чуковской сохранилось начало черновика седьмой "Северной элегии":
А я молчу. Я тридцать лет молчу.
Иногда сквозь строки проглядывает так уязвленное горем сердце, что останавливаешься и долго думаешь:
Почти что невозможно перенесть.
В этих строках - исповедь дочери нашего времени. Вечность вечностью, но как перенести такое - "отчаянье, приправленное страхом"? "Почти что невозможно..." И вновь убеждаешься в неисчерпаемости ахматовской поэзии. Кажется, что постиг ее. Но читаешь заново и видишь, твое постижение недостаточно.
В жизни своей, длившейся неполных семьдесят семь лет, Анна Андреевна знала славу, бесславие и снова славу. После ее смерти, как это бывает нередко, слава эта оказалась на столько глубокой и прочной, что мы с уверенностью можем сказать теперь: Анна Ахматова естественно входит в высокий круг классиков русской литературы. Это происходит, повторяю, естественно, но - одновременно, надо признать, - в результате длительной, притом жестокой борьбы за имя и наследие поэта.
Старшие из наших современников были свидетелями и даже участниками этой борьбы. Младшие знают о ней по рассказам. Для тех, кто придет вслед за ними, образ Анны Андреевны раскроется в его истинном виде, избавленном от всего наносного, лживого, временного.
"... не надо мертвого жениха, не надо кукол, не надо "экзотики", не надо уравнений с десятью неизвестными, надо еще жестче, непригляднее, больнее".
Существует мнение, будто художнику для роста и движения к цели необходимо расширять тематические горизонты. Мы мало поймем в Анне Ахматовой, если будем прочитывать ее только тематически. Напротив, в пределах одних и тех же излюбленных тем и образов можно проследить движение, рост, все увеличивающуюся глубину постижения жизни поэтом. И в этих расширяющихся кругах художнического познания бытия проступает сама его судьба.
У ахматовской поэзии плотная ткань образов переброшена над бездной лирического подтекста, над недосказанностью и таинственностью переживания. С годами психологическая основа этого лиризма все более и более углублялась. Начиная с малого, с зарисовки, с беглой подробности, образы ранней Ахматовой, как бы кругами на воде, расходятся все шире и шире и сливаются с беспредельным. От этого к сложному, от строки к строке обрастая новыми смыслами и оттенками смысла, образ движется к концовке, имеющей уже явно обобщающее значение.
В своем предисловии к раннему сборнику Ахматовой "Вечер" Михаил Кузмин, приветствуя приход в русскую словесность нового поэта, особо отметил свойственную автору повышенную чувствительность. Прямая и не терпящая лжи обращенность к тайнам мира и человеческого существования так и осталась наиболее характерными свойствами поэзии Ахматовой. И все же в позднюю пору ее творчества за традиционными строками можно ощутить, как под ними "хаос шевелится" (Тютчев). Какого бы образа мы ни коснулись, все претерпевает изменения, все приобретает новый смысл. Время наполнило поэзию Ахматовой исторической конкретностью и оно же со всевозрастающей наглядностью показало, что значат слова Блока - "жестче, неприглядней, больнее".
Поздняя лирика Ахматовой заставляет вспомнить русских авторов девятнадцатого столетия - с их беспощадностью взгляда на мир, суровой правдой чувства, когда жизни, людям, самому себе с последней прямотой произносится строгий приговор. Ничем не отвлекаемый интерес к человеку - вот главное. Нет никаких эффектов и украшений, никакого желания потрафлять, поддакивать читателю. Есть непринужденность и выношенность высказывания.
Сама Ахматова в стихах и в беседах называла важнейшими датами своей жизни и творчества годы 1913-й и 1940-й. Речь идет об узловых моментах творческого духовного развития, о годах, послуживших основой для магистральных образов поэта. Борис Пастернак, характеризуя Анну Ахматову, писал: "Две кровопролитных войны, их следы чуть ли не на каждой странице, а между ними известный силуэт с гордо занесенной головой..."
Искусство Ахматовой всегда было серьезным и выразительно глубоким. В позднюю пору оно обрело широту, историчность и с своей человечности стало беспощадно правдивым. Поэт признается: "... я всю ночь веду переговоры с неукротимой совестью своей". Без этих "переговоров" невозможны познание мира и победа над судьбой.
Глубина постижения человеческой души, афористичность стиля, изящество и пластичность - все это относится и к. прозе Ахматовой. Это не рассказы, повести, романы. Это заметки, очерки, дневниковые записи - фрагментарные, неразвернутые, главным образом мемуарного характера (если судить по плану неосуществленной книги "Мои полвека"), серия статей о Пушкине, размышления о поэтах-современниках, наблюдения над природой поэтического творчества. Проза, с одной стороны, многое разъясняет в стихах и поэмах, с другой - имеет самостоятельное значение и читается с таким же интересом, как поэтические произведения, составляя с ними одно целое. И убеждаешься: за всем, к чему прикасалась рука Ахматовой, стоит ее личность, исполненная величия, женственности, мужества, красоты.
Ахматовский год
1
Пресловутая черная челка.
Взгляд внимательный и горевой.
Чет и нечет, и в сердце иголка -
Та, с корабликом над Невой.
До беспамятства, до тщеты.
Тошно жить в многолюдной пустыне,
Знать слова и желать немоты.
Далеко до Фонтанного Дома,
Та дорога до жути знакома
Среди питерской лютой зимы.
Хоронить родных надоело,
Непутевая это судьба.
И куда приводит тропа?
2
То ли сна, то ли смертной дремы.
То ли гордости не перенесть.
В зеркалах Фонтанного Дома
Заглянула в них на рассвете.
Среди ночи глянула в них.
И останутся взгляды эти
Навсегда за строками книг.
3
"Прошу вас, позаботьтесь о Шенгели",
Сказала мне Ахматова. Забыт,
Как прочно он забыт! Печатный быт
Учесть его не захотел. Ужели
Протянется на долгие года
Напоминал о нем изустно. Мало!
Не помогало это никогда.
Сменялись даты. Глухота. И все же
На тени головы мелькнул венец.
Стал широко известен наконец.
Он не узнал. Она не услыхала.
Но время вдруг окликнуло того,
Кто на свою судьбу смотрел устало
4
Набрасывалась толпа.
Нет, стадо топтало женщину,
Которой такая судьба
Поэзией русской завещана.
Громили, так сказать, планово
Лебединую песню земли -
По наущению Жданова.
Иная картина видна
Теперь Она им нужна,
Понадобилась Ахматова.
К ней прислоняются те,
Кто грешил до преступности,
Чести и недоступности.
5
Старик узбек вошел с поклоном в дом,
А дом-то был так мал и глинобитен.
Старик по-русски говорил с трудом,
Овальным зеркалом увлекся он,
И взял его молитвенно-смиренно.
С каких оно находится времен
В руках хозяйки - мастерицы сцены,
Какого-то российских званий хана?
Он зеркало извлек из тишины,
Поцеловав, его хозяйка Анна
Ахматова стояла рядом, тут.
Она молчала несколько минут.
Что длились годы горя и доверья.
6
Ее певучая строка
Забвения куда короче,
Строка - прозрачная река,
Завеса вешнего тумана,
Клинок, приставленный к виску.
Нам даровала ту тоску
7
Протянется недолго, мнилось,
Гряда ее тяжелых дней.
Себе самой она отснилась
И нам явилась, словно милость,
Как многозвездно, как зеркально
Ее душа воплощена
В строках, звучащих изначально,
Железно, медленно, хрустально,
8
Молодая поэтесса
Вдалеке от модных бурь
Полюбила Херсонеса
Обоженную лазурь.
Слушала легенды дня.
Не скажу вам кто такая, -
Знаете вы без меня
Видеть мир - благое дело,
Поэтессой не хотела
Зваться, - только лишь - поэт.
Примечания
* До этого было: Вспышка газа. вверх