Озеров Л. А. Дверь в мастерскую. Борис Пастернак.
Анна Ахматова. Николай Заболоцкий. -
Париж - Москва - Нью-Йорк, 1996. - С. 93-161.
Неукротимая совесть
…я всю ночь веду переговоры
С неукротимой совестью своей.
Анна Ахматова
На миг останавливаю бег времени. На миг, чтобы вспомнить об Анне Андреевне Ахматовой. Она, ее поэзия, встречи с ней - отрада моей жизни.
Люди, которых мы знали, лучшие из них, со временем становятся общей памятью многих, очень многих из нас. Увы, одни свидетельства не согласуются с другими. Вольности мемуаристики общеизвестны и заразительны. Важно уберечься от их соблазнов.
Лучшие из наших современников-творцов переходят в классики, что отторгает их от нас. Сквозь пелену времени, почтительности, славы, кривотолков трудно пробиться к живому человеку, с которым мы общались и разделяли с ним радости и беды, мы подчас сами себе не верим, что это было явью, имело место тогда-то и там-то.
Накапливаются достоверные сведения о примечательном человеке, сперва разрозненные, несистематизированные факты, позднее своды их. Рядом с ними появляются апокрифы, досужие вымыслы, подделки, иногда невинные, порой бесстыжие и наглые. Спекуляции на общем интересе к тому или иному примечательному человеку, после смерти которого насчитывается мною больше друзей, чем их было при его жизни. Явление получает огорчительную популярность. Анна Андреевна Ахматова не избежала общей участи.
Читателю важно знать, как относилась Анна Ахматова к воспоминаниям и их авторам. Вот ее слова: "Что же касается мемуаров вообще, я предупреждаю читателя, 20% мемуаров так или иначе фальшивка. Самовольное введение прямой речи следует признать деянием, уголовно наказуемым, потому что оно из мемуаров с легкостью перекочевывает в почтенные литературоведческие работы и биографии. Непрерывность тоже обман. Человеческая память устроена так, что она, как прожектор, освещает отдельные моменты, оставляя вокруг неодолимый мрак. При великолепной памяти можно и должно что-то забывать".
Красноречивое, глубокое высказывание.
Напоминание, мимо которого нельзя пройти.
Об Анне Ахматовой появилось множество воспоминаний, их хватило бы на несколько томов. Эти мемуары можно разделить на три категории.
Первая. Я и Ахматова.
Вторая. Ахматова и я.
Третья. Ахматова.
Я не готов к последовательным, изо дня в день, из месяца в месяц, календарно выверенным, написанным с толком, с расстановкой воспоминаниям. Не могу воедино собрать разрозненные мысли, находящиеся во многих слоях моего неприбранного архива. Но главная причина - в психологической дистанции, которую умозрительно преодолеть трудно. Уже и "Реквием" напечатан, а мне никак не разморозить те отсеки памяти, которые в свое время были болью, несогласием с "общественным мнением", бедой.
Думаю в дальнейшем вернуться к ахматовской мемуарной теме во всеоружии. А пока публикую фрагменты будущей работы. Эскизы к портрету.
При жизни Анны Андреевны Ахматовой (1889-1966) и за ее пределами мы были свидетелями ее славы, бесславия и новой славы, еще большей, чем начальная. При нас имя Анны Ахматовой вошло в высокий круг классиков. Времена назывались по-разному, а поэт оставался при своем имени. "В сущности никто не знает, в какую эпоху он живет. Так и мы не знали в начале десятых ходов, что жили накануне первой европейской войны и Октябрьской революции" - пишет Анна Ахматова на склоне лет. Глубокое замечание, обнаруживающее в ней художника и историка одновременно.
Мой сосед по дому Семен Липкин позвонил мне, и его медлительный успокаивающий голос на сей раз зазвенел.
- Приходи, у нас в гостях Анна Андреевна Ахматова.
Видимо, разговор Ахматовой и Липкина уже состоялся, Анна Андреевна собиралась уходить.
Я прибежал.
Она была в темном платье, легко узнаваема, хрестоматийность ее облика подчеркивалась жестами - плавными, исполненными гордой тайны. Другая эпоха. Я почувствовал, что вокруг Ахматовой - сильное магнитное поле.
- Я о вас кое-что уже знаю, Лев Адольфович.
Сама фраза до сих пор остается для меня тайной. Я не решался спросить об этом Анну Андреевну. Может быть, такой была форма ее внимания, обходительности. А может быть, фраза пришла ей в голову внезапно, дабы сразу же остановить возможный при первой встрече каскад комплиментов и сентиментальных благоглупостей.
Действительно, я замолчал. Молчание длилось долго, так долго, что Анна Андреевна сама нарушила его:
- Запишите телефон, позвоните мне завтра же, надеюсь, вы будете разговорчивей.
И на этот раз ее предсказание сбылось. Мне было важно, насущно необходимо видеть и слушать ее, говорить с ней, о ней, писать о ней и об ее поэзии.
Интерес к Анне Ахматовой в молодости начался, представьте, с эпитета. Эпитет - определитель степени мастерства поэта. Я уже писал в другом месте: "Скажи мне какой у тебя эпитет, и я скажу, кто ты". Ахматова говорит о статуе - "такой нарядно-обнаженной". Этот взрыв смысла - одновременно и "нарядная" и "обнаженная" - пленил меня и озадачил. До чего же это верно, точно, метко. Потом, вчитавшись, понял, что это не прием, это важная черта поэтического мышления. В "Родной земле":
Хворая, бедствуя, немотствуя на ней,
О ней не вспоминаем даже.
Не раз убеждался я в том, что у Анны Ахматовой не только тонкость и изящество в манере письма, но и сильный аналитический ум, самостоятельная дума, и терпение (долготерпение), и воля. Это явлено в ее статьях, которых могло быть много больше. Это узнал я, беседуя с Анной Андреевной с глазу на глаз или присутствуя при разговорах ее с другими людьми.
В беседах Анны Ахматовой не было ничего от желания удивить, продемонстрировать, показать, ничего от специально заготовленного и уже проверенного на слушателях. Иногда она повторялась (особенно в последние годы), но самый этот повтор диктовался ходом беседы. Мне всегда казалось, что беседуя с тобой, Анна Андреевна все знает о тебе. Знает, даже не расспрашивая тебя ни о чем, даже не глядя на тебя.
Родившаяся на Юге (Одесса) в июне 1889 года, Анна Андреевна Ахматова много лет, почти всю жизнь прожила на Севере (Петроград, Ленинград).
Москва. Сюда не входит Западная Европа - Франция и Италия.
Произведения Анны Ахматовой, в отличие от автора, побывали во всех концах планеты, включая второе полушарие.
Если приемлешь весь корпус произведений художника, то не стремишься выделить наиболее значимые лично для тебя. И все же в разные годы и месяцы, а порою даже в разные дни то или иное стихотворение выбегает вперед и обращает на себя сугубое твое внимание. Это может быть строка, строфа, отдельный опус, цикл стихотворений. Сейчас, когда пытаюсь осмыслить путь Анны Ахматовой и обозреть ее художественный мир, вперед выдвигаются стихи, собранные под названием "Северные элегии". Они написаны между 1940-1955 годами. К сложившемуся образу русского Севера (Петербург - Петроград - Ленинград, Невское взморье), образу градостроительному, историческому, литературному Анна Ахматова добавила важные черты. Это послеблоковское время, XX век, война, послевоенное время. Это, бегло и неверно названная камерной, поэзия Анны Ахматовой дает образцы исторической живописи, в которой время и пространство воплощены с пристальностью и ответственностью летописца.
Восток еще лежал непознанным пространством
И громыхал вдали, как грозный вражий стан,
А с Запада несло викторианским чванством,
Летели конфетти и подвывал канкан.
Это - из стихотворения "На Смоленском кладбище". В миниатюрах разных лет накапливались и растирались краски для "Северных элегий", для большого стиля и масштабности образов, рисующих рубеж эпох и пору трагедийных переходов.
В одной из бесед:
- Важнейшие для меня даты: 1913 и 1940.
Анна Андреевна не любила пространных примечаний. Она называла главное. Собеседник же додумывал, если мог, детали.
Сказанное Анной Андреевной легко проверяется ее же сочинениями. Вспомним, что первая часть "Поэмы без героя" - это "Петербургская повесть", именуемая "Девятьсот тринадцатый год" (1940-1962). Вспомним также ее стихи: "Петербург в 1913 году", "Маяковский в 1913 году"...
1913 год - канун первой мировой войны, так же как 1940 год - канун Великой Отечественной войны. Именно канун первой мировой войны был - по Ахматовой - предвестьем нового века:
Приближается не календарный
Настоящий Двадцатый Век.
("Девятьсот тринадцатый год",
глава третья).
Второй канун - 1940 год - был новым поворотом в жизни и творчестве Анны Ахматовой. Вспомним цикл "В сороковом году" (со стихами "Когда погребают эпоху", "Лондонцам", "Тень", "Уж я ль не знала бессоницы...", "Но я предупреждаю вас..."). 1940 год - это было время, когда Анна Ахматова по-новомy обозревала свою жизнь и жизнь человечества:
Из сорокового,
Как с башни на все гляжу
"Девятьсот тринадцатый год",
вступление, 1941)
Именно в 1940 году Анна Ахматова начала писать "Поэму без героя", в которой по-новому, как бы по второму кругу (зеркально) пережила свой 1913 год и сопредельные годы. Именно в эту пору и после нее начинаются наиболее выразительные по стремлению раскрыть "бег времени" стихи, прежде всего назову "Северные элегии".
Немудрено, что старые читатели "Четок" и "Белой стаи" удивились, прочитав:
Россия Достоевского. Луна
Почти на четверть скрыта колокольней.
Торгуют кабаки, летят пролетки,
Пятиэтажные растут громады
В Гороховой, у Знаменья, под Смольным.
Везде танцклассы, вывески менял,
А рядом: "Henrietta", "Basil". "Andre"
И пышные гроба: "Шумилов-старший"
Но, впрочем, город мало изменился.
Ни я одна, но и другие тоже
Заметили, что он подчас умеет
Казаться литографией старинной,
Не первоклассной, но вполне пристойной,
Семидесятых, кажется, годов.
Семидесятых годов, то есть за полтора-два десятилетия до рождения Анны Ахматовой, которая воспроизводит предшествующую ей эпоху с пристальностью исторического живописца.
Так вот когда мы вздумали родиться
Чтоб ничего не пропустить из зрелищ
Невиданных, простились с небытьем.
Россия Достоевского сохраняла внешний облик. Но в существе ее происходили сложные процессы.
Перо скрипит, и многие страницы
Семеновским припахивают плацем.
Конечно, старые читатели Анны Ахматовой, (они же любители ее, восторженные сторонники ее) могли бы и не узнать строки своей любимицы. После "Сжала руки под темной вуалью", "Как соломинкой пьешь мою душу", "Дверь полуоткрыта", "Чернеет дорога приморского сада" они все же узнали Анну Ахматову, узнали и отметили новизну и уместность ее новых произведений, ее манеры. Это не было только художественным выбором нового почерка. Это диктовалось судьбой поэта и судьбой его отечества.
Меня как в реку,
Суровая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь. В другое русло
Мимо другого протекла она,
И я своих не знаю берегов.
Это пятая "Северная элегия", датированная сентябрем 1945 года. Кончается эта элегия следующими строками:
Я не в свою, увы, могилу лягу.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но если бы откуда-то взглянула
Я на свою теперешнюю жизнь.
Узнала бы я зависть наконец...
Итак, "Мне подменили жизнь". Она потекла "в другое русло", "И я своих не знаю берегов", "Я не в свою, увы, могилу лягу". Трагические воспаленные строки. И вместе с тем: если б удалось поэту взглянуть "на свою теперешнюю жизнь", то поэт узнал бы, наконец, зависть. Это шекспировской силы образы. Антиномия, противоречие, взрыв.
В шестой "Северной элегии": "нас никто не знает - мы чужие, Мы не туда попали..." и все-таки: "даже все к лучшему..." Не утешение в безвыходности, а постижение законов жизни, если эти законы есть.
"Северные элегии" возникали не вдруг. Они подготовлены всем ходом ахматовской поэзии. Уже были "Эпические мотивы" (1914-1916), до них - "У самого моря" (1914), после них "Путем всея земли" (1940), "Реквием" (1940), "Поэма без героя" (1940-1962).
Как видим, 1940 год был важнейшим, узловым в жизни и творчестве Анны Ахматовой. В этом году вышел сборник "Из шести книг" ("Советский писатель"), напомнивший читающей публике об Анне Ахматовой. При встречах не раз она брала в руки свои блокноты и, заглядывая в них, перечисляла издательские попытки разных лет. Среди прочих изданий предполагался двухтомник, дошедший до верстки. Все эти попытки завершались неудачами. И вот - Из шести книг". Помню очереди в книжные магазины. Сам стоял в одной из них - на Кузнецком. Помню также организованное возмущение немалой группы процветавших в ту пору советских писателей (особенно "комсомольских поэтов") разных возрастов, письменные их протесты, предостерегающие всех и вся от возврата в литературу "беляков" и "контры". Это была репетиция ждановщины за шесть-семь лет до ее появления.
Как бы там ни было, ранние малотиражные сборники Анны Ахматовой стали библиографической редкостью, а "Из шести книг" были радостным и уместным напоминанием о поэте, который продолжал творить, и как творить!
В позднюю пору Анна Ахматова разлюбила оседлость. Это - "не так как у людей"'. Старость - оседлость. У нее - наоборот. Старость - классицистичность. У нее - наоборот (можно судить хотя бы по "Поэме без героя"). Часто ездила из Ленинграда в Москву, из Москвы в Ленинград. В Москве она жила на разных квартирах. Чаще всего у Ардовых на Ордынке. Жила у Нины Манухиной на Проспекте Мира, у Ники Глен на Садово-Каретной, у Маргариты Алигер в Лаврушинском, у Западовых на бульваре Шевченко, у Петровых на Беговой.
Пропала привязанность к Фонтанному Дому? Не было привязанности к новой квартире в доме писателей на улице Ленина? Вещей при ней никаких. Сумочка с блокнотами, с Горацием, с Данте.
Однажды я сказал Анне Андреевне:
- Вы - король Лир.
Сдержанно-удивленно:
- Откуда вы знаете?! - Это не вопрос, а восклицание. Мол, так и есть, но как догадались?
Молчу.
- Догадка, к сожалению, верна, - спокойно говорит Ахматова.
При встречах с Анной Андреевной Ахматовой я неизменно отмечал одну ее особенность, которую отчетливо видел, однако, словесное определение этой особенности от меня ускользало, Это определение я нашел в ценных мемуарах В. Я. Виленкина. При первом же знакомстве с Анной Ахматовой он отметил в ней: "что-то царственное, как бы поверх нас существующее и в то же время лишенное малейшего высокомерия сквозило в каждом ее жесте, в каждом повороте головы". Царственность описана всеми. Отсутствие высокомерия при царственности - это и есть Анна Ахматова, ее уникальность.
Лишенная высокомерия, Анна Ахматова сохранит в русской поэзии высокий строй, который характерен для XIX века, названного золотым. Высокий строй, исключающий высокомерность и естественно сочетающийся с "прозой жизни", мелочами быта, деталями бытия.
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда.
Как желтый одуванчик у забора.
Как лопухи и лебеда.
Одно из наиболее охотно цитируемых стихотворений Анны Ахматовой.
Анна Андреевна нездорова.
На столе камелии. Три из них живописно осыпались.
- Для меня мучительно писать о своей жизни.
Идет работа над статьей "Гибель Пушкина".
"Поэма без героя" напечатана без ведома и согласия автора в Нью-Йорке в сборнике, посвященном 70-летию Пастернака.
- Когда меня хвалят - не верю, очень прислушиваюсь, когда хулят. Это мне привычней.
Читает из блокнота два отрывка, восстанавливающих биографическую правду. Ответ какой-то иноземной даме (не называет ее), пожелавшей причислить Анну Андреевну, как она сама говорит, к гарему Блока.
- Все стремятся (говорю о дамах) в блоковский гарем. А у меня нет никакой охоты. Вот я и восстанавливаю правду.
Один из отрывков начинается: "Я родилась в 1889 году в одно время с Чарли Чаплиным..."
Разговор о Блоке, о начале века.
Еще в передней - спокойно, но с неудовольствием:
- Что они делают с этой книгой! Перебрасывают от одного другому.
- Со мной обращаются, как с крепостной девкой.
Пытаюсь опровергнуть эту версию в присутствии Н. А. Роскиной.
Читаю новые стихи.
- Вам близка живописная манера Пастернака. Не пейзаж важен, а подтекст.
В ответ читаю "Балладу о живописи".
- Неожиданно! Безусловно принимаю. Новая книга ваша будет сильней предыдущей.
Анна Андреевна сообщает недавно услышанную новость: в Лондоне будут опубликованы письма Наталии Николаевны Гончаровой к Пушкину.
По телефону говорю о том, что вчера на вечере литовской поэзии в Политехническом беседовал с Сурковым. Впервые в жизни он был необыкновенно вежлив со мной, просил фотографа, чтобы тот сделал двойной наш портрет. Сказал, что рукопись книги Ахматовой для "Библиотеки советской поэзии" у него, и что он за ее издание, но, как он добавил, "с купюрами".
Анна Андреевна была, очевидно, довольна:
После больницы. Приходит в себя. Главное в длительном разговоре - смерть Бориса Леонидовича Пастернака. Отвлекалась на другие темы и слова, и снова - на эту тему.
Запомнились отдельные фразы этого монолога:
- Давно не умирал праведник, никого не убивший, как другие наши писатели.
- Он умер вовремя, как Блок. Это благословенье Божье.
Вспомнилось мне, что нечто подобное я услышал в Кемери из уст Н. А. Павлович.
- Все сказано им, а дальше нечего говорить.
- Он был баловнем судьбы. Проклинаю тех, кто не принимал "Живаго".
Некогда такое же было со "Спекторским".
- "Вакханалия" - неудача, вчитайтесь.
- Злой рок - Ивинская. Все беды от нее.
Анна Андреевна читает мне короткие стихи, написанные в больнице. О Пастернаке, его памяти.
- Наиболее вероятный сосед на Страшном суде.
И - после длительной паузы.
- Это я вслед за ним. Он сделал мне надпись на книге:
"Наиболее вероятной соседке на Страшном суде".
- У нас назначенные лица в литературе. Вот назначенный прозаик, а вот назначенный драматург. Как назначают красавиц на балу. Некрасива, но все равно - пусть так будет.
- Он дорого в свое время заплатил за "Второе рождение". Не писал. А вы знаете, как нам можно не писать...
О своей книге:
- Кто-то что-то снимает и говорит: "вы могли бы дописать".
- Вот болела я, а теперь хорошо... И после большой паузы:
- Замечено, что перед смертью многим становится лучше. Это опасно…
Спросил у встреченного мною Ардова об Анне Андреевне, уехавшей в Ленинград.
Он ответил:
-А я сопровождавшую ее Нику Глен: "Как доставили драгоценный груз? Не кантовали?"
Поздней он эти слова воспроизвел и самой Анне Андреевне.
Смялась. Она любила такого рода рискованные остроты.
Взяла из моих рук гвоздики, понюхала.
- Прелесть. Как я люблю их.
Посмотрела на мою наголо остриженную голову:
- Хорошо. Прежде это делали ежегодно. Теперь это редкость.
Пришел В. Я. Виленкин. Меня Анна Андреевна представила:
- Вот автор той единственной статьи о моей книге.
Анна Андреевна сообщила, что найден забытый ее портрет Юрия Анненкова.
Подарила мне свою книгу ("Библиотека советской поэзии") в черном переплете (были и зеленые).
- Эти черные мне больше нравятся, чем цветные.
Надписала: "Льву Озерову дружески".
Попросила пришедшую Т. С. Айземан принести из другой комнаты ее тетрадь (простую ученическую), в которой карандашом написана речь о Пушкине. Хочет, чтобы она прозвучала в 1962 году ("если буду жива, сама прочту, а так - пластинка останется") на 125-летии со дня гибели Пушкина.
Эта речь поражает свежестью и остротой мысли, любовью к поэту, умением выразить все это предельно кратко и эпиграмматично. Читала "Конец Демона" и "На библейскую тему". Рассказывала, как на обеде у Виноградовых один академик-машиностроитель говорил ей о разночтениях в ее тексте и требовал, чтобы "осталось, как прежде", "Я привык к этому" -настаивал.
В. Я. Виленкин восторженно рассказал о "Жар-птице" Стравинского, которую вчера смотрел в Большом в исполнении английского балета. Анна Андреевна сказала, что считает Стравинского первым композитором столетия. Это определилось для нее давно.
- О, прекрасные десятые годы! - тихо, про себя, сказала Анна Андреевна.
Комарово. Душный день, спасенье в хвойной тени. Под вечер с Леной идем к Ахматовой. Анна Андреевна увидела нас издали, помахала палкой. Лена, дочь моя, вручила ей букет цветов, купленных на одной из дач. Анна Андреевна быстро побежала по лесенке и споткнулась на верхней ступеньке, упала. Быстро поднялась. "Ничего!" В комнате две постели. Посредине комнаты нечто вроде стола, продолговатое, старинное. Анна Андреевна села за этот стол и сразу представилось, что она сидит за клавесином.
Показала последний номер "Америки", снимок: бракосочетание двух гидов, подружившихся на выставке в Москве.
Жених и невеста. К чему это?
- Читайте, там отгадка.
Оказывается, жених занимается русской литературой и готовит диссертацию о творчестве Ахматовой.
- Докторскую! И где он возьмет материалы? Ведь ни архивов, ни сведений. Я понимаю - о Блоке...
Рассказала, что на старой квартире делают капитальный ремонт и все вещи и книги временно ("С меня взяли расписку, что я освобожу помещение") перевезли в новый писательский дом. Там где-то наверху лопнула труба и залила ахматовскую комнату с вещами и рукописями. Анна Андреевна прежде всего вспомнила о книгах с надписями:
- Лозинский, Пастернак, много, много. Мой Пушкин, Вольтер. Такая у меня судьба. Я привыкла.
- Иов. Книга Иова, - сказал я.
- О, да, это великая книга.
Вынула из ящика два письма. Первое - Вигорелли, приглашавший высказаться по поводу столетия независимости Италии.
- Ни Маршак, никто этого не получил. В чем же дело?
Второе письмо от Корнея Зелинского.
- Для истории. Забрасывает его на всякий случай в мой архив. Донельзя комплиментарное. И - на всякий случай - о коммунизме.
Рассказываю, что неподалеку, в Доме творчества администрация не знала ее адреса. Поэтому я написал открытку и Анна Андреевна дважды посылала за нами, за мной и Леной, свою знакомую.
- Это странно. Время от времени они мой адрес забывают.
Анна Андреевна заговорила о периодах своего творчества.
"Возмездие", "Скифы' и "Двенадцать" закрыли старую поэзию. Далее было голодно, не было бумаги, нас выгоняли убирать снег. Все замолчали. Это не только я не писала. Так было до 35-го года. Тут у меня новый период. В 40-м - "Из шести книг". И далее - период до 50-х годов. Много писалось.
Разговор клонился к тому, что нынешнее наиболее ценно, и я в статье хочу сделать акцент на нем, на новом. Кажется, Анне Андреевне понравилось.
Комаровская "Будка". Анна Андреевна сидит на крыльце и смотрит на догорающий костер. Приятельница Ахматовой граблями подгребает угли и проводит борозду вокруг костра.
- Поможет ли? - спрашиваю.
- Поможет, - уверенно отвечает Анна Андреевна. - О, я все знаю о кострах...
Приглашает в комнату и передает мне, как свидетельствует, специально для меня написанный листок. О мемуарах Георгия Иванова и о неправде этих мемуаров.
- Я хочу, чтобы вы это знали. И вот еще о Вячеславе Иванове, который остановился на 1912 годе и делает меня ученицей Кузмина.
Читает прозаические отрывки из "Поэмы без героя". Поздняя Ахматова о ранней Ахматовой. Апофеоз десятых годов. Показывает рукопись (машинопись) - "Бег времени".
- 25 октября 1917 года днем вдруг развели мосты. Этого никогда не было. Трамваи, повозки, прохожие остановились, как на краю пропасти.
- Вот стихотворение "Почти в альбом". Строчку, которая вас остановила, я исправила... Вы знаете: "И сердце было, как всегда, в огне". Я сделала '"как тогда". Собственно, и одна буква меняет дело.
- Было романсно, стало автобиографично.
О молодежи:
- Очень хороша эта новая послесталинская молодежь.
Днем Анне Андреевне было худо. Шепотом: "Так никогда еще сердце не болело". К вечеру напомнила, что сегодня (14 августа) 15 лет со дня постановления.
Подарил свою книгу.
- Теперь буду изучать вас.
Ироническая вежливость, присущая умным людям. Заговорила о десятых годах. Показала выписку из немецкого справочного издания, в котором сказано и о ней. Добавила:
- Нет, не Гумилев приобщил меня к акмеизму, а мы все вместе пришли к этому. Гумилев поспорил и поссорился с Вячеславом Ивановым, символистами. Молодежь - шесть человек - отделилась. Собрались, искали название. Потянулись к греческому словарю. Мне было приказано запомнить новый термин "Акме". А далее - "Цех поэтов", на котором бывали многие.
Анну Андреевну заботит верная версия об ее начале.
Прошу перевести "Бируте" литовца Валюнаса.
Отказалась. Прочитала три стихотворения, написанных здесь после 25 июля: "Почти в альбом" со строкой "моя меж вами тень"), "Страшный сон", третье - царскосельское, не музейное, а реальное - с кабаком и дощатым забором в переулке.
- Мне многие читают стиха. Главный недостаток - почти у всех: стихи пишутся без достаточных оснований. Стоит человек у окна, смотрит, вспоминает. Можно написать, а можно и не написать. Пишет.
Если есть необходимость, то обычные слова в стихе обретают особое звучание:
Есть в напевах твоих сокровенных…
прочитала Анна Андреевна нараспев, торжественно, прочитала блоковское и добавила: - Это уже не слова, это поэзия.
- Стихи это всегда на грани недозволенного, скандала. В 1824 ставят Александровскую колонну. Выходит выпуск "Библиотеки для чтения". Всеобщая хвала колонне. А помните, что написал Пушкин о колонне, об Александровском столпе?..
- Считается, что поэзия отнимает площадь у прозы. Не в этом дело. Недостаточны поводы для написания большинства из появляющихся сейчас стихов.
Новый виток разговора о Пастернаке.
- Вы должны написать о нем. Все меньше тех, кто знал его и понимал.
Показывает папку:
- Посмотрите, это в Болгарии меня переводили и обо мне писали, один юноша все это собрал.
О моей книге.
- У нее своя поступь. Но я не уверена, надо ли соблюдать времена года. Может быть, давать вперемешку. Есть самобичевание - это хорошо. В современной поэзии не устают себя хвалить.
Вспомнила из Бодлера - "О, Господи, дай мне силы созерцать свою душу".
Продолжила после перерыва:
- Стихи - на краю судьбы, написаны в силу необходимости.
По нынешнему времени независимая книга. Преодоленный Пастернак - удача.
- Меня тянет к стихам, у которых нет границ. Такие стихи как бы разливаются.
О Толстом и Достоевском заговорила сама, моего вопроса не было.
мог бы написать Толстой.
Анна Андреевна спокойна, ровна, душевна, обещала прочитать главу из книги о Пушкине и сказать "еще о чем-то", но не успела или забыла.
- Нам вскоре предстоит еще одна встреча.
- В книге, имеющейся у Эренбурга, один итальянец пишет, что после 25-го года я не писала, проще - исписалась. Вот как обстояло дело - поглядите список. - Показывает большой список. - Затишье было между 25-м и 33-м годами. Но после 35-го года возник другой поэт с другими темами, с другой фактурой стиха.
Еще раз убедился: у Анны Андреевны ясность ума, острота его, понимание "бега времени", четкость в беседе, взыскательность. После встреч с ней ощущение значительности личности, истинность поэтического действа, проходящего, к счастью, в наше время. Лучевая энергия личности переходит и на это время - его и наша удача.
На машине Н. Я. Берковского вместе с Т. И. Сильман едем к Ахматовой.
- Очень хорошо. Вы все выведете меня из того эсхатологического состояния, в которое меня повергло радио.
Печальные глаза опущены долу, обе полные белые руки на столе, молчит. По радио передавали сообщения о Западном Берлине. Анна Андреевна силилась вспомнить, что было до этого, но не могла.
- Ну это все микромаразм.
В другой связи:
- В конце концов люди делятся на тех, кто хвастается и на тех, кто жалуется.
По настойчивой нашей просьбе читала стихи. Долго искала стихотворение "Почти в альбом", чтобы вписать его в книгу моей дочери Лены.
Разговор о Харджиеве. Берковскому захотелось, чтобы я с ним познакомился.
- Вы это можете сделать сами. Надо только сказать, что вы любите Хлебникова и не любите Степанова. И сердце этого человека откроется для вас.
Я рассказал притчу о таджикском первом секретаре ЦК Ульджибаеве. Декхане на коленях целуют края его пыльной одежды, а он говорит им: "Принимаю все это, как проявление любви к нашей партии и ее ленинскому ЦК".
Анна Андреевна вместе со всеми смеялась.
- Ну, вот вы вывели меня из этого странного состояния.
Ездили к морю. Беседка обрела особый значительный вид, когда в нее вошла Анна Ахматова.
Море чистое, серо-лазоревое.
- Море такое, что потом вспоминаешь о нем весь год.
- Я посмотрела книгу Чуковского о символистах. Он говорит о них, как о поэтах города. Вспоминаю об этом потому, что нынешние городские поэты совсем не пишут о городе. Пейзаж, море, зелень. В чем дело? Ненависть к городу? Кино съело город. Город съеден кино.
Из "Знамени" вернули поэму с предисловием Чуковского. Так и написали - "возвращаем".
- Не премину отослать этот документ в музей, - сказала Ахматова.
Скрываю от Анны Андреевны, что статья моя в "Литературной России" отложена на неопределенное время. Она угадывает и говорит:
- Я не тот товарищ, от которого надо что-либо скрывать. Разве не я 40 лет проходила известную вам школу. Не будет статьи.
- Будет, - ответил я.
После долгой паузы:
- Я хотела запретить вам думать об этой статье. Еe не будет.
Через некоторое время полоса в "Литературной России" появляется, звоню Ахматовой перед ее отъездом.
- Вы так много сделали. Очень грустно, что не успеем с вами увидеться. Примите наибольшую благодарность из всех возможных.
У Ардовых. Читаю "Реквием". Автор смотрит, как я реагирую. Видит, что взволнован. Показывает надпись Солженицына (не запомнил). Между прочим:
- Отмены постановления не будет.
Неожиданно, без связи с предыдущим:
- Пастернак, переселившись из города в Переделкино, ожил. Он открыл себя в природе.
О стихотворной инфляции.
- Все пишут. Стоит грохот. Хочется тишины.
- Вы обязательно напишите обо мне в стихах и прозе.
Письма вы совсем перестали мне писать.
- Но ведь вы не отвечаете.
Показывает книги. Чехи и итальянцы издали Ахматову. И вот еще что пишут. Тут она вспомнила свою знакомую - Бахмутскую, живущую в Харькове и недавно напомнившую ей забытое ею четверостишие:
Я всем прощение дарую
И воскресение Христа.
Я всех предавших в лоб целую,
А непредавшего в уста.
Очевидно, это написано после 46-го года.
Анна Андреевна меня поправила:
- У вас написано: "поэтесса". Надо - "поэт".
Через несколько дней получаю от нее привет, переданный Копелевым, отметившим мою статью и четверостишие "Bместо речи".
О молодых.
- Эстрада их породила, эстрада их и погубит.
Анекдоты слушает, но не запоминает.
- Они доходят до меня через две недели.
Читает приснившееся стихотворение:
Взор огнистее огня
И лукавей Леля.
Не обманывав меня,
Первое апреля!
- Еще одна элегия, - говорю.
О Гумилеве:
- Он был резко правдив. Спрашиваю: " Куда идешь?" Николай Степанович: "На свидание к женщине". "Вернешься поздно?" "Может быть и не вернусь". Перестала спрашивать. Правдивость бывает страшной, убийственной. Лучше не знать.
Много лет спустя. Звонок незнакомой, до крайности взволнованной женщины. Сообщает о неверности мужа, кипит, спрашивает, что делать: неужели простить?
- Простить, простить, простить, - уверенно отвечает Ахматова.
Из рассказа Анны Андреевны.
В Ташкенте старый узбек носил ей молоко.
Он был почтителен сверх меры. Молитвенно складывал руки при виде ее. Однажды взял со стола зеркало и сперва приблизил его к лицу Анны Андреевны, а потом поцеловал его.
После рассказа пауза. И после паузы:
- Он, очевидно, полагал, что я принадлежу к потомкам хана Ахмата, последнего хана Большой Орды...
Еще рассказ.
- Можно не думать о природе гениальности. Достаточно увидеть и услышать. Выходил Шаляпин. Еще до того, как он начинал петь, у вас появлялась мысль, в которой вы не сомневались. Шаляпин запел. И вы окончательно утвердились в своей мысли - гений.
Есть воспоминания - важные, но особенно трудные для записи. Не - событийные, безсюжетные, не во всем внятные. Это поэтические беседы на излюбленные повторяющиеся темы. В беседах с Анной Андреевной эти темы таковы: Гораций, Данте, Пушкин, в Пушкине "Онегин" и "Медный всадник", сказки, критические фрагменты, Тютчев, Некрасов, Блок, Хлебников и Маяковский (чаще всего оба), Пастернак, Мандельштам. Разговор вокруг строки или строк, или новых аспектов понимания текста и автора. Подчас это длительные беседы - с паузами, с перебросами на другие темы.
По телефону - предельно кратко: час встречи. При встрече:
- Так что же приключилось в мире с момента нашего последнего разговора?
Это не было вопросом. Немедленного ответа не требовалось. Это было приглашением к беседе. А беседа длилась и час и два, и более того, притом - на многие разнохарактерные темы. В том-то и дело, что перечислить эти темы не представляется возможным. Они текучи, подчас неуловимы. Они сходятся, расходятся, уступают место другим темам и снова появляются в ином виде и по-другому интонированные.
Каждый раз я, возвратясь домой, пытался записать состоявшуюся беседу, записывал и тут же убеждался в ее неполноте и приблизительности. Видимо, беседа с поэтами, особенно о поэзии, об искусстве, о жизни есть некое действо зело интересное, занимательное, даже ослепительное только в момент, когда оно происходит. Удача в том, что оно - было. Никакими стенографическими способами запечатлеть это нельзя. Здесь интонация главенствует.
О Льве Толстом без комментариев:
- Мусорный старик.
Я много раз слышал эту по меньшей мере странную и обидную характеристику. Не выдержал - спросил:
- В нем столько всего было навалено, накидано, не упорядочено, столько нагромождено... Он вмещал в себе все...
Разговор о современных сочинителях. Спрашиваю об Евгении Евтушенко.
- О, и вы на эту тему?
Молчание. Поднимает голову, опускает веки. Не глядя на меня, в сторону:
- Фельетонист.
О современниках говорила вяло, предпочитала молчание. Ей навязывали вопросники, она от них бежала.
Конец пятьдесят восьмого или начало пятьдесят девятого года. На квартире Ардовых шла речь об Иннокентии Анненском. Приближалось пятидесятилетие со дня его смерти.
- А не попробовать ли нам отметить эту дату в печати? Прошу вас, узнайте в "Литературной газете", не отважатся ли там напечатать хотя бы небольшую совместную нашу заметку об Анненском. Объясните, что не ославятся, напротив, сделают доброе дело.
Пошел, узнал, не захотели, не объяснили, почему не хотят. Возвратился, докладываю Ахматовой. Ничего не сказала. Отвернула лицо и долго смотрела в окно.
"Литературной газеты" не была написана.
В разговоре о Маяковском.
- Я уже говорила: - больше всего мне по душе - ранний. Ранний - он. Поздний Хлебников... Воспоминания Полонской заслуживают доверия.
Приношу к Анне Андреевне рукопись своей новой (не помню какой по счету, середина-конец 50-х годов) статьи об ее творчестве. Надо устранить возможные фактические неточности, посоветоваться. Слушает так, как одна она умела слушать: спокойно, даже отстраненно, напряжение скрыто, с достоинством, словно речь идет о другом человеке.
В двух случаях она прерывает меня.
- Остановитесь, пожалуйста. Зачем вы сталкиваете, или, что одно и то же, сравниваете двух совершенно разных поэтов - Цветаеву и Ахматову? Гимназическая затея. Зачем это вам нужно? От вас я этого не ожидала.
Второй случай:
- Открытым текстом вы говорите о влиянии Пушкина на Ахматову. Прошу вас, остановитесь. Подумаем. Что с вами? Нельзя же так сильно давить на перо. Пригасите сияние солнца. Если уж говорить, то только как о далеком-далеком отсвете ("далеком-далеком" произносится подчеркнуто медленно, в растяжку, в разрядку). Будьте осторожны в отношении Пушкина, избегайте прямых подобострастных сравнений, покорнейше благодарю.
Читать дальше было трудно, почти невозможно. После внушительного перерыва, занятого монологом Ахматовой о Пушкине, я с грехом пополам дочитал свою статью, которую, придя домой, начал расшвыривать и марать.
- Осип победил, - несколько раз она говорила мне и при мне.
- Что это означает?
- То, что без чужой помощи, не прилагая никаких усилий, кроме тех, что пошли на написание стихов, он победил. Все было против него, но он победил.
Довольно хорошо знала Анна Андреевна тексты Мандельштама. Если в чем-либо сомневалась, неизменно обращалась к Николаю Ивановичу Харджиеву. И он быстро, с педантичной полнотой давал ответ.
"Устной библиотеке поэта". Среди задач этой необычной библиотеки была и такая: показать слушателям то, что скрыто в запасниках современной поэзии.
Первым выпуском был Арсений Тарковский, известный в узких кругах как оригинальный поэт, хотя и широко прославленный, как переводчик и отец кинорежиссера.
Одним из ранних выпусков нашей библиотеки стал выпуск "говорящей книги" Семена Липкина. Это сделано по подсказке Анны Андреевны и с ее благословения. Переведший множество книг, в основном поэтов Востока, создавший неповторимый по силе и красоте перевод калмыцкого эпоса "Джангар", о котором с восторгом отзывалась Марина Цветаева, этот поэт оставался грамотой за семью печатями. Его оригинальные стихи в малом количестве напечатал А. Твардовский в "Новом мире", они вышли двумя книжками в сильно урезанном виде в издательстве "Советский писатель". Важно было показать хотя бы небольшому числу слушателей этого глубокого и оригинального мастера.
На вечере присутствовала Анна Андреевна Ахматова. Она скромно сидела в стороне, ее скоро все узнали и не сводили с нее глаз. Но в выражении лица ее было: "Не занимайтесь мной, будем слушать поэта".
Вступительное слово сделал Борис Слуцкий. Вечер прошел на славу, и Анна Андреевна тихо сказала мне об этом, и благословила наши выпуски "Устной библиотеки поэта".
Калифорнии от архиепископа Сан-Францисского Иоанна (князь Иван Шаховской). Задолго до того он откликнулся на мою статью "Страна русской поэзии", мы стали переписываться. В телеграмме, посланной мне для Ахматовой, говорится: "Мои глубокие и сердечные поздравления к Вашему семидесятипятилетнему юбилею, Вам и русской литературе, знаменующим долготу преданного служения русским людям и прекрасному русскому языку. Да благословит Бог Вашу жизнь, Вашего сына и вашу деятельность". Подписана телеграмма литературным именем - Странник.
Задолго до выхода книги "Бег времени", суперобложка которой украшена рисунком Модильяни, я спросил Анну Андреевну:
- Существует лишь один этот рисунок - ваш портрет, сделанный Модильяни, или их больше?
- Было около двадцати.
- А где остальные?
- Остальные выкурили солдаты в Царском Селе во время гражданской войны...
Анна Андреевна была у нас в гостях на улице Черняховского. Привез ее Анатолий Найман. Привез и ушел. Потом обнаружилось, что он прождал ее во дворе. Около двух часов ходил взад и вперед.
Сама Анна Андреевна предложила прочитать новые строки. Мы просить не рискнули. После чтения сказала:
- Читать надо одно стихотворение. Если очень просят, - не более трех. Если настаивают и не отпускают - не более пяти. Все остальное это мучительство стихом.
видно их отношение к Ахматовой. Лица сияли. Чувствовалось, что и Ахматовой было приятно. Не потому ли в тот вечер она прочитала пять стихотворений, а потом сделала стихотворную запись в альбоме моей дочери.
Мне подарено фото с изображением странного стола в "Будке". На столе лежит рукопись, на которой Анна Андреевна в моем экземпляре отметила: "1002 ночь".
- А что значит 1002 ночь?
- Хотя бы то, что она уже не 1001-ая...
Тогда же Анна Андреевна вписала в альбом моей дочери стихотворение "Услышишь гром и вспомнишь обо мне" ("Почти в альбом", "Трилистник московский").
Подумаешь: она грозы желала.
Полоска неба будет твердо-алой,
А сердце будет, как тогда, - в огне.
Случится это в тот московский день,
И устремлюсь к желанному притину,
Свою меж вас еще оставив тень.
Строки идут по странице, вздымаясь кверху. Под стихотворением сказано: "без даты".
В одно из посещений "Будки" Анна Андреевна показала экземпляр моей книги стихов "Светотень'" с отмеченными ею в оглавлении опусами. Взяла в руки, полистала и вслух прочитала стихотворение: "Лежат очки, а человека нет".
"Будке" мы слушали отрывки из "Поэмы без героя", здесь был обещан новый список ее (старый у меня сохранился - рукопись, скатанная в трубку и перевязанная ленточкой).
Возникшую в Музее Маяковского на Таганке идею устроить вечер Анны Ахматовой долго обсуждали. Уместно? Своевременно? А не повредит ли это ей через десятилетие после доклада Жданова.
Анна Андреевна сказала мне:
- Я бы не хотела иметь отношение к этому вечеру. Даже не буду присутствовать на нем. Мне это тяжело. Хочу поручить этот вечер Виктору Максимовичу Жирмунскому и вам. Согласитесь?
- Для меня это большая честь.
мольба о справедливости.
Тишина, безмолвие, немота, - одна из тем Ахматовой. Это даже не тема, а образ. Не образ, а скрытая мысль. Тишина - прибежище творящей души. Подчас последнее прибежище. Тишина у Ахматовой - не существительное, а глагол.
Реальность бытия с наибольшей полнотой проступает в безмолвии. Раскрыл уста - реальность почти исчезает, вовсе исчезает.
Слово - камень. "И упало каменное слово на мою еще живую грудь".
На одной из конференций, посвященных Анне Ахматовой, я услышал размышления на эту тему голландского филолога Кейса Верхейла. Его сообщение так и называлось: "Тишина у Анны Ахматовой". Мне этот доклад доставил истинное удовольствие. Кейс Верхейл произнес его на прекрасном русском языке, при этом стихи Анны Ахматовой он читал наизусть. Позднее профессор прислал мне оттиск своего сообщения и мне хочется привести отдельные строки из него.
"С некоторой долей преувеличения можно сказать, что наша главная идея заключается в том, что когда человек говорит, реальность перестает иметь место". - Это положение Кейса Верхейла заставляет задуматься. В нем скрыт глубокий смысл. Далее ученый не без основания замечает, что раннюю лирику Ахматовой "можно считать великолепным выполнением парадоксального завета тютчевского стихотворения "Silentium!": молчание в слове. В поздний период Ахматовой тишина, по мнению Кейса Верхейла "превращается в главную ее лирическую тему. Тишина становится источником ее понимания жизни". Цикл стихов о фашистских бомбардировках в Западной Европе (начало Второй мировой войны), т. е. о самых сильных и страшных звуках, явившихся человечеству только с нашим веком, открывается стихотворением, в котором есть такие строки:
И тихо, так, Господи, тихо,
Что слышно, как время идет.
Потом окажется не идет, - бежит. Бег времени. И "страшнее всякой катастрофы последующая за ней тишина".
Даря книгу "Стихотворения" (1956) - первую после доклада Жданова, после "мертвой полосы" и годов презрения, Анна Андреевна говорит:
"Музыка". Строки, которые наскоро пришлось вписать, надо забыть. Они здесь есть...
Анна Андреевна указательный палец положила на строку, заслонив ее от меня, и сказала:
- Прошу их впредь читать так:
Когда последний друг отвел глаза,
Она была со мной в моей могиле.
- Алексей Александрович на запятках вашей кареты намеревается проскочить в вечность... - говорю я.
Анна Андреевна смотрит на меня пристально и после паузы отвечает:
- Изволите изъясняться афоризмами? Едко!