Об Анне Ахматовой: Стихи, эссе, воспоминания, письма /
Сост.: М. М. Кралин. - Л.: Лениздат, 1990. - С. 173-183.
"Месяца бесформенный осколок..."
Как для большинства людей, общавшихся с Анной Андреевной Ахматовой, знакомство с нею началось для меня с ее стихов. Мне было тогда лет четырнадцать-пятнадцать. Мир поэзии лишь недавно открылся мне, и я сама лихорадочно писала стихи, подражая то Бальмонту, то Брюсову, то даже Мирре Лохвицкой. "Четки" (кажется, третье издание) попали мне в руки в 1917 году, сразу же захватив и заворожив, но и до того Ахматова встречалась на страницах журналов. Первые сильные впечатления всегда остаются в молодом сознании особенно четкими - запоминаешь все, вплоть до шрифта, до места на странице, даже когда забываешь название журнала. Так случилось, что запомнились мне стихотворения "Небо бело страшной белизною...", "Двадцать первое, ночь, Понедельник..." и еще одно, из которого врезались в память две последние строчки:
Чтоб месяца бесформенный осколок
Опять увидеть в голубом канале.
Последнего стихотворения я не нашла ни в "Четках", ни в "Белой стае", ни в других сборниках.
Позже, в 1923 году, из Крыма, где родилась, я переехала в Ленинград (он был тогда еще Петроградом) и вскоре вошла в литературную среду того времени. Бывали и поэтические вечера, и чтения-обсуждения на частных квартирах. Но и происходили они нечасто, и посещала я их нечасто, а потому ни на одном из них не удалось мне увидеть Ахматову и услышать ее голос. Анна Андреевна жила тогда уединенно. Литературная критика того времени уверенно убеждала читателей, что Ахматова - осколок разбитой вдребезги буржуазно-дворянской культуры. Так сказать, "вытеснила" ее из литературного обихода.
Стихи Ахматовой я не то чтобы любила, - они были для меня хлебом насущным. И конечно, я думала о том, какой это был человек, какой она была не в творчестве, а в жизни - в повседневности, в быту. Никогда не сомневалась в том, что в жизни любой человек искусства может быть совсем иным, чем в своем творчестве; возможно, поэтому у меня никогда не было особенно пламенного стремления "знакомиться" с выдающимися людьми. Играла тут роль и подсознательная боязнь разочарования, и застенчивость... Но некий облик Ахматовой у меня возникал - и по многим стихам из "Белой стаи", "Подорожника", "Anno Domini", по рассказам общих знакомых. Мне представлялась женщина, твердая в своих жизненных позициях, немного суровая, немного ироничная, а главное, обладающая какой-то магичностью. В этом убеждали меня и посвященные Ахматовой стихи Вс. Ал. Рождественского:
Рвет струну горячий ветер бед,
Паруса в широком мирном строе,
Женщине на торжище побед
Трудно петь в испепеленной Трое,
И, закрыв печальное лицо,
Сквозь глухую ткань, под ропот пены
Заклинает, горькая, кольцо
Смертоносным именем Елены.
Я сказала Всеволоду Александровичу, что мне очень нравятся эти стихи и что, по-видимому, они дают "верную характеристику".
- Да? - сказал он. - А вот Анна Андреевна недовольна. "Почему, - говорит она, - никто не скажет обо мне что-нибудь простое, человеческое. Все какие-то Кассандры и Андромахи".
интересы и устремления. В то время П. Н. Лукницкий был поглощен изучением наследия Гумилева, заводил знакомства со всеми, кто общался с Гумилевым в течение его литературной деятельности, со всеми его родными и близкими, собирал черновики, рукописи поэта. У него уже составлена была толстая машинописная рукопись "Труды и дни Николая Гумилева". С А. А. Ахматовой у него давно завязалась тесная дружба. Он много рассказывал мне о ней, ей - обо мне, так что наше знакомство, состоявшееся, кажется, как-то в день его рождения, было вроде как актом чисто формальным.
Виделись мы с ней нечасто, а возникшие между нами добрые отношения нельзя было назвать дружбой. Для Анны Андреевны те годы были временем, когда она почти не печаталась, но тем охотнее читала всем, кто любил ее стихи и просил об этом. От нее самой я услышала многое из того, что появилось гораздо позже в журналах и новых ее книгах. Я любила все стихи Ахматовой, но особенно те, где обычная у нее тема любви - счастливой или несчастной - перерастает во что-то иное или насыщается чем-то иным, каким-то более широким и глубоким видением и ощущением мира. Их немало, особенно в "Белой стае", и в моем тогдашнем восприятии именно они были в творчестве Ахматовой проявлением магии и волшебства.
Почему-то я никогда не решалась сказать ей об этом: мне казалось, что она усмотрит в этом какую-то недооценку ее любовной лирики. Впоследствии, уже после кончины Анны Андреевны, мне сказали, что сама она особенно ценила такие свои стихи и зря не состоялось у нас с ней разговора об этом.
Я в те годы тоже писала стихи, хотя почти ничего не печатала, а некоторые из них П. Н. Лукницкий читал Анне Андреевне, а потом сообщал мне ее нелицеприятное мнение, которое для меня было, разумеется, чрезвычайно важным.
Однажды произошло нечто, довольно забавное. Написала я одно стихотворение с некоторой, если можно так выразиться, историко-философской направленностью. Павлик сказал мне, что оно очень понравилось Анне Андреевне и она хотела, чтобы ее мнение стало мне известно. Однако при этом она, не без лукавства, добавила: "Только скажите Надежде Януарьевне, чтобы она заменила строчки:
И охмелит меня вином такой тоски,
Которая прожжет и горло и мозги, -
ибо то, что находится в голове человека, - мозг, а мозги - это мясная лавка и кухня.
В жизни, в быту, Анна Андреевна не была, конечно, Кассандрой из посвященного ей Вс. А. Рождественским восьмистишия. Но однажды довелось мне увидеть в ней черты, из которых слагался тот образ Ахматовой, который возник в моем воображении, когда я не была с ней знакома.
Годы 1930-1934-й экономически были очень трудными. Чтобы помочь ученым, писателям, людям искусства, возникали различные организации. Писателей "курировала" Комиссия по улучшению быта литераторов, сокращенно Ленкублит. В помещении бывшего ресторана "Универсаль" открыли столовую для членов литературных организаций, которая вскоре превратилась в нечто вроде клуба, где встречались "однокашники" в прямом и переносном смысле слова. Мы с Анной Андреевной не раз ели там за одним столиком зразы с гречневой кашей и оладьи с красной икрой (да, да, представьте себе!).
В те годы происходила также реконструкция Москвы: ликвидировали переулки, взрывали дома, либо "перемещали" их, отодвигая, чтобы расширить проезжую часть улицы. В частности, уничтожили небольшое кладбище (на месте, где теперь площадь Пушкина), на котором было похоронено много русских литераторов. Их останки переносили на мемориальное кладбище, и этот перенос был обставлен с некоторой торжественностью. Среди лиц, официально наблюдавших за этим делом, были писатели Москвы и Ленинграда. Среди ленинградцев находился переводчик и критик С. Это был человек большой культуры, известный всему Ленинграду остряк и балагур. Отрицательной чертой С. был безудержный цинизм и полнейшее презрение ко всему, что обычно чтут люди. Останки деятелей русской культуры переносились заботливо и в полном порядке, но случалась и толчея, и разговоры, далеко не всегда уместные. С. вдруг нагнулся, поднял что-то с земли и воскликнул: "У меня бедро Гоголя. Меняю, делайте предложения!"
Кто-то с негодованием поведал мне об этом эпизоде, а я пересказала его Анне Андреевне за столиком в Ленкублите. Я не сомневалась, что и она выразит свое возмущение, но последовавшей реакции не ожидала. А. А, отодвинула тарелку, выпрямилась на стуле, руки и челюсти ее судорожно сжались, а в глазах появилось то выражение, которое передается банальной метафорой "метали молнии".
- Ему будет плохо, ему будет очень плохо! - произнесла она каким-то очень глубоким и низким голосом.
Увы! Ее предсказание исполнилось: человек этот, хоть и грешный, погиб в 1937 году незаслуженно и безвинно.
То, что Ахматова почти не печаталась, никого, и прежде всего тогдашнюю молодежь, не заставило забыть ее поэзию. Как ни старался кое-кто превратить ее во "внутреннюю эмигрантку", этого не получилось. К ней приходили, просили ее читать, и она охотно читала. И под конец изоляция как-то сама собой прекратилась. Стихи Ахматовой стали появляться в журналах. В 1940 году вышел сборник "Из шести книг".
послевоенные книги. Когда она кончила и завязался общий разговор, я вспомнила "осколок месяца" и спросила, почему это стихотворение не было включено ни в один сборник и ни в одну подборку стихотворений, не вошедших в книги. Я прочла ей две запомнившиеся мне последние строчки. А. А. выслушала меня и решительно заявила:
- Да это не мое стихотворение. У меня ничего подобного нет.
Тут я принялась столь же решительно утверждать, что стихотворение - ее, что память мне не изменяет и что у девочки четырнадцати лет, какой я тогда была, не могли сложиться такие "зрелые" ахматовские строчки:
Чтоб месяца бесформенный осколок
Опять увидеть в голубом канале.
- Да, я могла написать такие стихи... это похоже... но как я забыла их? Нет, нет, у меня нет такого стихотворения.
Я осталась при своем мнении. Когда мы прощались, она подарила мне один из последних номеров журнала "Ленинград", в котором были напечатаны последние ее стихотворения - целая страница, и надписала: "Великолепному знатоку моих стихов". Тогда она и представить себе не могла, что сулит и ей, и журналу через семь лет это сотрудничество.
Во время войны А. А. была эвакуирована из осажденного Ленинграда, провела года три в Ташкенте, но уже летом 1944-го одной из первых вернулась. В это же время я, жившая и работавшая тогда в Москве, ненадолго приехала в Ленинград. А. А. можно было навестить в доме, где она временно проживала у вдовы и дочери одного известного коллекционера, связанного с "Миром искусства" и тогда уже покойного. Ахматова была очень на месте в старинной петербургской квартире, в комнатах с высокими потолками, завешанных многокрасочными холстами Сомова, Рериха, Бенуа, Судейкина и других мастеров. В тот вечер она много и очень охотно читала. Мы слушали ее ташкентские стихи, отрывки из "Поэмы без героя" и даже из "Реквиема" (со стороны А. А. это был акт высочайшего доверия).
С того дня прошло довольно много лет. Случилось так, что судьбы, которые, как известно, неисповедимы, основательно развели нас и встретились мы нескоро. Но все же встретились. Стоило мне увидеть Ахматову, как мысль о "бесформенном осколке месяца" опять завладела мной. Я напомнила ей об этом разговоре и спросила, не воскресло ли для нее это забытое стихотворение. Нет, не припоминается. И она, в свою очередь, спросила, как выглядел этот журнал, название которого в моей памяти не сохранилось.
непритязательное - то ли "Еженедельный журнал", то ли "Ежемесячный".
- Да, да, - вскричала А. А., - именно "Ежемесячный". Был такой. Выходил в годы 1913-1917-й. И там действительно печаталась я, но этого стихотворения не могу вспомнить. Не было его.
- Было. Вот я пойду в Публичку, выпишу журнал и пересмотрю.
Я сделала это. Выписала номера за 1916 и 1917 годы, пересмотрела все двадцать четыре книжки. Не нашла. Но стихи точно были. Значит, где-то в другом месте.
Как уже говорилось выше, встречи наши с А. А. не были частными и для меня одинаково значительными. Хорошо запомнилась мне одна из последних и разговор, который мы тогда вели.
мировой войны, когда Ахматова была только автором "Вечера", первой ее книги. Я ответила, что один сборник у меня есть, и мы сговорились о встрече, когда я ей его занесу на улицу Красной Конницы, где она тогда жила.
Время было, если можно так выразиться, довольно противное, только совсем недавно затихла безобразная и бессмысленная травля Б. Л. Пастернака в связи с присуждением ему Нобелевской премии по литературе. Ахматова, пережившая вместе с Зощенко нечто подобное в 1946-1948 годах, приняла очень близко к сердцу этот новый литературно-политичский скандал.
- Все это чудовищно, а главное - непонятно, - сказала она. - Зачем надо было рассматривать это дело как провокацию каких-то там кругов на Западе, пытающихся использовать как антисоветское выступление роман, написанный большим советским русским поэтом? Во-первых, "Доктор Живаго" - вещь совершенно не антисоветская. Во-вторых, Нобелевский комитет дал премию не за "Доктора Живаго", а по совокупности всего творчества. В данном случае поверить мотивировке Нобелевского комитета было бы тем легче, что она правильна по существу: стихи Пастернака заведомо перевешивают всю прозу вкупе с "Доктором Живаго".
- Анна Андреевна, а вы читали роман?
- Я бы ничего не говорила, если бы не читала. Когда я лежала в Москве, в больнице с очередным инфарктом, Борис Леонидович прислал мне рукопись. Я ее прочитала и с благодарностью вернула.
- Не то чтобы не понравилось. В романе есть замечательные страницы высокой и чистой поэзии, особенно в смысле чувства и описания природы. Может быть, во всей русской литературе нет ничего, этому равного. Но, по-моему, беда в том, что Борису Леонидовичу этого, кажется, мало. Ему хотелось бы быть в этой книге чем-то вроде учителя жизни, пророка, апостола. А это, на мой взгляд, не получается. И недаром лучшее в романе - приложение к нему - "Стихи доктора Живаго". Здесь Борис Леонидович на вершинах поэтического творчества. А знаете, что я вам еще скажу?
- Скажите, скажите, Анна Андреевна.
- Когда в молодости мы с Гумилевым были мужем и женой, он как-то сказал мне: "Знаешь, если я доживу до старости и вдруг возомню, что я призван вести народы к светлому будущему, ты меня потихоньку отрави". К сожалению, он не дожил до старости.
У Ахматовой все произошло иначе. Жизненный путь ее, выражаясь мягко, не был устлан розами. Но лавров хватало даже в самые мрачные периоды, в самых беспощадных когтях судьбы. И даже в последние годы, когда Анну Андреевну, так любившую жизнь, терзала болезнь, сияние вокруг нее все ширилось. Она дожила до международного признания, до того, что принято называть мировой славой.
"бесформенном осколке месяца". В свое время, уже после кончины Ахматовой, мне в руки попался первый том ее зарубежного издания. И я там нашла "осколок". Из примечания узнала, что стихотворение, которое завершается строчками об "осколке месяца в голубом канале", впервые было действительно напечатано в "Ежемесячном журнале", но не за 1916 или 1917 годы, где я его искала, а за 1914-й. И все мне стало ясно. В 1914 году я была двенадцатилетней девочкой и об Ахматовой не имела понятия. Но через два года, в 1916-м, я обнаружила на этажерке на даче номер журнала двухлетней давности и в этом номере стихотворение, которое так полюбила.
Почему Анна Андреевна забыла его так основательно? Оно написано о болезни опасной и угрожающей - в то время у нее начинался туберкулез, который, к счастью, не получил развития. Известно, что очень часто из сознания выпадает все связанное с какими-нибудь тяжелыми и мучительными моментами нашей жизни. Не потому ли Ахматова не могла вызвать в своей памяти этого поэтического "осколка"?