Саакянц А.: Анна Ахматова - несколько встреч

В Комарове, в этот "Дом Хворчества", как его метко прозвали обитатели, в большинстве старые, больные ленинградские литераторы, показавшиеся мне весьма спесивыми, - мы с моей коллегой по московскому Гослиту, где тогда работали, приехали благодаря содействию В. Н. Орлова, в то время - главного редактора "Библиотеки поэта". Орлов вознамерился выпустить однотомник Марины Цветаевой; Ариадна Сергеевна Эфрон и я должны были готовить тексты и комментарии.

Из-за случившейся со мною в издательстве неприятности с изданием Пушкина я опаздывала в Комарово на сутки - и тем сильнее жаждала поскорее увидеть Анну Андреевну (я знала, что она там) и услышать от нее рассказ о встрече с Мариной Ивановной.

Девятнадцатого февраля нас с Анной Андреевной Ахматовой познакомила Ника Николаевна Глен, - она тоже работала в Гослите и приехала на два дня в Комарово.

В тот день Анна Андреевна неважно выглядела, однако согласилась принять меня. Она трудно дышала, тем не менее была очень любезна и приветливо улыбалась, - так что с нею я сразу почувствовала себя очень свободно и естественно. Рассказ ее о встрече с Цветаевой я от волнения плохо запомнила; почему-то лишь застряла в памяти "Маринкина башня" в Коломне из ахматовского стихотворения, - хотя его Анна Андреевна в тот раз не читала. От волнения же я много болтала сама, в чем потом себя упрекала. (Впрочем, позже поняла, что Ахматова, будучи в общении чрезвычайно проста, и в собеседнике предпочитала естественность, весьма иронически относясь к чужой скованности и "преданным глазам".)

Я просидела у Анны Андреевны примерно полчаса и поспешила удалиться, не желая ее утомлять. Уходя с неожиданной радостью услышала, что Анна Андреевна, собиравшаяся через некоторое время выйти погулять, обратилась ко мне: "Хотите? Если никуда далеко не уйдете". Разумеется, я хотела, и с нетерпением стала ждать. Но Ахматова до обеда так и не вышла - плохо себя чувствовала. Потом пришла Н. Глен и передала ее слова: "Барышня очень понравилась, красивая и мило держится". Этим я готова хвастаться до сих пор; главное, конечно, было то, что Анна Андреевна с первой встречи меня приняла, признала.

Обо всем этом я поведала в письме к родителям, которое накатала в тот же вечер. Вот отрывок:

"После обеда влетела запыхавшаяся Ника и сказала, что АА приглашает нас (уже с моей коллегой) к себе, она будет читать свою работу о Пушкине - она ведь давно пишет книгу о последнем периоде его жизни, о Н. Н. Гончаровой и ее сестре Александрине, о дуэли, и все обстоятельства гибели. - Мы пришли. Она чувствовала себя лучше, была весела, остроумна; читала вслух главу "Александрина", где разоблачала легенду о том, что та была с Пушкиным в связи".

... Воспринимать на слух "Александрину" оказалось нелегко. Не потому, что читала Анна Андреевна глуховато-монотонным голосом; ведь при чтении стихов именно такая ее интонация преображалась в музыку. "Пушкинские штудии" Ахматовой так насыщены информацией, что, как мне думается, более предназначены для чтения глазами. В них много отсылок, сопоставлений, имен, упоминаний, намеков, порой - иронических, - словом, требуется неспешное проникновение - не говоря уже о подготовленности. К тому же я в то время находилась под влиянием Пушкина Марины Цветаевой, под властью цветаевских "формул", разящих и пристрастных: "Тяга Пушкина к Гончаровой... тяга гения-переполненности - к пустому месту. Чтобы было куда... Он хотел нуль, ибо сам был - все..." Или: "Расизм до своего зарождения Пушкиным опрокинут в самую минуту его рождения". И множество других... Ахматовская манера исследователя показалась мне несколько чуждой. В отличие от Цветаевой, которой для "ее" Пушкина понадобилось три-четыре книги, Ахматова изучила массу литературы; за каждым ее словом стояли факты, которые она порою преподносила со сдержанным презрением, иронией, либо горечью: "Щеголев допускает, что всю историю романа Пушкина с Александриной выдумала Арапова, дочь Натальи Николаевны от Ланского, - для симметрии и для оправдания Натальи Николаевны. По-моему, воспользовалась, а не выдумала. Эту версию, выдуманную Геккернами, вырастила и пестовала до своего последнего дыхания Идалия Полетика. Она не уставала вдалбливать свою бесстыдную сплетню Полоумному Трубецкому в Одессе (о чем он, к счастью, сам сказал своим слушателям на даче в Павловске)".

..."Мы, прослушав чтение, хором завопили, что это надо срочно печатать. Анна Андреевна расцвела, была рада; мы поговорили "за Пушкина" contre Natalie¹ и проч. Засим удалились, а через полчаса узнали от Ники, что "барышни оказались квалифицированные" (из моего письма от 19 февраля). И дальше: "У меня перед глазами все время та, эпохальная Ахматова, "с узким нерусским станом"², и я чувствую себя, как в сказке, - глазам, ушам и сердцу не верю... Подошла сейчас потихонечку в столовой к "компаньонке"³ (АА не вышла к ужину после прогулки) и сказала, чтобы она стучала нам всегда в случае надобности, и отлучалась, когда и куда надо, - с удовольствием, мол, посидим с АА. Она была очень рада, звала "просто так". Причем я верю, что и АА будет рада. Она очень одинока. Словом, жаль ее до ужаса. Наивность в ней какая-то..."

"Наивность" - конечно, не совсем точно; но и до сих пор не знаю, как передать эту удивительную ахматовскую аристократическую простоту...

Увы, мои письма из Комарово кратки и невыразительны; вот слова из одного: "С АА интересно говорить: она судит ясно, здраво и очень просто. Наталья Николаевна погубила Пушкина. Гоголя, Достоевского и Б. Л.⁴ погубила слава. Слава - вещь обманчивая и призрачная".

"... после того как АА сама позвала нас слушать "Александрину", мы почувствовали себя у нее "своими"... Вчера вечером "компаньонка" мне сообщила, что она едет в Ленинград сегодня утром... Я пришла к АА... накуталась, и мы с АА пошли гулять. Ходит она с палочкой, опираясь при этом на руку соседа. Ходит медленно, через каждые 2 минуты останавливается - и немудрено: только что у нее был третий инфаркт. Кроме того, ей нельзя долго быть на холоду, ибо у нее "фронтит" (боль во лбу) от холода. Гуляли мы с ней 45 минут. С ней очень легко, она славная, симпатичная, умная, очень проста в обращении и, конечно, идеально ("по-петербургски") воспитана... Сегодня она сказала, что у меня типично московский выговор... Потом мы пришли домой, она велела прийти через час. Я говорю: "велела", а на самом деле это выглядело так: "Анна Андреевна, когда к Вам прийти?" - и она, с достоинством, но и не желая обременять, говорит, как и что. Главное, что ей нравится, когда мы у ней торчим. "Не уходите, я хочу поговорить!" - басом и нараспев". Это я пишу домой 22 февраля. После обеда я опять пошла к Анне Андреевне. "Мы очень интересно поговорили: о Марине, о Пастернаке, о ней самой, - глупо пишу я там же. - Потом я повела ее в столовую; после столовой она хотела немного погулять..."

Эта прогулка, к сожалению, не состоялась: приехал В. Н. Орлов, и надо было многое обсудить в связи с тем, что я подписывала договор на совместное, с А. С. Эфрон, составление и комментирование однотомника Марины Цветаевой в "Библиотеке поэта". Анна Андреевна деликатно поинтересовалась, нельзя ли издать в "Библиотеке поэта" ее стихи. Мне было очень трудно ей ответить, что эта серия печатает только умерших поэтов. (В прошлом, 1961 году, после долгих мытарств, борьбы по пустякам, насильственных вставок и изъятий, вышла маленькая книжка "Стихотворений" Ахматовой с мерзким послесловием А. Суркова; не говорю уже о "профильтрованном" ее составе - результате "работы" гослитовского начальства. Анна Андреевна называла ее "смрадной" - одно из излюбленных ее словечек; однако позже все-таки надписала мне ее: "Анне Александровне Саакянц хоть такую на память. Ахматова, 15 мая 1962 г. Москва".)

Но вернусь к своему письму: "Мы с Верой, во второй половине дня, безнадежно засели у нее, пили чай и болтали... Никогда не думала, что с ней так просто. Сегодня я ей пришивала оторвавшуюся от шубы пуговицу... На днях она показывала нам свой альбом. Хороша была - удивительно! И сейчас очень хороша, только это два разных человека: та Ахматова - восточная, томная, тонкая - и теперешняя: грузная, величественная, "бабушка".

26 февраля: "От АА уже не вылезаем. Друзья. - Вчера не отпускала до 12 часов ночи, читала всякие стихи, было много интересного".

Но надо сказать о спутнице Анны Андреевны, небрежно поначалу названной мною "компаньонкой"; с нею мы подружились уже на второй день, и стало ясно, что она связана с Ахматовой как бы нитями Поэзии и Истории.

Это - Любовь Давыдовна Большинцова, "Любочка", переводчица. В далеком прошлом - жена Валентина Стенича, того самого "юноши Стэнча", с которым в восемнадцатом году случайно встретился Александр Блок и увековечил его в очерке "Русские денди", а в дневнике записал его слова: "Если социализм осуществится, нам останется только умереть"; "Я каждые полгода собираюсь самоубиться"; "Мы живем только стихами"⁵ и т. д. Молодой поэт Стенич сгинул впоследствии в ГУЛАГе, как и второй муж Любочки, кинорежиссер Большинцов. Дважды вдова, Любовь Давыдовна была воплощением самой женственности; невысокая, немолодая (тогда ей было пятьдесят четыре года), ухоженная и подтянутая, она была олицетворенная элегантность. Однажды она задумала приготовить крем для лица (из меда, сливок и чего-то еще); помню, как она священнодействовала, а Анна Андреевна с величественным любопытством наблюдала, роняя редкие, но весомые реплики знатока.

Любочка была очень доброжелательна к людям; невозможно представить ее, гневно осуждающей кого-то. Гораздо позже я осмыслила: какие страдания довелось пережить ей, человеку из другой эпохи, связанной с теми, кто причислял себя к последним, уходящим... Она и сама была "уходящей натурой", подобно Ахматовой, - неважно, что намного ее моложе. Будучи привязанной к Анне Андреевне, любя ее, она, тем не менее, вполне трезво судила о ней. Помню, однажды она, как всегда деликатно, сказала: "Анна Андреевна, когда надо было, в тяжелые годы, зажечь примус для любимого человека, ложилась, кутаясь в шаль, и говорила: - Мне это не нужно. - И любимый человек уходил - мужчины уходили от Анны Андреевны". Как-то она уморительно и похоже изобразила Ахматову, гордо подняв голову и прогудев басом: "Я страшно люблю одиночество, - говорила Анна Андреевна, - и... никогда не оставалась одна".

Но это - юмор и быт. Уж кто-кто, а Любовь Давыдовна прекрасно понимала, что одиночество было неразлучным ахматовским спутником, - сколько бы нас всех ни толпилось рядом...

Когда я называю по привычке
Моих друзей заветных имена,
Всегда на этой странной перекличке
Мне отвечает только тишина.

... Любочка жила в Москве, в Сокольниках, на улице Короленко, в уютной квартире на пятом этаже без лифта. Там впоследствии, летом 1965 года, мы виделись с Анной Андреевной после ее поездки в Италию и в Англию. В памяти остался юмористический рассказ Ахматовой о ста двадцати ступеньках старинного сицилийского замка в Катанье, где ей вручали премию "Этна Таормина". Надо было подняться по длиннейшей лестнице. Отступать было некуда, Анна Андреевна мысленно прикинула, осилит ли подъем, взяла себя в руки, подумала: "Ну, похоронят по третьему разряду" - и мужественно преодолела лестницу. О юморе Ахматовой вспоминает почти каждый, об одиночестве говорят меньше. "Она очень одинока... жаль ее до ужаса", - это из моего письма от 19 февраля; эта печальная правда, можно сказать, с первой же встречи била в глаза. За те два или три выходных дня, что пришлись на наше пребывание в Комарово, никто из семьи не навестил Анну Андреевну, и это, по контрасту с другими обитателями Дома творчества, к которым постоянно приезжали родственники, особенно ощущалось. Ведь Ахматова приехала сюда после третьего инфаркта, случившегося осенью шестьдесят первого.

Недуг томит - три месяца в постели.
И смерти я как будто не боюсь.
Случайной гостьей в этом страшном теле
Я, как сквозь сон, сама себе кажусь.

потребительстве Пуниных - матери и молоденькой дочери, для которых она была всего лишь старая, больная "Акума".

Никого нет в мире бесприютней

Мало вспоминают и о трагедии скитальчества Ахматовой в старости. Не потому ли все больше и больше сдавало ее сердце, что она постоянно кочевала от одних приютивших ее друзей к другим, из северной столицы в Москву и обратно, из больниц - в чужие дома? А разве не символичны эти прозвища ее временных обиталищ: "Будка" - сперва одна, потом - другая утлая дача под Питером; "Шкаф" - крохотный закуток в московском доме Ардовых на Ордынке...

В ленинградской квартире Анны Андреевны я была однажды, вскоре после Комарово. Помню узкую темную комнату, старинный сундук и на стене - знаменитый ахматовский силуэт работы Модильяни. Раза три посетила ордынскую комнатушку, где не повернуться; правда, Ахматова гостеприимно принимала в столовой, под собственным портретом, выполненным любимым ею Алешей Баталовым. Когда она, осенью 1962 года, жила у Н. Н. Глен, я один раз приходила туда, в большой дом на Садово-Каретной (комната в коммунальной квартире). В тот день, кажется, кто-то поинтересовался, какое впечатление произвел на Анну Андреевну Солженицын, с которым она только что виделась. "Он - прекрасен", - был ответ⁶.

О квартире Л. Д. Большинцовой я упоминала; взойдя пешком на пятый этаж, Анна Андреевна уже выходить на улицу не рисковала. Чужие, чужие, чужие дома...

жить в быту, пусть и находясь с ним в неизбывной вражде: готовить, топить печи, убирать и прочее. И - воспитывать детей, - на свой, цветаевский лад. У Ахматовой в этих двух жизненных пунктах: быт и ребенок - был, что называется "прочерк", она была как бы отрешена от того и другого. Интересны в этом отношении записи П. Н. Лукницкого 20-х годов⁷ . По ним видно, как Ахматова претерпевала быт: не жалуясь, не ропща, но и без кротости; она как бы миновала быт, относилась к нему машинально, иногда обращалась к друзьям с нетребовательными им значения, просто - обессиливала. Что до сына, воспитывавшегося в семье мачехи, то в записях Лукницкого о нем нет - или почти нет - упоминаний.

Но интересно, что обе: и Цветаева в 1918 году, и Ахматова - в 1915-м, произнесли одни и те же слова:

Дурная мать! - Моя дурная слава
Растет и расцветает с каждым днем.
(М. Цветаева, "Памяти Беранже")


Я дурная мать.
(А. Ахматова, "Колыбельная")

"дежурства". (Мы с приятельницей по утрам чередовались: одна из нас уходила на лыжах, другая -гуляла с Анной Андреевной.) Погода была ясная, солнечная; синее небо, голубой снег, красные стволы крепких толстых сосен, - все это так отличалось от желтоватых февральских красок Подмосковья. Мы с Анной Андреевной вышли на порог, готовясь к прогулке. У дверей стояли несколько писателей; давняя знакомая Ахматовой, Л. Я. Гинзбург появилась с фотоаппаратом. Несколько человек с резвой готовностью приблизились к Ахматовой, желая попасть в кадр, - сама Анна Андреевна, разумеется, была невозмутима. Я демонстративно отошла в сторону; во мне кипело возмущение - эти люди созерцали Ахматову на расстоянии, и никто не предложил ей самую элементарную помощь. "Восхищаться стихами и не помочь поэту!" - били во мне набатом эти цветаевские слова. Но - подумала я гораздо позже, - та же Цветаева писала: "Помочь - ведь тоже - посметь". Может, многие не решались - вот так просто подойти и предложить помощь; к тому же, прямо скажем, молодежи в Комарово почти не было.

"бертрановские посты преданности" (слова Цветаевой) вокруг Анны Андреевны не пустовали. Любочка Большинцова, Ника Глен, специально приезжавшая из Москвы. А почитатели мужского пола! Только за те две недели, что я была в Комарово, их приезжало несколько; цветы и конфеты Анна Андреевна принимала с величавой признательностью. Однажды Любочка постучала к нам довольно поздно - мы уже легли: "Девочки, приходите, Анне Андреевне привезли шампанское и шоколад" - и, предупреждая нашу стеснительность: "Ей ведь это нельзя". И мы, накинув поверх ночных рубашек шубы, помчались в противоположный конец коридора, в просторный номер Анны Андреевны, - до сих пор не перестаю восхищаться этой сверхнепосредственностью отношений.

В ту ночь Анна Андреевна поделилась с нами своей огромной радостью: гость, приезжавший к ней, привез журнал (или газету), где впервые за много лет был упомянут Николай Гумилев. Думаю, нет нужды объяснять, что значило для Анны Андреевны это упоминание, пусть и в соответственном (по тем временам) контексте. Шампанское мы распили.

... Что же до поклонников-мужчин, то Анна Андреевна неизменно держала с ними ту изначальную, природой продиктованную дамскую дистанцию, с какою истинная женщина (возраст не имеет значения) относится к своим "воздыхателям". Эта "расстановка сил" постоянно ощущалась в разговорах с Анной Андреевной на соответствующие темы; давно, к сожалению, канувшая в Лету, она воспринималась как идеал, которого нужно достигать заново. Мужчины как бы принадлежали к другой "расе", они были с другой планеты, - и отсюда великое ахматовское открытие:

Есть в близости людей заветная черта,

и разительный контраст с цветаевским: "Я никогда не хочу на грудь, всегда в грудь! Никогда - припасть! Всегда пропасть! (В пропасть)". Поклонники подразумевались сами собой, были величиной постоянной, и в то же время им как бы не придавалось значения. Ахматова и мужчины - это витало в воздухе во время наших бесед. Чуть ли не в первый же наш разговор, когда речь шла о поэзии,- о моей робости и серьезности нечего и говорить, - Анна Андреевна неожиданно заметила: "А вы опасны для чужих жен", - без всякого перехода, просто и непосредственно, - возможно, приглашая меня к откровенности. Но разве я могла?

Чутких мужей вернейшая подруга

В кругу друзей мы звали Анну Андреевну: ЭПОХА.

За этим шутливым прозвищем стоит многое.

"... мы чувствовали себя людьми 20 века и не хотели оставаться в предыдущем", - писала Ахматова.

Какую же эпоху олицетворяла она?

Короткую и трагическую: подорванную летом 1914-го выстрелом в Сараево и оборванную в 1917-м. У Ахматовой есть поразительные строки, написанные, когда ей было двадцать семь лет:

Из памяти, как груз отныне лишний,
Исчезли тени песен и страстей.

Стать страшной книгой грозовых вестей.
("Памяти 19 июля 1914")

Около тридцати лет спустя она сказала об этом проще и трагичней:

Меня, как реку,

Мне подменили жизнь. В другое русло,
Мимо другого потекла она,
И я своих не знаю берегов.
(Из "Северных элегий")

"переехала" Эпоху. Если творчество Ахматовой потекло в другое русло, - об этом писали и еще много будут писать, - то жизнь, путь, судьба - были разрушены. "Когда знаешь, что никогда, никуда, начинаешь жить тут. Приживаешься к камере" (М. Цветаева, "Дом у Старого Пимена"). Анна Ахматова тоже вынуждена была "прижиться к камере" советской эпохи, и даже (мысленно) - к реальной камере, в которой сидел ее сын...

Большинство встречавшихся с Анной Андреевной вспоминает ее в последний период жизни, и очень однообразно: царственна, остроумна, величественна, проста; и я, разумеется, тут не оригинальна. Мы вспоминаем виденное глазами и слышанное ушами. Приметы, но не суть. Записаны тома ахматовских разговоров: книги Павла Лукницкого, Лидии Чуковской. Повседневные, обыденные разговоры, в которых неумолимо тонет, мельчает личность поэта; все читается как монотонное повествование¹⁰. (Эккерман в "Разговорах с Гёте" работал совершенно иначе, - но не об этом сейчас речь.) А главное - в том, что Ахматова всегда была в броне, в роли, - как всякий человек, - еще мягче: за вуалью. Она стремилась к общению, но душа ее была закрыта; открывалась она только стиху. Стих, его более удачный вариант, более точное слово - это она охотно обсуждала. Но в себя, туда, откуда

И не с кем плакать, не с кем вспоминать...  

- сколько бы не было вокруг добросовестных летописцев, подающих надежды поэтов, восторженных поклонников или скромных облегчителей быта.

Все души милых на высоких звездах.
Как хорошо, что некого терять

"О, Муза Плача..."

Ее

... Ей было семьдесят три, когда мы встретились, - не так много по современным понятиям; но страданий и недугов она отведала выше сил человеческих. Она сохранила молодую живость души, но и глубокую ее усталость. В ней жила пушкинская всемирная отзывчивостьготова ли? - вынуждая отвечать: "Я была на краю чего-то, // Чему верного нет названья"; "А я уже стою на подступах к чему-то, // Что достается всем, но разною ценой"; "Господи! Ты видишь, я устала // Воскресать, и умирать, и жить..." И, наконец ("Памяти В. С. Срезневской"):

Но звонкий голос твой зовет меня оттуда,
И просит не грустить н смерти ждать, как чуда.

1994

• Главная страница → Воспоминания об Ахматовой