Простор. - 1971. - № 2. - С. 97-100.
Анна Ахматова в Ташкенте
1. "Нам родина пристанище дала"
Осенью 1941 года мне сказали: "Анна Ахматова в Ташкенте. Хотите познакомиться?" Я ответила не вдруг, не зная ее стихов, а те строки, что знала, вызывали неприязнь: "Из ребра твоего сотворенная, как могу я тебя не любить?!" Особенно возмущало ребро, из которого я, комсомолка (!), сотворена по милости Адама, и за это я должна униженно любить его всю жизнь.
Того, что слово Ахматовой, выступавшей по радио, помогало защитникам Ленинграда, я не знала. Не знала, что поэтесса шила мешки для песка, гасила зажигательные бомбы. Об этом Ахматова молчала.
Знакомство состоялось в д оме, что стоят на улице Карла Маркса и значился под номером три, где Анну Ахматову, эвакуированную из Ленинграда, устроили временно. Помнится, в нижнем этаже этого дома помещалась приемная Председателя Совета Министров УзССР Юлдаша Ахунбабаева.
Вскоре Анну Ахматову переселили в более спокойный дом на улице Жуковского, 54, который пощадило даже землетрясение. Здесь жили писатели Абдулла Каххар, Тимур Фаттах, Владимир Луговской, Ксения Некрасова, Лидия Чуковская, Александр Хазин и другие поэты и прозаики. Сейчас, переехав с одной улицы на другую, даже Анна Ахматова не знала, чем станет для нее этого дом.
Крутая деревянная лестница с девятнадцатью шаткими ступенями вела в простую мансарду, разделенную на две комнаты. Светлые окна выходили на "мангалочий дворик". Пышная шелковица, тонкая урючинка да "серебряная луна" Азии украсили ахматовскую мансарду, главную меблировку которой составлял большой дощатый стол на козлах и такие же грубые скамейки. Эту комнату Анна Андреевна назвала трапезной, хотя трапезы здесь были редки.
Трапезная сообщалась с узкой комнатой-пенальчиком в одно окно. Там, вдоль перегородки, изголовьем к окну, стояла кровать. поодаль, в углу, небольшой то ли стол, то ли тумбочка с маленьким зеркалом, ниткой бус, одеколоном и карандашами. По этим карандашам да книгам нетрудно было догадаться, что стихи рождаются здесь, в этом пенальчике.
Смущало отсутствие бумаги. Впрочем, стихи тогда писали на чем придется.
Ахматова еще не обжилась, не осмотрелась здесь, в новой квартире Азии. Пока она называет все это временным жилищем, имея в виду и себя и тысячи эвакуированных. Не случайно в ее стихах впервые за долгие годы творчества индивидуальное "я" уступает место множественному "мы".
Как в трапезной - скамейки, стол, окно
С огромною серебряной луною.
Мы кофе пьем и черное вино,
Мы музыкою бредим...
Все равно...
И зацветает ветка над стеною.
В изгнаньи сладость острая была,
Неповторимая, пожалуй, сладость.
Нам родина пристанище дала1.
Поэтесса чувствует настоятельную необходимость говорить от имени всех и во всю силу зрелого таланта. Может быть, поэтому гражданский голос Анны Ахматовой зазвучал в полную силу именно здесь, в Ташкенте:
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова, -
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки!
1942
Ахматова никогда не ходила по редакциям, не предлагала ни своих стихов, ни выступлений. В Ташкентском радиокомитете нет записей голоса Ахматовой. Но если поэтессу приглашали, то она не отказывалась от выступлений, будь то военный госпиталь или всего лишь литературный кружок Дворца пионеров. На одно из таких выступлений, как на праздник, собрались любители поэзии. Здесь были молодые поэты, пожилые люди, казавшиеся нам патриархами, ученики старших классов. Зал гудел. Ахматова вошла - все смолкло. Прямая и величественная, она прошла к столу, и прежде чем начать, спросила:
- Можно мне читать сидя?
Анна Андреевна опустилась на стул. Надела в очки в дешевой темной оправе, которые ей не очень шли. Открыла тетрадь. Это была общая тетрадь с черными клеенчатыми корочками, начатая, может быть, еще в Ленинграде. Уголки ее, загутые и потертые, топорщились. Полный сдержанной силы голос Ахматовой спрашивал нас
Птицы смерти в зените стоят.
Кто идет выручать Ленинград?
Строгой красоты глаза его горели неюношеской решимостью. Как знать, может, в этот час созрело в нем непреклонное решение защищать Ленинград. Он добровольцем ушел на фронт, откуда не вернулся.
Стихи Анна Ахматова читала хорошо. Сильно звучало каждое слово, сказанное неторопливо, четко, выразительно. Ахматова никогда не напрягала горло, никогда не повышала голоса, но его всюду было слышно, как слышен зов набата. Так прозвучало тогда стихотворение "Мужество", которым Ахматова открыла свой поэтический сборник "Избранное", изданный "Советским писателем" в 1943 году и отпечатанный в ташкентской типографии № 2.
2. "Это рысьи глаза твои, Азия..."
С пристальным вниманием Анна Ахматова отмечала приметы Востока. Запоминала музыкальный строй арычных струй, вдыхала запах роз, как бы примериваясь к необычайной высоте синевы. Синь Азии была по плечу Анне Ахматовой. Она следила взглядом широко открытых глаз стремительные взлеты тополей, большие и дремучие шары карагачевых крон. Их еще не вырубили тогда в сквере Революции.
Ахматова умела смотреть. Сквозь тяготы войны проступал Восток. Он подчинял себе, вторгался в суть стихов, в творчество.
Заснуть огорченной,
Проснуться влюбленной,
Увидеть, как красен мак.
Какая-то сила
Сегодня входила
В твое святилище, мрак!
Мангалочий дворик,
Как дым твой горек
И как твой тополь высок...
Шехерезада
Идет из сада...
Так вот ты какой, Восток!
В ташкентской жизни Ахматовой не было дня, когда бы она не говорила об осажденном Ленинграде. В ее больших зеленовато-серых продолговатых глазах прочно жила печаль. И только живой природе Азии дано было смирить горечь утрат:
С грозных ли площадей Ленинграда
Иль с блаженных летейских полей
Тополями украсил ограды
И азийских светил мириады
Расстелил над печалью моей?
Даже звуковым строем стихов Анна Ахматова выразила врачующую силу Востока. Рокочущие РО-РА отзвуками дальнобойных орудий (гРОзных ЛенингРАда) как бы смягчаются певучестью Азии ЛА-ЛИ - "РасстеЛИ-Ил над печалью моей".
В последующих элегиях Анны Ахматовой грозный рокот отступает все дальше, звучит глуше. Явственней проступает тема Узбекистана:
Все опять возвратится ко мне:
Раскаленная ночь и томленье
(Словно Азия бредит во сне),
Халимы соловьиное пенье,
И библейских нарциссов цветенье,
И незримое благословенье
Ветерком шелестнет по стране.
Узбекское женское имя Халима названо здесь вовсе не для колорита. Отнюдь! Анне Андреевне, слышавшей на своем веку немало великолепных певиц, запомнилась исполнительская манера и своеобразие голоса известной оперной певицы Халимы Насыровой. Ее и назвала поэтесса.
Ташкентские друзья любили Анну Андреевну. Старались скрасить ей жизнь музыкой, веселыми шутками, цветами. Я носила записку, написанную с согласия Анны Андреевны, на другой конец города прекрасному исполнителю Шопена - пианисту Яблоновскому, который не было прежде знаком с Ахматовой. Он охотно отозвался на просьбу, устроив концерт для единственной слушательницы - Ахматовой.
Композитор, которого все ласково называли Козликом, часто навещал Анну Андреевну вместе со своей женой. Они приносили цветы. Дом наполнялся шутками, остротами, смехом. Цветов в комнате Анны Андреевны становилось тем больше, чем дальше на запад отодвигалась линия фронта.
23 июня я металась по городу в поисках цветов. Мне нужен был букет темно-красных бархатистых и нежно-белых роз первородной свежести. В продаже таких не оказалось, и я, разыскав адрес прославленного в городе цветовода Полякова, ринулась к нему. Выслушав меня. Поляков сказал:
- Составить такой букет нельзя.
- Как? Даже вы отказываетесь? - огорчилась я.
- Розы отцвели, - развел руками немолодой цветовод, - приходите в июле.
Глаза Полякова потеплели.
- Подождите, пожалуйста, - сказал он, - я пойду посмотрю, что можно сделать.
Возвратился он не скоро, зато с букетом.
- Где вы нашли это чудо? - спросила Анна Андреевна, принимая цветы. Неулыбчивая, она улыбнулась. Красивое лицо ее помолодело, засветилось.
В этот день мы пили вино, если фрукты. Анна Андреевна живо и весело рассказывала о том, как ее позвала в гости Ольга Берггольц.
- И я пошла, как телка, - сказала она смиренно. Все захохотали. Одна я лишилась дара речи, передо мной сидела не царственно величавая, а земная, хорошая русская женщина. Не Анна Ахматова - Аннушка, знавшая, почем фунт лиха…
Анна Андреевна любила цветы краткой азиатской весны, когда чрезмерность солнечного света слепит глаза и все вокруг согрето еще нежгучим солнцем. У нее есть стихи об этом - "Ташкент зацветает":
Словно по чьему-то повеленью,
Сразу стало в городе светло -
Это в каждый двор по привиденью
Белому и легкому вошло.
И дыханье их понятней слова,
А подобье их обречено
Среди неба жгуче-голубого
На арычное ложиться дно.
Неверно думать, что ташкентские годы Ахматовой были аркадией счастливой. Это опровергает и элегия "Где-то ночка молодая..", связанная с тяжелой болезнью Анны Андреевны, в то время уже немолодой (ей было за пятьдесят). В этом возрасте тяжелее переносится даже ангина, не то что тиф, которым она заболела. Тогда вспомнили имя великой драматической артистки Веры Федоровны Комиссаржевской, умершей во время гастролей в Ташкенте. Неужели и для Ахматовой Ташкент станет последним пристанищем? Началась борьба за жизнь поэта, в которую добровольно включились отзывчивость и любовь друзей Анны Андреевны. К счастью, все обошлось.
Где-то ночка молодая,
Звездная, морозная,..
Ой, худая, ой, худая
Про себя воображает,
На подушке мечется,
Знать не знает, знать не знает,
Что во всем ответчица,
Что за речкой, что за садом
Кляча с гробом тащится.
Меня под землю не надо б,
Я одна - рассказчица2.
Стихи эти написаны в Дурмене, в Доме творчества Союза писателей Узбекистана, куда перевезли Анну Андреевну, еще очень слабую после перенесенной болезни. Вероятно, там, в парке, сидя под липами, что и сейчас еще шумят у ручья могучими кронами, она нашла строки:
И в памяти, словно в узорной укладке:
Седая улыбка всезнающих уст,
Могильной чалмы благородные складки
И царственный карлик - гранатовый куст.
В ташкентских стихах Ахматовой восприятие Востока на редкость органичное. Что это? Только ли острота поэтического зрения? Но можно ли одним зрением, как бы оно ни было остро, объяснить почти домашнее восприятие Азии? О том, что А. Ахматова думала об этом, лучше всего свидетельствуют ее стихи:
Это рысьи глаза твои, Азия,
Что-то высмотрели во мне,
Что-то выдразнили подспудное
И рожденное тишиной,
И томительное, и трудное,
Словно вся прапамять в сознание
Раскаленной лавой текла,
Словно я свои же рыдания
Из чужих ладоней пила.
В этом стихотворении поэтесса сама выясняет свои азийские взаимоотношения. Рысьи глаза Азии высмотрели в русском поэте что-то органично близкое себе, что-то родственное, кровное, продиктованное не только остротой поэтического зрения, ибо -"словно вся ПРАПАМЯТЬ в сознание раскаленной лавой текла".
Вероятно, стихотворение "Имя" также является результатом раздумий поэтессы в том же направлении:
Татарское, дремучее,
Пришло из никуда,
К любой беде липучее,
Само оно - беда.
В самом ли деле татарское имя "пришло из никуда", явилось случайно взятым литературным псевдонимом (настоящая фамилия поэтессы Горенко)? В одном из стихотворений Ахматова говорит:
Мне от бабушки-татарки
Были редкостью подарки
Трудно предположить, что поэтесса в угоду рифме поступилась правдой жизни. Скорее всего, бабка и впрямь была татаркой. И если это так, то понятен и острый интерес северянки к Азии, и почти мгновенная поэтическая акклиматизация, и органичная точность изображения Востока. Такая точность, как будто Ахматова родилась не на Украине, а в Ташкенте. Понятно, почему азиатская луна проходит через восточные элегии Ахматовой:
Когда лежит луна ломтем чарджуйской дыни
На краешке окна, и духота кругом,
Когда закрыта дверь, и заколдован дом
Воздушной веткой голубых глициний,
И в чашке глиняной холодная вода,
Горит, как в детстве, мотыльков сзывая,
Грохочет тишина, моих не слыша слов, -
Тогда из черноты рембрандтовских углов
Склубится что-то вдруг и спрячется туда же,
Но я не встрепенусь, не испугаюсь даже...
Здесь одиночество меня поймало в сети.
Хозяйкин черный кот глядит, как глаз столетий,
И в зеркале двойник не хочет мне помочь.
Я буду сладко спать. Спокойной ночи, ночь.
Может быть, столетье отделяет южную ночь прародительницы Анны Ахматовой от этой, ташкентской, с духотой и запахом глициний. Но приметы той ночи и этой неизменны - ломоть луны, духота, глиняная чашка воды и великая тишина надежной земли Востока, в которой поэтесса вдруг улавливает что-то близкое и вместе с тем далекое. Недаром же "черный кот глядит, как глаз столетий". Это ощущение является "из темноты рембрандтовских углов" и "прячется туда же", во тьму несовершенной памяти. Что же это? Свое детство, а может, детство Азии?
3. "Он прочен, мой азийский дом"
В мягком воздухе азийского дома Анне Ахматовой легко дышится, свободно мыслится и так пишется, как никогда прежде. Впервые в ее творчество здесь, в ташкентском доме, входит тема вечной преемственности жизни, тема памяти, обращенной в прошлое, настоящее и будущее, философские размышления о сущности творчества. Все это становится главным в поэзии Ахматовой.
Наше священное ремесло
Существует тысячи лет...
С ним и без света миру светло.
Но еще ни один не сказал поэт,
Что мудрости нет, и старости нет,
А может, и смерти нет.
Ахматова в своей лирике ташкентского периода воспроизводила жизнь с ее достоверными подробностями, непререкаемую высоту азийского неба и светлую землю, дарившую ощущение вечности.
могла бы вызывать из певучего сердца Анны Ахматовой чужбина.
Ташкентские друзья Анны Андреевны, глядя на разрушенные землетрясеньем 1966 года дома, цитировали мне одну и ту же строку Ахматовой, горько улыбаясь: "Он прочен, мой азийский дом".
- Прочен ли? - спрашивала меня. Я отвечала утвердительно.
Связь Анны Ахматовой с Востоком старше ташкентских элегий и самой поэтессы. Она чувствовала это:
Я не была здесь (в Азии - Н. Т.) лет семьсот,
Но ничего не изменилось...
Все так же льется Божья милость
С непререкаемых высот,
Все те же хоры звезд и вод,
Все так же своды неба черны,
И так же ветер носит зерна,
И ту же песню мать поет.
Он прочен, мой азийский дом,
И беспокоиться не надо...
Еще приду. Цвети, ограда,
Будь полон, чистый водоем.
Здесь речь не о крепости стен. Они и тогда были каркасно-легки. Ахматова говорит о прочности отношения к своему азийскому дому, в котором поэтесса не была "лет семьсот". Странная строка! Почему она так приковывает внимание? Дело здесь не в гиперболе - вряд ли гипербола способна так поразить сознание, как эта, ахматовская. В ней таинственность человеческой прапамяти узнавания чего-то давным-давно знакомого и позабытого. И сейчас так же, как и сем веков тому назад, льется милость с непререкаемых высот азийского неба. ничего не изменилось в надежной устойчивости природы Азии. Ее покой нерушим. Отсюда правота Анны Ахматовой - "Он прочен, мой азийский дом". Отсюда и радость ее домашнего азийского бытия, и желание вернуться - "Еще приду", и ахматовское благословение Востоку - "Цвети, ограда, будь полон, чистый водоем".
В одну из наших встреч Анна Андреевна с характерной для нее сдержанной заинтересованностью расспрашивала о моих первых ленинградских впечатлениях. Услышав, что я опознавала Ленинград по произведениям Пушкина и Достоевского, она сказала:
- Есть города, над которыми не властно время. Ташкент из таких.
Только теперь, перечитав в который раз стихотворение "я не была здесь лет семьсот", понимаю связь его строк с заключением Анны Андреевны - "Ташкент не из таких".
"Я не была здесь лет семьсот", понимаю связь его строк с заключением Анны Андреевны - "Ташкент из таких".
В другой элегии Ахматова снова называет Ташкент домом, ибо "звездный кров" - кровля - крыша дома - слова одного корня и понятия. Поэтесса называет своим кровом все звездное небо Востока. Стихотворение звучит как клятва:
Я буду помнить звездный кров
В сиянье вечных слав
И маленьких баранчуков
На молодых руках.
Землю Узбекистана и его народ Ахматова воспринимает теперь как нечто близкое, дорогое. И следа не осталось от былой неприязни к Востоку-разлучнику:
Восток еще лежал непознанным пространством
И громыхал вдали, как грозный вражий стан.
и назовет домом.
Знакомство Анны Андреевны с Ташкентом произошло в трудное военное время. Женщины снимали ханатласы, заменяя их рабочими робами, занимая места мужчин на заводах и фабриках… Раскачивая на холодном ветру оголенные ветви тополей, город притих, обнажился. Сквозь эту оголенность Анна Ахматова сумела разглядеть истинное лицо Востока, полюбить и воспеть его.
Под звездным кровом азийского дома Ахматовой не столько сладко спалось, сколько писалось, ибо приведенные стихотворения далеко не исчерпывают того, что создала она в Ташкенте.
Первые слушатели поэтессы прекрасно помнят, что свою "Поэму без героя" Анна Ахматова на две трети написала в доме 54 по улице Жуковского, где впервые прозвучали великолепные по своему словарному строю, богатству ритмов и музыки главы поэмы.
Из года сорокового,
Как будто прощаюсь снова
С тем, с чем давно простилась...
Все мы в то время смотрели с башен мирных лет на военные утраты, на оскверненное врагами "пречистое тело земли". Остро, зримо предстало величие завоеваний Октября, которые героически отстаивали фронт и тыл. Анна Ахматова внесла свою долю в общее дело победы.
Вскоре после снятия ленинградское блокады Ахматова покинула Ташкент во имя города, поправшего самую смерть. Но и там, в Ленинграде, азийский дом не раз явится ей во сне, и там звездный кров Востока будет вторгаться в ее стихотворения. Спустя полтора десятка лет после отъезда Анна Ахматова вновь возвращается к Ташкенту:
Светила нам только зловещая тьма,
Свое бормотали арыки,
И Азией пахли гвоздики.
1959.
"Ташкентскими страницами", свидетельствуют о подлинном и непреходящем чувстве Ахматовой к ее азийскому дому.
Примечания
1. Здесь и далее стихи цитируются по книге "Бег времени". М. -Л., "Советский писатель", 1965.
2. "Звезда Востока" 1966 г, № 6, стр. 42.