Томашевская З. Б.: Я - как петербургская тумба

Дорогая Ирина Николаевна, вот уже два месяца что я собираюсь выехать из Ташкента. Дело в том, что я каждую неделю получаю от Владимира Георгиевича телеграмму с извещением о высылке мне вызова "на днях". Последняя такая телеграмма подписана и Ольгой Берггольц. Московский вызов у меня давно на руках.

Как Вы, как Борис Викторович?

Очень бы хотела продолжить с ним разговор о строфах Пушкина.

Сейчас в Ташкенте рай. Все цветет буйно и блаженно: красивее всего цветет айва.

Передайте мой привет Зое, Борису Викторовичу,. Лозинскому, Пастернаку, Осмеркину.

Все перестали мне писать, уверенные, что я уже в дороге.

Целую вас.

Ваша Ахматова.

Открытка, заказное, почтой. Адрес: Москва, Гоголевский бульвар, 29, кв. 34а. Ирине Николаевне Томашевской. Обратный адрес: от А. Ахматовой Ташкент, ул. Жуковского, 54. Написана чернилами.

Теперь об именах, упоминаемых в письмах. Это был в сущности тот же круг людей, которых знали и любили мои родители. Которые постоянно бывали у нас в доме.

Исключение составлял Гаршин. Бывал он только тогда, когда Анна Андреевна жила у нас. Он проходил в ее комнату. Никогда не участвовал ни в каких чаепитиях, обедах, ужинах, хотя дом у нас был всегда очень гостеприимным и хлебосольным. Когда Анна Андреевна переехала в подвал к Моисею Епишкину, он и вовсе перестал появляться у нас. Тем не менее я видела его каждый вечер, когда приносила Анне Андреевне какую-нибудь еду. Потом Анна Андреевна улетела в Москву, потом и мы переехали вниз. Правда не в подвал, а в нижнюю квартиру с окнами во двор. Там жила моя подруга по Академии художеств - Лена Табакова. Наша квартира выходила на сторону, наиболее опасную во время обстрелов, и окна в ней были разбиты.

Однажды, в мрачный ноябрьский вечер, раздался стук (в доме электричества уже не было). Вошел Гаршин и попросил разрешения посидеть "на этом диване" (диван, который был отнесен к Епишкину, теперь стоял у дверей в нашем новом жилище). Сидел он молча и молча ушел. С тех пор стал приходить довольно часто. Перед встречей Нового года он принес маме подарок. Это были двенадцать книг в очень красивых кожаных переплетах - "Жития святых", сказав, что в свое время получил их от Анны Андреевны. В конце января он застал всех в очень тяжком состоянии. Были потеряны карточки. Все четверо лежали тихо по своим углам. Было совсем темно и очень холодно. Владимир Георгиевич посидел, как всегда, молча. И вдруг сказал: "Лошадей уже всех съели, но у меня остался овес. Я бы мог дать его вам. Если бы кто-нибудь пошел со мной". Владимир Георгиевич был патологоанатом и в то время был главным прозектором города. В его ведении были, очевидно, похоронные лошади. Было страшно. Жил он в Толстовском доме на Фонтанке. Шел уже комендантский час. В городе ходили слухи о том, что едят людей. А пойти могла только я. Мама решительно приказала мне идти. Потом она говорила, что боялась больше всего самого Гаршина. А я - нет. Я боялась только того, что - отнимут. А Гаршин был такой красивый. Даже тогда, исхудавший и удрученный. И потом, мне так нравилось, что он приходил посидеть на диване Анны Андреевны, что казался каким-то романтическим героем. Об остальном я не думала. Мы пошли. Он дал мне целый мешок овса, вернее - мерку. Так называли мешок, который подвязывали лошадям. Это было килограммов восемь. Домой я шла одна, стараясь идти быстро, почти зажмурившись от страха на кого-нибудь наткнуться. Читала про себя стихи. Тогда все расстояния казались такими далекими и непреодолимыми, что было утешительно думать, что когда прочтешь главу из "Онегина" - перейдешь Неву, а "Сон советника Попова" - дойдешь до Союза писателей. Еще только надо добавить эпилог "Поэмы без героя". Теперь мне странно, что во всех изданиях пишут, что эпилог написан в Ташкенте. Дописан - да. Первоначальный эпиграф - "Мне кажется, что с нами случится все самое ужасное" из Хемингуэя - приходился всегда на самое страшное место - косую улицу от Фонтанки до перекрестка улицы Чайковского и Гагаринской. Я ее и сейчас боюсь и до сих пор не знаю ее названия.

Мерка овса спасла нас от верной гибели. Гаршин спас, а вернее - Анна Андреевна. В первый раз. Будет и второй. А пока мы мололи овес в кофейных мельницах.

Владимир Георгиевич приходил все реже и реже. Он переехал на Петроградскую, сначала на улицу Рентгена к кому-то из знакомых, а потом просто в свой институт и там жил почти до конца войны. Мы были потрясены, когда он пришел 19 февраля 1942 года и назвал страшную цифру погибших от голода. К этому дню было зарегистрировано 650 тыс. смертей. Только зарегистрировано! А трамваи, набитые мертвецами, застывшие 4 декабря 1941 года? Никаким сюрреалистам не выдумать того, чем был тогда Ленинград. Сколько же их было всего?!

Больше мы никогда не виделись. Но все просьбы Анны Андреевны - узнать о нем, переслать стихи и поэму - мама выполняла. Стихи и поэму отвезла Мария Вениаминовна Юдина (великий музыкант и бесстрашный человек). Она летала в осажденный и обстреливаемый город, давала концерты и каждый раз посещала Владимира Георгиевича только потому, что это надо было Анне Андреевне.

Дружба Анны Андреевны и Владимира Георгиевича кончилась тяжелым и трагическим разрывом сразу по возвращении Анны Андреевны в Ленинград в мае 1944 года.

Но вот стихи. В рукописи они называются "Без даты".

... А человек, который для меня
Теперь никто, а был моей заботой

Уже бредет, как призрак по окраинам,
По закоулкам и задворкам жизни,
Тяжелый, одурманенный безумьем,
С оскалом волчьим...
Боже, боже, боже!
Как пред тобой я тяжко согрешила!
Оставь мне жалость хоть...

В начале 1949 года Владимир Георгиевич заболел тяжко и надолго. Скончался он 20 апреля 1956 года.

Недавно Владимир Павлович Михайлов, написавший некролог Владимиру Георгиевичу, сделал мне удивительный подарок. Он показал мне однотомник Пушкина, на котором была такая надпись:

Владимиру Георгиевичу Гаршину - Человеку и в звериных дебрях с любовью

От Ирины Николаевны и Бориса Викторовича Томашевских

26 января 1942 г. Ленинград в осаде

Книгу эту Владимиру Павловичу подарил Гаршин. Меня второй раз поразило сходство Анны Андреевны и Владимира Георгиевича - дарить "драгоценное". Подарок маме к Новому году - "Жития святых", полученные из рук Анны Андреевны, и подарок Владимиру Павловичу - Пушкин с такой надписью. Анна Андреевна тоже дарила маме только "драгоценное" - крест, подаренный Анрепом и воспетый ею, гребень, привезенный Гумилевым из Персии, "Илиаду" с надписью от Шилейки и т. д. Не просто - щедрость. А способ выразить еще очень многое.

К весне 1942 года началась принудительная эвакуация, и мы получили убийственное назначение - Красноярск. В доме не было ни копейки, никаких никогда не бывших драгоценностей. Четыре серебряные ложки... Верная погибель. Тут все вспоминают, что в октябре 41 года был от Фадеева телеграфный вызов в Москву. Это Анна Андреевна, в отчаянии, что оставила нас в такой беде, прилетев в Москву, умолила Фадеева дать вызов. Но Борис Викторович решительно отказался: "Без книг - я покойник, предпочитаю быть покойником с книгами". Разве можно было представить себе то, что нас ожидало! Сейчас телеграмма могла бы спасти. Все-таки - Москва. Друзья. Возможная работа. Да и перелет невелик. До Красноярска в те времена добирались неделями. Но для этого нужно было предъявить телеграмму.

Все бумажки давно употреблены на растопку. И я возвращаюсь ни с чем. Три дня мама безжалостно гоняет меня наверх. Я уже не ищу. Я со слезами пытаюсь навести там хоть какой-нибудь порядок. Ставлю на места раскиданные книги... Стоит 20-томный французский Вольтер. Один том лежит сверху. Я машинально ставлю его на место и вижу белый кончик закладки. Вытаскиваю... Она!!! И через несколько дней мы летим в Москву.

20 марта 1942 года. Во второй раз спасены Анной Андреевной!

На обложке маленького ташкентского сборника, "странно составленного", Анна Андреевна, кроме обычной дарственной надписи моим родителям, написала:

А вы, мои друзья последнего призыва!
Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена,

А крикнуть на весь мир все ваши имена!
Да что там имена!
                    Захлопываю святцы!
И на колени все!
                    
Рядами стройными выходят ленинградцы
Живые с мертвыми - для Бога мертвых нет.

А вслед за этим, в письме: "ничего не знаю о Лозинском, Лидии Яковлевне и тех немногих ленинградцах, с которыми я встречалась перед войной". Эти слова относятся и к москвичам. Друзей действительно было немного. Им шлет она свои приветы из "изгнания". Интересно, что эвакуацию Анна Андреевна никогда не воспринимала как спасение, а только как страшную беду. Слова этого не произносила, а только "изгнание", "беженцы". Вспомните, в поэме: "Кто в Ташкенте, а кто в Нью-Йорке, и изгнания воздух горький, как отравленное вино". Или в письме: "Из Ташкента в Россию двинулась почти вся масса беженцев 1941 года". И здесь слышится голос Анны Андреевны: "Я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был".

Какое счастье, что в эти годы около нее оказались такие люди, как Лидия Корнеевна Чуковская, Елена Сергеевна Булгакова, Николай Иванович Харджиев.

О Лидии Корнеевне Чуковской знают все. Она была не только другом. Она была прежде всего летописцем жизни Анны Андреевны с 1938 года. Единственным человеком из окружения Анны Андреевны (кроме, впрочем, Павла Николаевича Лукницкого и, может быть, Харджиева), который вел дневник встреч и бесед с Анной Андреевной. В этом Лидия Корнеевна - истинная дочь своего отца. Лидия Корнеевна рассказывала мне, что, когда она сказала отцу, что в тюремной очереди познакомилась с Ахматовой, Корней Иванович ответил: "Надеюсь, ты записываешь каждое ее слово".

Лидия Корнеевна выполнила завет отца. Ее замечательные "Записки об Анне Ахматовой" доведены до последних дней жизни поэта.

Николай Иванович Харджиев детскую душу и язвительность, был верным и преданным другом Анны Андреевны всю жизнь. Никогда не забуду, как он зимой 1943 года примчался к нам ночью на Гоголевский бульвар, требуя теплые вещи для Льва Николаевича Гумилева, которого везли из лагеря на фронт. Брошенный из окна теплушки треугольничек письма чудом дошел до Харджиева. Нужны были теплые вещи. Но Николай Иванович их никогда не имел. Он вообще ничего никогда не имел, ходил даже без шапки. И вот кинулся их собирать, потом искать на запасных путях полутюремную теплушку и... нашел!..

Цявловские... Татьяна Григорьевна Зенгер и Мстислав Александрович Цявловский - пушкинисты. Люди светские и одновременно добрые и душевные. Около них всегда невольно возникал какой-то особый климат средоточия интеллектуальной жизни, доброжелательности и бескорыстия. Дружба с ними возникла у Анны Андреевны в годы, когда замечательная ее работа о "Золотом петушке" принесла ей подлинную пушкинистскую славу. С тех пор ею были написаны несколько замечательных работ - об "Адольфе" Бенжамена Констана, о "Каменном госте", "О 8-й главе Онегина", "Александрина", заметки и размышления, блистательное "Слово о Пушкине". Пушкинисты чрезвычайно высоко ценили пушкинизм Ахматовой. Борис Викторович Томашевский просто считал работу о "Золотом петушке" настоящим открытием, а саму Анну Андреевну - лучшим знатоком Пушкина, что и написал на одной из подаренных ей книг. Анна Андреевна всерьез гордилась этой надписью. Постоянно показывала ее всем, всякий раз приговаривая: "Надо было знать Бориса Викторовича, чтобы оценить эту надпись". Пушкинистские интересы свели Анну Андреевну и с художником Осмеркиным.

Александр Александрович Осмеркин - замечательный художник, многие годы профессор Академии художеств и Московского Суриковского института, очаровательный человек, страстный поклонник поэзии и, конечно, пушкинист. Пушкинизм этих людей носил какой-то совершенно особенный, личностный характер. Их любовь к Пушкину имела в виду не только поэзию. Пушкин был для них некой основой жизни - культурной, нравственной, эстетической. Верность и преданность ему выражалась самым буквальным образом. Одна история с Осмеркиным замечательно это иллюстрирует. У Александра Александровича было несметное множество альбомов, им самим созданных, репродукций, относящихся к Пушкину, к пушкинскому времени. И максимальное расположение к гостю обозначалось тем, что Александр Александрович доверительно показывал эти альбомы, сопровождая их рассказами, стихами и своим восхищением. Однажды такой чести удостоилась некая дама, пришедшая в гости к Осмеркиным. Все было прекрасно, пока не дошли до знаменитого портрета Дантеса. Дама сказала: "Все-таки красив! Можно понять Наталью Николаевну". Боже, что тут было с Осмеркиным! Побагровев, он вскочил и гневно сказал: "Мое единственное желание - никогда не видеть вас в моем доме!" И вышел из комнаты.

что увижу этого ослепительно голубоглазого артиста, каким он помнился мне по академии. Он ходил в элегантной светло-серой шубе, собольей шапке, носил трость с серебряной ручкой.

Дверь открыл он сам. Серая шуба потеряла всю свою элегантность и была подвязана женским чулком, потертая соболья шапка натянута как чепчик. Не глядя, он сунул повестку в карман и спросил с робкой надеждой: "Вы любите стихи?" - "Очень". Он обрадовался и сказал: "Поиграйте с нами, пожалуйста. Мы с Левушкой играем, но вдвоем - неинтересно". И потащил меня в мастерскую. "Левушка" оказался ни больше ни меньше, как Лев Бруни. На нем был тоже "чепчик". Только из черного каракуля. Игра была очень простая. Но от растерянности я все время проигрывала, что их вовсе не огорчало. Наоборот, приводило в восторг, поскольку выигрывали все время они. И вот вышла буква "ж". Оба уныло сказали "пас", а я, покраснев до пят от удовольствия, произнесла: "Жил на свете рыцарь бедный". Александр Александрович был счастлив: "Это же любимые мои стихи!.. Вы придете завтра?" Потом пришел он сам, и всем в доме казалось, что все знали друг друга всегда.

Перед войной он сделал замечательный портрет Анны Андреевны на окне Фонтанного Дома. В белую ночь. Потом я узнала, что и Бруни сделал ее портрет.

Судьба Осмеркина была печальна. После постановления 1948 года он был изгнан отовсюду - из институтов, из Союза художников, обвинен во всех злодеяниях против советского искусства и умер, фактически в нищете, 25 июня 1953 года. Почти в день рождения Ахматовой. Хоронили его несколько человек. В том числе - Анна Андреевна.

Лидия Михайловна Энгельгардт человеком значительным и интересным.

Анну Андреевну с Энгельгардтами соединяло и другое - трагические события 1921 года. Энгельгардт был товарищем Гумилева и был одновременно с ним арестован. Он был женат тогда на родственнице Владимира Георгиевича Гаршина. Во время ареста Бориса Михайловича она, обезумев от горя, бросилась в пролет лестницы и погибла. Борис Михайлович сохранил навсегда дружбу с этой семьей. Он и познакомил Анну Андреевну с Владимиром Георгиевичем

Они часто посещали Анну Андреевну у нас на канале Грибоедова, сидели в нашем бомбоубежище. 16 ноября 1941 года Борис Михайлович подарил нам "Большие надежды" Диккенса в своем переводе. Книга, казалось, так неуместно вышедшая в самом начале войны, была любимым чтением в первую блокадную зиму у обитателей подвала на канале Грибоедова.

Судьба Энгельгардтов была трагична. Оба они умерли в блокаду в феврале 1942 года.

Лидия Яковлевна Гинзбург

Лидия Яковлевна была одновременно и другом моих родителей. Однажды я спросила у нее, почему она никогда ничего не написала о Борисе Викторовиче, с которым ее связывало так много. Она задумалась и сказала: "Я много раз пыталась, но никогда не получалось. Потом я поняла почему - в нем не было суетности". Мне кажется, что и эта фраза принадлежит к лучшим мемуарным страницам.

Необыкновенная цельность и верность своему видению русской культуры сделала ее жизнь весьма трудной. Блестящая ученица формалистов, она была вынуждена многие годы зарабатывать свой хлеб мелкими литературными поделками. Живя в Ленинграде - читать лекции в Петрозаводске. И только в 60-х годах стали выходить одна за другой ее замечательные книги: "О лирике", "О литературном герое", "О психологической прозе", "О старом и новом", книги, снискавшие ей настоящую славу. Кроме того, ею написано повествование в совершенно особом жанре - "Записки блокадного человека". Быть может, самое глубокое и самое главное, что написано о блокаде.

Сейчас Лидия Яковлевна Гинзбург - лауреат Государственной премии СССР, и на ее выступления собираются сотни людей.

Борис Леонидович Пастернак Леонидович очень любил Анну Андреевну, нежно о ней заботился, помогал. Анна Андреевна любила рассказывать, как Борис Леонидович, стесняясь, рассовывал в ее комнате деньги, и после его отъезда надо было их разыскивать. Но в поэзии Ахматовой, по-видимому, принимал не все. Интересно, что его автобиографические записки, вобравшие в себя всех, кто играл в его жизни и творчестве важную роль, вообще не содержат ее имени. Между тем он писал ей восторженные письма-отзывы, отмечая потоком номеров лучшие ее стихи. Анна Андреевна утверждала, что он просто не читал их. В то же время в одном из писем к Ирине Николаевне она сообщает, что "получила от Бориса Леонидовича восхитительное письмо с совершенно изумительным анализом поэмы".

25 октября 1958 года Анна Андреевна потребовала меня на Красную Конницу. "Зоя, что-то случилось. Мне уже несколько раз звонили из Москвы и спрашивали, как я себя чувствую". В это время зазвонил телефон. Я взяла трубку. Тревожный голос спросил: "Как себя чувствует Анна Андреевна?" Я ответила, что Анна Андреевна очень встревожена тем, что все об этом спрашивают. Что случилось? Трубку повесили. Мы долго сидели молча. Я думала о том, кому бы позвонить, а Анна Андреевна неожиданно вычислила: "С Борей что-нибудь. Спуститесь, купите газету". Я вернулась с газетой. Не разворачивая ее, Анна Андреевна подала мне листок старинной бумаги и, как это часто бывало, стала диктовать стихи:

И снова осень валит Тамерланом,
В Московских переулках тишина,
За перекрестком или за туманом

Так вот она. последняя…

Своей рукой она написала: 1949 - 1958, 25 окт. Ленинград.

Это был первый день газетной травли Пастернака (странным образом это стихотворение во всех сборниках датируется 1947 годом и Фонтанным Домом. Хотя дописывалось оно уже после смерти Пастернака).

Однажды, рассказывая о том, как Глеб Горбовский читал ей стихи по поводу присуждения Пастернаку Нобелевской премии, она прочла их наизусть:

На костер возвели человека
И пытали его, и томили,
Чтоб он стал невесомее пыли.

И тут же воскликнула: "Но костра не было!" Что-то мешало ей, против чего-то в Пастернаке она восставала. Анна Андреевна не была на похоронах Бориса Леонидович?. Она лежала в больнице. Там она написала знаменитое теперь стихотворение:

 

И в конце:

И все цветы, что только есть на свете,
Навстречу этой смерти расцвели.
Но сразу стало тихо на планете,

O Михаиле Леонидовиче Лозинском мне писать трудно, хотя я знала его со своего детства, испытала на себе его удивительную доброту, изысканное великодушие и обожала его почти так же, как Анну Андреевну. Я знала, что Михаил Леонидович был другом Анны Андреевны, знала, что даже любимым другом, знала наизусть все стихи, ему посвященные. К нам на Пасху они приходили всегда вдвоем. Мне до сих пор Пасха кажется их праздником. Это был самый большой праздник в нашем доме. Хотя больше никто не приходил, оставалось впечатление чего-то огромного, светлого, элегантного, блистательного и остроумного.

И конечно, я знала, что всю свою жизнь он прожил в коммунальной квартире. В ней же он и "превратился в мемориальную доску".

Все остальное Анна Андреевна написала в "Слове о Лозинском".

Елены Сергеевны Булгаковой.

В этой горнице колдунья
До меня жила одна.
Тень ее еще видна

Анна Андреевна переселилась в комнату Елены Сергеевны в 1943 году, когда Елена Сергеевна уехала из Ташкента. Это оттуда написано: "У меня новый дом с огромными тополями за решеткой окна, какой-то огромной тихостью и деревянной лесенкой, с которой хорошо смотреть на звезды. Венера в этом году такая, что о ней можно написать поэму". От этого письма веет покоем и тихой печалью. Даже надеждой.

Елена Сергеевна была удивительной женщиной. Об этом говорили все, кто ее знал. Она дарила людям покой, надежду и силу даже в самые страшные минуты их жизни. И Анне Андреевне пришлось тоже это испытать.

У Рихтеров на Рождество всегда играют в устные игры. В одной из них каждый должен был рассказать о себе самое счастливое. Когда очередь дошла до Елены Сергеевны, она сказала: "Михаил Афанасьевич, Сережа (ее сын. 3. Т.) и я сидим за столом. Каждый шепотом меня спрашивает - кого ты больше всех любишь? И я каждому шепотом отвечаю - тебя".

Это была ее профессия - дарить людям свою любовь.

Лев Николаевич Гумилев - замечательный ученый, профессор Ленинградского университета, блестящий лектор и неотразимый полемист. Личность почти легендарная. Когда-нибудь о нем будет написана книга.

Отсидев в 1943 году свой уже не первый срок, он отправился добровольцем на фронт (из лагерей посылали только в штрафные роты). Брал Берлин. Вернувшись после войны в Ленинград, умудрился экстерном окончить университет и защитить кандидатскую диссертацию.

В нашем доме он был любим всеми. С каким восторгом Борис Викторович пересказывал ехидные слова Крачковского о том, что весь ученый синклит университета, собранный на экзамен Гумилева, не мог тягаться с ним в знаниях. Бескомпромиссность и бесстрашие Гумилева тоже предмет легендарных рассказов. Для доказательства какой-то научной гипотезы ему необходимо было спуститься на дно Каспийского моря. Он не умел плавать. Но немедленно сдал экзамен по подводному плаванию и возглавил экспедицию. Мало кто знает, что Лев Николаевич занимался поэтическими переводами восточных поэтов и делал это превосходно.

что они выйдут все сразу.

Лучшее и главное, что сказано об Ахматовой, содержится в письме Николая Николаевича Пунина из самаркандской больницы от 14 апреля 1942 года:

"И мне показалось тогда, что нет другого человека, жизнь которого была бы так цельна и потому так совершенна, как Ваша: от первых детских стихов (перчатка с левой руки) до пророческого бормотания и вместе с тем гула поэмы. Я тогда думал, что жизнь эта цельна не волей - и это мне казалось особенно ценным, - а той органичностью, то есть неизбежностью, которая от Вас как будто совсем не зависит".

Это Пунин при последнем своем аресте произнес то великое прощальное слово, которое любила повторять Ахматова: "Главное, не теряйте отчаяния".

Своим несколько необычным комментарием к письмам мне хотелось рассказать о тех, кто вольно или невольно помог Анне Андреевне только тем, что вместе с ней не теpял отчаяния.

* * *

(р. 1922) - архитектор-художник.