Анна Ахматова: последние годы. Рассказывают Виктор Кривулин,
Владимир Муравьев, Томас Венцлова / Сост., коммент.
Рубинчик О. Е. СПб.: Невский Диалект, 2001. С. 76-91.
Воспоминания об Анне Ахматовой
в музее Анны Ахматовой 18 мая 1995 г.
Расшифровка магнитофонной записи
(с дополнениями из дневников).
Как все, вероятно, знают, девиз на воротах Фонтанного Дома - "Deus conservat omnia", взятый эпиграфом к "Поэме без героя", означает "Бог сохраняет все". Думаю, мы должны в меру сил подражать Господу и сохранять хотя бы то, что касается великих людей.
лишь десять-пятнадцать раз. При этом придется говорить и о себе самом, и я боюсь, что это может превратиться в распространенный в последнее время жанр "я и Ахматова" - жанр, которого надлежит избегать. Но все-таки попробую.
Начать следует с того, что мой отец был популярным и плодовитым советским - причем именно советским - писателем1. Эта ситуация имела многочисленные минусы, но все же и некоторые плюсы. Прежде всего, у него была неплохая библиотека, собранная в довоенной Литве и отчасти в Москве военных лет. Другие люди в Литве такие библиотеки уничтожали, спася стою свободу и жизнь. Отец считал, что может себе позволить ее не уничтожать. Не исключено, что он ошибался - могло и с ним случиться все что угодно, хотя и не случилось.
В школе нам преподавали русскую литературу наряду с литовской. И вот когда мы дошли до двадцатого века (а времена еще были самые малоприятные), у нас оказался неплохой учитель, ныне живущий в Израиле, - Михаил Шнейдер (или Шнейдерис), которого я вспоминаю с любовью. Он должен был преподавать четырех авторов в течение года: Горького, Маяковского, Шолохова и Фадеева. Но он, в общем, очень быстро отделался от Горького, Шолохова и Фадеева и целый год читал Маяковского, причем почти исключительно раннего. Известно, что Ахматова сказала как-то о Маяковском: это был великий трагический поэт, которого убили, как и всех остальных, только несколько иным способом2. И учитель дал нам это понять и почувствовать. Я Маяковского тогда полюбил - собственно говоря, я и сейчас к нему хорошо отношусь. Не ко всему, но ко многому в нем. Еще в школе я перевел на литовский язык "Облако в штанах" (к великому счастью, не напечатал) и прочел всего Маяковского, причем не без удовольствия. Читая его, стал натыкаться на имена других поэтов, о которых практически не знал ничего. Например:
Я узнал,
удивился,
"Здравствуйте,
Александр Блок"3.
Интересно, что писал Блок и нельзя ли его достать и почитать. Или:
Нет, Есенин,
это
горе комом -
не смешок4.
Хорошо бы почитать Есенина.
озверев от помарок,
про это
пишет себе Пастернак... 5
А кто такой Пастернак?
"честнейший рыцарь" футуризма6.
Естественно, стало интересно.
Когда я стал этих поэтов искать, оказалось, что в библиотеке отца они все более или менее есть. При этом отец обо всех этих поэтах не только слышал, но втихомолку их уважал. С ним в какой-то мере можно было об этом разговаривать. Имя Ахматовой я узнал, кстати, не от Маяковского, а из того источника, из которого о ней узнавало большинство школьников той поры, - а именно из сочинения Андрея Жданова. Ее стихи меня, естественно, также заинтересовали. Уже к концу школы, потом в университете до меня стали доходить самиздатские списки строго запрещенных поэтов, которых в библиотеке отца не было: Мандельштама, Цветаевой, Гумилева ("Шатер"7, впрочем, у нас дома нашелся).
К двадцатому году жизни у меня сформировались, так сказать, диссидентские - во всяком случае, не совсем тривиальные для недавнего советского школьника - литературные вкусы. Очень важным было то, что русские поэты, почти все, давали уроки гражданского мужества - точнее, гражданского достоинства. Такие уроки далеко не всегда давали поэты, писавшие на моем родном литовском языке.
Анну Андреевну Ахматову я встретил впервые в начале шестидесятых годов, то есть очень поздно. Жил я тогда в Москве, снимал комнату у замечательной по-своему женщины, ныне уже покойной, - Елены Ивановны Васильевой8. О ней можно было бы долго и отдельно рассказывать. Она подрабатывала тем, что перепечатывала самиздат - не только самиздат, но в частности и самиздат. Однажды она по просьбе Анны Андреевны перепечатала ее статью "Пушкин и Невское взморье", и я должен был отнести этот текст автору. По-моему, это тот же экземпляр, который находится здесь, в музее, - я как-то узнал машинку, хотя, может быть, и ошибаюсь9.
Но она что-то обо мне слышала - что я сочиняю стихи, перевожу - и, помню, сказала: "Вы переводите Пастернака? Его, должно быть, трудно переводить, он такой неожиданный. И вообще, не увлекайтесь переводами. Это очень вредно для собственного писания - если можете сами писать, лучше себя на них не тратить10. Правда, был Жуковский - гений перевода, был Лозинский, но это исключения. И то жаль, что Лозинский ушел в переводы, хотя тому и были причины11. Или Шенгели - у него блестящий перевод "Дон Жуана"12, англичане говорят даже, что это лучше, чем у Байрона, - ну, Байрон вообще не слишком хороший поэт. Я тоже перевожу, я переводила и ваших литовских поэтов"13. Я говорю: "Да-да, Саломею Нерис", Все знали в Литве, что Ахматова переводила известную нашу поэтессу Саломею Нерис, которая считалась аналогом Ахматовой в литовской поэзии и сама в юности Ахматову переводила, хотя у нее была другая и, я бы сказал, более печальная судьба, чем у Ахматовой14. Ахматова ответила: "Нет, не только Саломею Нерис". И вспоминала еще одну литовскую поэтессу десятого разряда, Эгле15, - правда, она замечательна тем, что едва ли не первая по времени женщина среди писавших стихи на литовском языке16. Позднее я слышал, что таких десятистепенных поэтов переводила не Ахматова, а другие люди, которым она просто помогала, - они получали гонорар, а подпись бывала ее17. Тем не менее в те времена как бы в шутку говорили, что сочинения Ахматовой будут состоять из двенадцати томов переводов и одного тома ее собственных стихов - что весьма печально. То есть то, что она сказала, - "не увлекайтесь переводами" - имело какое-то отношение к ее собственному опыту18.
Чуть позже, в апреле 1964 года, меня к Анне Андреевне привел московский переводчик и подпольный в то время поэт Андрей Сергеев19. И я опять просидел у нее часа два в полупарализованном состоянии, боясь слово произнести, но слышал многое. Речь тогда шла о двух делах, которые Ахматову очень волновали. Во-первых, о деле Бродского, о котором я очень мало знал (с Бродским еще не был знаком и читал лишь несколько его вещей); во-вторых, о ложных вариантах биографии Ахматовой, которые распространялись за границей. Она на это резко реагировала. Об этом уже немало написано в различных воспоминаниях. Ахматова возмущалась Георгием Иваноым20, Сергеем Маковским21, не была в восторге от Глеба Струве22. Тогда в ходу была присказка: "Струве, который Филиппов", - в отличие от "Струве, который Туган-Барановский". Дело в том, что они были легальные марксисты Струве23 и Туган-Барановский, о которых упоминалось даже в советской школе; и был американский профессор Глеб Струве, сын легального марксиста, который вместе с Борисом Филипповым25 издавал сочинения русских опальных поэтов. Работу проделали они очень важную, но с огромным количеством ошибок, опечаток, неверных атрибуций, не тех текстов и т. д. Эти ошибки, и особенно ошибки чисто биографические, Ахматову очень раздражали (в ту нашу встречу на столе у нее как раз лежал изданный Струве и Филипповым первый том Гумилева26). Я мало что понимал, но слушал с превеликим интересом. тем более, что Ахматова с присущим ей юмором рассказывала бытовые детали - что на самом деле имело место и что биографы неправильно освещают. Мне тогда запомнилась ее фраза о какой-то знакомой даме: "Она назначила ему файф-о-клок не скажу когда". Фраза потом стала у нас крылатой.
Андрей Сергеев тогда прочитал ей свои стихи, как бы небольшую драматическую поэму на тему "Гамлета"27. Это было связано с недавно до того произошедшим убийством Кеннеди. Ахматова похвалила эти стихи и опять сказала фразу, которая мне запомнилась: "Чаша бывает так полна, что из нее падает пена. Это и есть новые произведения. Вот так случилась у Пушкина "Сцена из Фауста". Такое может случиться и с Гамлетом".
Надо сказать, что тогда Ахматову очень донимали молодые поэты. Десятки, если не сотни, приходили и читали ей свои стихи. От некоторых, особенно женщин, она пряталась. Но все же для каждого находила слова. В общем, было известно, как отличить, что ей нравится и что не нравится. Если стихи бывали хороши, она обычно говорила, что "в них присутствует тайна". Возможно, многие слышали о ее перепалке с Солженицыным, который тоже принес ей свои стихи. Ахматова сказала ему: "По-моему, в Ваших стихах мало тайны". Александр Исаевич не полез за словом в карман и ответил: "А Вам не кажется, что в Ваших стихах тайны слишком много?" Кстати, моего доброго знакомого, московского искусствоведа Евгения Левитина28, тоже привели знакомить с Ахматовой. После короткого обмена любезностями Анна Андреевна сказала: "Ну что ж, читайте Ваши стихи". Левитин взвился: "Какие стихи, я в жизни не написал ни одного стихотворения, я пришел не за этим!" Анна Андреевна сказала: "Боже, какое счастье! Наконец-то нормальный человек, без стихов".
На следующей встрече с Ахматовой, уже без Андрея Сергеева, я сам попал в подобную ситуацию. Я, правда, не стал ей читать свои литовские стихи. Но в 1964 году появилась литовская книжечка переводов из Ахматовой29. Первым шел старый, еще двадцатых годов перевод Саломеи Нерис - кстати, очень неплохой: "Хорони, хорони меня, ветер..." Очень много перевела известная литовская поэтесса Юдита Вайчюнайте30; а восемнадцать стихотворений дали переводить мне. Это было по большому блату, поскольку у меня имя было уже полуопальное. Скандалов, связанных с моей скромной особой, было немало - я на них специально нарывался31. Но все-таки мне дали перевести эти восемнадцать вещей. Опыт у меня как у переводчика был еще очень мал, но, к моему удивлению, стихи Ахматовой как-то ложились на литовский язык. Обычно я переводил их на ходу, расхаживая по Вильнюсу. Помню, после того, как перевел первое стихотворение, двенадцать строк: "Слаб голос мой, но воля не слабеет...", - я вошел в какой-то дворик и увидел пейзаж Вильнюса сверху, который до этого не видел никогда, хотя прожил в Вильнюсе к тому времени лет двадцать. Великолепный пейзаж; может быть, лучший пейзаж, какой в Вильнюсе вообще возможен, а там возможно многое. Я воспринял это как некий подарок - то ли судьбы, то ли неба - за то, что стихи эти сделал, хотя не обязательно как доказательство, что сделал хорошо. И вот я опять приехал в Москву, именно в Москву, не в Петербург, чтобы подарить Анне Андреевне ее литовскую книжку. Она меня приняла и попросила прочесть что-нибудь из переводов. я прочел ей одно стихотворение. Она промолчала. Прочел второе стихотворение, и тут она сказала: "Здесь, по-моему, даже интонация ухвачена"32. В общем, произнесла одну их тех фраз, которые у нее означали: "Пошли бы Вы подальше со своими стихами и переводами". Я ушел совершенно раздавленный. Но, к моему счастью, сразу после меня к Ахматовой пришел известный филолог Вячеслав Всеволодович Иванов33, знающий языков пятьдесят, а то и больше, в том числе и литовский язык. Он тут же, на глазах Ахматовой, переводы прочел и даже присовокупил комплименты, которых мои переводы, возможно, и не заслуживали. Тогда мне дали знать, что Ахматова меня приглашает - что я могу к ней прийти и с ней разговаривать, когда этого пожелаю. Она сделала надпись на этой книжке: "Томашу Венцлова тайные от меня самой мои стихи - благодарная Анна" (не Томасу, а Томашу, в польском варианте)34. Здесь уже присутствовало слово "тайна", это означало, что она переводы приняла. У меня сохранился еще один ее автограф. Это стихотворение "Воронеж", посвященное Мандельштаму35. Оно печаталось по цензурным соображениям без последних четырех строк.
и потом подписалась. Оба автографа хранятся сейчас в Вильнюсе, в Институте литовской литературы (наша аналогия Пушкинского Дома). Эти четыре строки я, естественно, перевел, сейчас они напечатаны и по-литовски36.
"Реквием" Ахматова мне не читала (стихи из него я тогда уже знал - во всяком случает, часть их), но показала недавно перед этим вышедшее мюнхенское издание37 с рисунком Сорина 1913 года - и тут же выругала его "Это отвратительный рисунок38. Портрет Петрова-Водкина тоже непохож - он робкий39". Самым похожим своим портретом она, кстати, считала портрет, сделанный в тридцатые годы Ниной Коган40, ученицей Малевича41. Позднее я заходил к Ахматовой в Петербурге, на квартиру на улице Ленина (она не любила эту часть города и называла ее "Франкфурт-на-Одере"42). Из наших бесед я далеко не все помню, но, к счастью, кое-что записано в моих дневниках. Собственно говоря, тогда это были не дневники, а хаотические заметки - увы, без дат (дело было, во всяком случае, в 1964-65 годах. Записывал я ее высказывания, уже вернувшись к себе домой, но старался передавать их дословно, сохраняя даже интонацию. Получилось ли, не знаю.
что подлинный литовский язык сохранила только литовская эмиграция, что там он чист, не запятнан, а у нас советизирован, искажен, исковеркан. Анна Андреевна сказала: "Этого Вы мне не говорите. Про наш русский язык говорят то же самое. На самом деле язык эмигрантов - это мертвый язык, застывший, не развивающийся. Здесь мы его движем в ту или иную сторону, может быть даже портим, но живой язык только здесь. Я уверена, что с литовским языком происходит то же самое". Естественно, я растерялся, но принял это к сведению. Анна Андреевна, конечно, была права, как в абсолютном большинстве случаев, и, оказавшись в эмиграции, я это понял. Правда, случаются исключения, бывают эмигранты, способные развивать язык, но их всегда мало.
Помню и такой случай, когда я говорил о русских поэтах, которые для меня важны. И позволил себя сказать очевидную глупость - что Пушкин сейчас как-то менее актуален. На это Анна Андреевна сказала: "Пушкина Вы не трогайте". И прочла мне нотацию о том, что Пушкина трогать нельзя43.
Были разговоры о Пастернаку. К Пастернаку она относилась двойственно, хотя называла его дружелюбно - Борис. Но я слышал от нее резкие замечания о его характере и о "Докторе Живаго", большой поклонницей которого Анна Андреевна не была. В дневнике у меня записано: "Живаго" - неудача, и это неудача нас всех44. От "Спекторского" все тоже очень многого ожидали, а как только там начинаются диалоги, сразу видно, что неудачная вещь". Сборник "Второго рождение" Ахматова называла "первым падением" и по его поводу говорила (опять цитирую дневник): "Вы знаете, читатели ведь так ждут, чтобы поэт написал плохие стихи. Я это знаю по себе (и, кстати, свои плохие стихи люблю). Впрочем, сегодня "Второе рождение" таким уж плохим не кажется. Однако пример Пастернака показывает. что в определенном возрасте надо быть очень осторожным, потому что любое стихотворение может оказаться последним45. Мандельштам, конечно же, лучше Пастернака.
"архивный юноша". Тогда существовал, да и посейчас, видимо, существует слой "архивных юношей" - молодых людей, которые в те не слишком приятные годы проникали в архивы и находили в них то, что надо находить. Это было не только весьма осмысленной культурной деятельностью и не просто уходом от своего времени, но и видом общественного протеста. Упомянутый юноша был самым из них активным и больше других сделавшим, но его активность дошла до того, что он прорвался к Анне Андреевне в больницу и, как она рассказывала, спросил у нее: "Кто, по Вашему мнению, лучший русский поэт ХХ века? Пастернак, Мандельштам, Цветаева или Вы?" На что Ахматова ответила: "Следуйте за любым из них, и Вы не ошибетесь". И потом добавляла для знакомых: "По-моему, для кислородной подушки это было неплохо"46.
Помню разговор об одном композиторе. Имени его я не назову - он и посейчас здравствует на Западе. Ахматова слышала, что мы с ним знакомы, и спросила, что я о нем думаю. Я сказал: "Увы, я почти ничего не смыслю в музыке, но многие говорят: "Стравинский и Х - два величайших русских композитора 20-го века". На что Анна Андреевна рассмеялась и ответила: "Что Вы, это такой невоспитанный молодой человек", - причем ответила в тоне и стиле гранд-дамы, королевы. Естественно, в этом была некая глубинная правда: речь шла не просто о благовоспитанности, а о чем-то более существенном - о внутренней воспитанности, что ли. Ее композитору, пожалуй, действительно не хватало, что и повлияло на его судьбу: в своей профессии он добился гораздо меньшего, чем от него ожидали.
Из любимых историй Ахматовой, так называемых "пластинок"47, запомнилась история о разговоре с советским редактором, который потребовал вычеркнуть из ее стихов ангела. "Редактор говорит: "Ангелов нет". Я говорю: "А что есть?"
Речь часто заходила о Литве. Собственно, наше знакомство и началось с того, что Анна Андреевна сказала: "Вы второй литовец в моей жизни". Первым литовцем был Владимир Казимирович Шилейко48, фамилия его происходит от слова "шилас", что означает "бор" (в русском переводе это был бы Боровой или что-то в этом роде). Ахматова с гордостью говорила о его высокой репутации востоковеда, но тут же сказала и то, что она повторяла многим и что, по-моему, зафиксировано мемуаристами: "Как муж он был катастрофой в любом смысле". Сказала, что была в Вильнюсе, когда провожала Гумилева на фронт и что молилась тогда у вильнюсской святыни Остра Брама (по-литовски она называется Аушрос Вартай). Вот эт49от факт, по-моему, никакими биографами не зафиксирован. Ей, кстати, нравилась литовская народная скульптура на религиозные темы - книга об этой скульптуре была в Комарове.
От Анны Андреевны я услышал множество стихов, мне ранее не известных, например, мандельштамовские "Все чуждо нам в столице непотребной..." По ее словам, стихи эти принесла ей Надя, то есть Надежда Яковлевна Мандельштам, которая сама их раньше не знала (они хранились у кого-то в частном собрании)50. Показывала она мне и другое стихотворение Мандельштама, "Телефон", но считала его неудачным - называла "неприятным, противным". Однажды Ахматова сказала: "Вот это стихи на тему "Процесса" Кафки, но я их сначала написала, а "Процесс" прочла года через два" (стихотворение "Другие уводят любимых..." со строчкой "такое придумывал Кафка"). Особенно хорошо помню, как Анна Андреевна очень глубоко низким голосом читала отрывки из своей трагедии. При этом она спрашивала: "Похоже ли это на мои стихи? По-моему, нет. Ведь "Годунов" не похож на стихи Пушкина". Трагедию тогда собирался ставить театр в Дюссельдорфе, это Анну Андреевну очень занимало: она говорила, что переговоры с Дюссельдорфом, телеграммы оттуда как бы вторгаются в трагедию, становятся ее частью. В дневнике у меня отмечены ее слова: "Я написала трагедию в 1942 году в Ташкенте, ее знала Надя Мандельштам и другие, а вернувшись в Ленинград, я увидела, что там творится, и трагедию сожгла. Теперь - восстановила. Там два действия прозой, посредине - пролог в стихах. Написано обо всем, что с нами потом случилось. Она [героиня] должна играть роль, опускается железный занавес, ее увозят. Кто читал, говорит, что это на десять шагов впереди всего, что существует на Западе"51 (слова "десять шагов" Анна Андреевна произнесла с особым нажимом). "У меня будет одна книжка стихов, одна поэма, одна трагедия".
"Это еще не прочитанный поэт". я заявил нечто в том смысле, что он поэт мистический. "Ну что Вы, это все поэты, - оборвала меня Анна Андреевна. - Но он все видел. Вот, о самолетах он даже догадался, что они будут тяжелые, - это тогда-то, когда летали одни этажерки. А Маяковский - это удивительно, до чего он ничего не видел..." "Да, не видел, не видел, а потом..." - попытался я вступиться за Маяковского. "Ну, это его частное дело. Гумилева знают плохо, знают о капитанах, а это же детские, гимназические стихи"52.
Говорила Анна Андреевна и о других поэтах, например о Блоке. В дневнике у меня записано: "Блока сейчас не любят. Одни молодые люди говорят, что его стихи - это как бы непреходящее, но не нужное, а другие, прыткие, просто совсем не принимают. Он ведь великий поэт ("великий" было сказано с нажимом), а ничто от него не пошло. Мы же были изгои, нас так ругали, как сейчас никому и не снилось. А от акмеизма все пошло. Мандельштама никто не знал, не знал, а потом после смерти - такое!"53 Статью Блока "Без божества, без вдохновенья", направленную против акмеизма, Андрей Сергеев назвал "доносом". "Да, так оно и есть, - согласилась Ахматова. - Но у него есть очень высокие статьи"54.
Как-то шла речь об эмигрантских воспоминаниях Ольги Анстей, где рассказано, как в эпоху террора к Ахматовой, у которой недавно арестовали сына, заходил Иван Елагин. "Это не статья, это вопль", - сказала Анна Андреевна с явным одобрением. Но стихи Елагина и само его имя для не было новостью55. "Ну разве я могу всех запомнить? Помню Бунина. У него прекрасная нобелевская речь. И сразу потом - в его воспоминаниях, как вручали Нобеля, - падение. У Камю речь тоже хорошая"56.
Помню также ее постоянные и очень ее волновавшие хлопоты по делу Бродского. Гонитель Бродского Александр Прокофьев, от которого тогда многое в ленинградском литературном мире зависело, проходил у нее под псевдонимом "Прокоп": "А Прокоп сделал то-то", "С Прокопом случилось то-то", "Прокопа вызвали в прокуратуру". Был рассказ о том, как Твардовский долго пил с "Прокопом" и под утро сказал ему: "А все-таки ты, Саша, сволочь", - на что "Прокоп" ответил: "Да. И буду"57. Анна Андреевна показывала мне стихи Бродского - "Закричат и захлопочут петухи...", - о которых сказала: "По-моему, замечательно"58. Показала еще стихотворение, дошедшее до нее из тюрьмы, - "В одиночке при ходьбе плечо..."59. был любимый рассказ о Бродском: когда только начиналась его поэтическая слава, к Ахматовой в Комарово являлись питерские девушки и с гордостью сообщали: "У меня полное собрание стихов Бродского". - на что Анна Андреевна отвечала: "Да? А сам она у меня гостит, сейчас вот за водой пошел".
"Поэты круга Бродского - одна школа, как были когда-то мы, акмеисты. Технический уровень у них у всех необычайно высок. Почти нет плохих стихов", - часто говорила она60. Сегодня Бродский говорит то же самое о новейших русских поэтах, присылающих ему свои сочинения.
Дочь трех имен).
О западной поэзии речь заходила редко, чаще о прозе, например о Фолкнере61. Помню, что Ахматова сказала: "Аполлинера, как и Данте, я воспринимаю только в оригинале. Хотя на русский переводить можно. Дело в том, что у нас гибкий, молодой язык со склонениями, а не склеротический французский или английский62. Немецкий язык зря называют неуклюжим - вовсе он не неуклюжий, лучше этих силлабических языков: ямб - так ямб, хорей - так хорей".
На моей памяти Анна Андреевна ездила в Италию и получила там премию "Этна-Таормина". Помню, когда ее спросили: "Как Вам понравилась Италия?" - она ответила: "Слишком поздно". Рассказывала и различные мелочи, касающиеся этого путешествия. Какие-то из них зафиксированы мемуаристами. Например, когда ей вручали премию, рядом стоял бюст какого-то древнего римлянина, который глядел на церемонию, по ее словам, достаточно кисло, как бы говоря: "Сафо - слышал. Ахматова? Не слышал никогда"63. Или когда ей вручали премию (миллион лир, что, кстати, не очень много, это около тысячи долларов), она сказала: "Зачем мне миллион лир? У меня есть одна лира". Помню, как она рассказывала о Венеции. В Венецию их завезли на поезде: они просто стояли на вокзале, и почти у колеса билась вода. И это все, что она в Венеции видела. А про Рим она сказала: "Город, которого не должно быть. Там Бог с кем-то спорил. Эти холмы, обрывы, эти барочные храмы - все это очень подозрительно"64.
Из более близких путешествий вспоминаю рассказ о поездке в Выборг, после которой Анна Андреевна написала стихи "Огромная подводная ступень...". (Я в те времена тоже как-то съездил в Выборг - интересно было взглянуть на бывшую Финляндию, во многом похожую на наши балтийские страны). "Это казненный город", - сказала Ахматова. В Выборге ее возил на машине какой-то знакомый молодой человек, и она не без юмора рассказывала, что при возвращении он развил бешеную скорость: "Я чувствовала, что с машиной так нельзя обращаться". В Питере оказалось, что молодой человек в дороге заболел - его поместили в лечебницу для нервнобольных65.
Еще из таких вот мелочей... Это уже касается последнего случая, когда я видел Ахматову. Я возил ее к тому же Андрею Сергееву, который жил очень далеко, на Филевской линии московского метро. Дома там были абсолютно одинаковые - "хрущевские" кварталы, где один дом не отличить от другого. Анна Андреевна сказала фразу, которая мне запомнилась: "Сейчас все жалуются - бензин, слишком много машин, загрязнение среды. Но никто не помнит, как было ужасно с лошадьми - какая грязь была и какая вонь". Когда мы доехали до Сергеева, произошло большое и тяжелое недоразумение: я завел Анну Андрееву не в тот дом. Перепутал дома. Мы поднялись на второй этаж, что при ее сердечной болезни было очень трудно. Оказалось, что это не так квартира, открыли чужие люди. Тогда Анна Андреевна спокойно сказала: "Исправляйте положение". И я, как сумасшедший, побежал искать настоящий дом, и все же нашел. Потом, как я слышал, Анна Андреевна меня даже простила - мне сказали, что она не умеет долго сердиться. Но в этот вечер уже со мной не разговаривала. А говорила она тогда важные вещи. То, что я запомнил из последнего разговора: молодое поколение (она имела в виду и Бродского, и Анатолия Наймана, и Дмитрия Бобышева, и еще кого-то), конечно, уже знает многое, но все-таки не знает и никогда не узнает, из какой грязи и крови они все растут, на какой грязи и крови все это замешано - то, чем мы живем сейчас.
"Легко ли меня переводить?" На что я в полном соответствии с действительностью сказал: "Очень трудно. Я переводил Пастернака, и там я позволял себе отсебятину. Когда переводишь Ахматову, отсебятины допускать нельзя, надо, чтобы было более или менее слово в слово и при этом сохранялся рисунок стиха. И вот это безумно трудно". Она ответила: "Я так и думала", - и была очень довольна; я почувствовал, что неловкость этого вечера рассеялась. Я привез ее к Любови Стенич66, где она тогда жила, помог ей подняться на пятый этаж, причем подъем продолжался примерно полчаса. И это был последний раз, когда я ее видел.
После этого Анну Андреевну увидел только на траурном прощании с ней, в Москве. Не в Петербурге и не в Комарове, а в Москве. Я там оказался случайно в день ее смерти, и так случилось, что проводил Анну Андреевну. Так же совершенно случайно за несколько лет до этого оказался в Москве, когда умер Борис Леонидович Пастернак.
Воспоминания эти отрывочны и неглубоки. но, как я уже сказал, мне кажется, что сохранять надо все - любую мелочь, касающуюся великого человека. Может быть, память мне в чем-то изменяет. Но надеюсь, что не очень.
1. Антанас Венцлова (1906-1971) - литовский поэт, прозаик, литературный критик, мемуарист. В 1930-1931 гг. был одним из организаторов левой группы "Trečias frontas" ("Третий фронт"), сблизившейся с находившимися в подполье коммунистами, и редактором журнала с тем же названием. В 1932 г. окончил гуманитарный факультет Каунасского университета. Работал учителем в школе, был уволен по политическим мотивам. После введения советских войск в 1940 г. возглавил Министерство просвещения Литвы. Был избран депутатом так называемого Народного сейма, просившего правительство Советского Союза принять Литву "в семью советских народов". Во время Великой Отечественной войны А. Венцлова был эвакуирован, ездил на фронт. После войны был руководителем писательской организации, депутатом Верховного Совета СССР, членом ЦК КП Литвы. В 1971 г., перед смертью, ушел со всех постов. А. Венцлова - член-корреспондент Академии наук Литовской ССР (1949), заслуженный деятель искусств Литовской ССР (1965), народный писатель Литовской ССР (1965). В 1958 г. на литовском и в 1960 г. на русском издан роман "День рождения", отмеченный Государственной премией Литовской ССР. А. Венцлова создал автобиографическую трилогию "Весенняя река" (1964), "В поисках молодости" (1966), "Буря в полдень" (1969), которая, как и многие другие книги писателя, переведена на русский язык. Перевел на литовский ряд произведений Ч. Диккенса, Г. де Мопассана, М. Горького, В. Гроссмана и др.
"Записным книжкам Анны Ахматовой" В. А. Черных ошибочно приписывает переводы ее стихов на литовский Антанасу Венцлове (Записные книжки, с. 780). Между тем все упоминания Венцловы относятся к Томасу. По сообщению Томаса Венцловы, его отец с Ахматовой знаком не был, но однажды послал ей в подарок свою книгу стихов об Италии "Ar tu žinai tą šali" ("Ты знаешь край"), вышедшую в 1964 г. в Вильнюсе с иллюстрациями С. Красаускаса, а после смерти Ахматовой написал о ней небольшую статью: "Ana Achmatova palydint" ("Провожая Анну Ахматову"; Literatūra ir menas, Вильнюс, 1966, 12 марта).
В 1975 г. в Открытом письме ЦК Компартии Литвы Т. Венцлова писал: "Мой отец, Антанас Венцлова, был убежденным коммунистом. Я и сейчас искренне уважаю его как человека. В частности, у него я учился принципам верности раз и навсегда выбранным идеалам. Однако, видя жизненную реальность, я составил для себя еще в юности несколько иное, чем у моего отца, представление о ней и иную систему взглядов" (Венцлова, с. 11). Андрей Сергеев в своих воспоминаниях "Портреты" посвятил отцу и сыну Венцловам главу "Дела литовские" (Оmnibus, с. 410-417).
2. Ср. с ахматовской записью о "Поэме без героя": "Начинаю думать, что "Другая", откуда я подбираю крохи в моем "Триптихе" - это огромная траурная, мрачная, как туча - симфония о судьбе поколения и лучших его представителей, т. е. вернее обо всем, что нас постигло. А постигло нас разное: Стравинский, Шаляпин, Павлова - слава, Нижинский - безумие, Маяков<ский>, Есен<ин>, Цвет<аева> - самоубийство, Мейерхольд, Гумилев, Пильняк - казнь, Зощенко и Мандельштам - смерть от голода на почве безумия и т. д., и т. д." (Записные книжки, с. 191). См. также стихотворный фрагмент (1930-е): "Оттого что мы все пойдем / По Таганцевке, по Есененке / Иль большим Маяковским путем" (Автограф воспроизведен в кн.: Свою меж вас..., с. 208).
Ахматова познакомилась с Маяковским в 1913 г. В 1940 г. создано стихотворение "Маяковский в 1913 году". Маяковский упоминается в "Прозе о Поэме" и набросках балетного либретто (см.: Ахматова 1998, т. 3, с. 217; Записные книжки, с. 138, 174, 191, 208), автобиографических заметках (Записные книжки, с. 224, 266-267, 311, 556). А. Найман отмечает, что Ахматова была очень высокого мнения о поэзии Маяковского 10-х годов: ""…гениальный юноша, написавший "Облако в штанах" и "Флейту-позвоночник". Вспоминала о нем молодом с теплотой, почти нежностью. <…> Повторяла, что если бы так случилось, что поэзия его оборвалась перед революцией, в России был бы ни на кого не похожий, яркий, трагический, гениальный поэт. "А писать "Моя милиция меня бережет" - это уже за пределами. <…> "Впрочем, могу вам объяснить, - вернулась она к этой теме в другом разговоре. - Он все понял раньше всех. Во всяком случае, раньше нас всех. Отсюда "в окнах продукты, вина, фрукты", отсюда и такой конец"" (Найман, с. 132).
Отношение Маяковского к Ахматовой также было неоднозначным. Я. Черняк вспоминал, как "в 1922 году схлестнулся с Маяковским на так называемой "чистке поэтов" из-за Ахматовой. Когда он на мотив "Ухаря-купца" издевательски спел:
Умер вчера сероглазый король… -
я вскипел и выступил с речью. <…>
Маяковский ответил язвительно…
- Есть такие р-р-революционеры: говорят, все можете разрушать, разрешаю… только Тургенева не трогайте, я его очень люблю. - И дальше: - Ахматова разрушена революцией - ее вычистить приходится - хочешь не хочешь" (Черняк Я. З. Из ташкентского дневника // Воспоминания, с. 375; см. также: Маяковский В. Выступление на первом вечере "Чистка современной поэзии" 19 января 1922 года // Маяковский В. Полное собрание сочинений: В 13-ти тт. Т. 12. М., 1959. С. 458-461). В конце 1920 г. К. Чуковский в Петрограде и в Москве выступал с лекцией "Две России. (Ахматова и Маяковский)" (первая публикация в журнале "Дом искусств", 1921, № 1. См. также: Рro et contra). 8 декабря того же года Маяковский нарисовал в "Чукоккале" шарж: Маяковский, Чуковский, Ахматова (см.: Чукоккала. Рукописный альманах Корнея Чуковского. М., 1999. С. 221. А также: Каталог).
"Стихи Ахматовой он прочитал с редкой проникновенностью, с трепетным и вдохновенным к ним отношением. Все были удивлены. Один из присутствующих вслух выразил это удивление:
- Вы и Ахматова?
Маяковский чуть помрачнел, но ответил спокойно:
- Надо хорошо знать и тех, с кем не согласен, их нужно изучать.
Я робко заметил:
…
Маяковский внимательно посмотрел на меня и деловым тоном ответил:
- Это стихотворение выражает изысканные и хрупкие чувства, но само оно не хрупкое, стихи Ахматовой монолитны и выдержат давление любого голоса, не дав трещины" (Чиковани Симон. Незабываемые встречи // Маяковский в воспоминаниях родных и друзей. М., 1968. С. 175).
Л. Брик писала: "Влюбленный Маяковский всегда читал Ахматову. <…> Читал он ее всегда полуиронически, иногда даже пел на какой-нибудь пошлый мотив самые лирические строки. Ахматову он очень ценил как настоящего поэта, а издевался над своими собственными сентиментами, с которыми не мог совладать. <…> Он читал тогда Ахматову постоянно, каждый день" (Брик Л. Маяковский и чужие стихи (Из воспоминаний) // Знамя, 1940, № 3. С. 166-167).
"в смысле раскрепощения не-песенного стиха", она возразила: "Не в этом сходство, а совсем в другом: в одиночестве, в "несчастной любви"" (Виленкин В. Я. В сто первом зеркале. М., 1990. С. 45).
"Хорошо!" (Маяковский В. Указ. изд., т. 8, с. 265-266).
4. "Сергею Есенину" (Маяковский В. Указ. изд., т. 7, с. 100).
5. "Тамара и Демон" (Маяковский В. Указ. изд., т. 6, с. 77-78).
6. "В. В. Хлебников": "Во имя сохранения правильной литературной перспективы считаю долгом черным по белому напечатать от своего имени и, не сомневаюсь, от имени моих друзей, поэтов Асеева, Бурлюка, Крученых, Каменского, Пастернака, что считали его и считаем одним из наших поэтических учителей и великолепнейшим и честнейшим рыцарем в нашей поэтической борьбе" (Маяковский В. Указ. изд., т. 12, с. 28).
7. Гумилев Н. Шатер. Стихи 1918. Севастополь, 1921; Гумилев Н. Шатер. Стихи. Ревель, 1922 (2-е изд.).
одного из создателей фильма "Чапаев" (1934). По словам Т. Венцловы, "Е. И. Васильева была, естественно, одной из "красавиц тогдашних". Сын ее Александр Георгиевич Васильев (1939-1993) был известным подпольным книготорговцем, поэтому их квартира в Москве, на Солянке (пер. Архипова), была центром притяжения интеллигенции".
9. Статья написана в 1963 г., впервые опубликована в альманахе "Прометей", 1974, № 10, с. 218-225. В экспозиции МА был представлен муляж авторизованного машинописного текста статьи, сделанный с одного из экземпляров, хранящихся в РНБ (Ф. 1073, № 468-470).
10. В статье "Почти автобиография" Т. Венцлова пишет: "Мне удалось ознакомить литовских читателей с творчеством выдающихся писателей нашего столетия <…> Я считал и считаю эту работу чем-то вроде миссии и при этом получал от нее истинное удовольствие" (Венцлова, с. 3.)
11. Лозинский Михаил Леонидович (1886-1955) - поэт, переводчик Данте, Шекспира, Гете, Корнеля, Лопе де Вега, Гюго, Байрона и др. Лозинский входил в "Цех поэтов" и в 1912-1913 гг. издавал журнал "Гиперборей", в котором печатал произведения Ахматовой, Гумилева, Мандельштама, Блока, Кузмина и др. В 1914-1937 гг. работал в Публичной библиотеке в Ленинграде. В 1916 г. вышел единственный сборник стихов Лозинского "Горный ключ" (переиздан в 1922 г.). С середины 1920-х гг. Лозинский занимался исключительно переводами, в значительной степени - чтобы избежать социального заказа и возможных преследований (в 1921-1933 гг. он подвергался кратковременным арестам). Главный его труд - перевод "Божественной комедии" Данте (1936-1943) - был отмечен Сталинской премией (1946).
Лозинский - друг Ахматовой с 1911 г., автор посвященного ей стихотворения "Не забывшая" (1912). Ахматова также посвятила Лозинскому ряд стихотворений, среди которых - "Он длится без конца - янтарный, тяжкий день…" (1912), "Не будем пить из одного стакана…" (1913), "Они летят, они еще в дороге…" (1916) и "Надпись на книге" (1940). В 1965 г. для вечера памяти Лозинского Ахматова наговорила на магнитофон "Слово о Лозинском" (см.: Ахматова 1987, с. 189-191), а в 1966 г. написала воспоминания о нем (см.: Ахматова 1996, т. 2, с. 138-143). "Лоз<инский> прекрасно знал языки и был до преступности добросовестным человеком. Скоро он начал переводить, счастливо угадав, к чему "ведом". На этом пути он достиг великой славы и оставил образцы непревзойденного совершенства"; "О гражданском мужестве Лозинского знали все вокруг, но когда на собрании (1950) правления при восстановл<ении> меня в союзе ему было поручено сказать речь, все вздрогнули, когда он припомнил слова Ломоносова о том, что скорее можно отставить Академию от него, чем наоборот. А про мои стихи сказал, что они будут жить столько же, как язык, на котором они написаны" (Записные книжки, с. 702, 705). Об Ахматовой и Лозинском см.: Платонова-Лозинская И. Летом семнадцатого года… О дружбе А. Ахматовой и М. Лозинского // ЛО. 1989. № 5. С. 64-66.
"Розы с кладбища" вышла в 1914 г., первая стиховедческая работа "Два памятника" - в 1918 г. После революции Шенгели служил в Наробразе, организовал студии стиха и издания журналов "Камена" и "Ипокрена". Жил в Керчи, Харькове, Одессе и т. д. В 1922 г. переехал в Москву, где преподавал в Литературно-художественном институте, а в 1925 г. стал председателем Всероссийского союза поэтов. Одним из первых почувствовал ужесточение государственной политики в литературе и искусстве. В 1937 г. отдал в Госиздат цикл из пятнадцати поэм, посвященных Сталину. "По свидетельству жены поэта Нины Леонтьевны Манухиной, рукопись была послана издательством на отзыв самому герою "эпоса", который принял ее благосклонно, но не настолько, чтобы она стала книгой. Вместо нее издательство довольно скоро выпустило другую книгу - "Избранные стихи" <…> Это была последняя прижизненная книга Георгия Шенгели" (Перельмутер Вадим. Живущий на маяке // Шенгели Г. Иноходец. М., 1997. С. 26). С 1933 г. Шенгели работал редактором в отделе "Творчество народов СССР" и в "секторе западных классиков" Гослитиздата, занимался переводами (произведения Верхарна, Гейне, Гюго, Байрона) и предоставлял переводческую работу Ахматовой, Мандельштаму, Тарковскому, Липкину, Петровых и др. Большинство поздних произведений Шенгели было опубликовано только в конце 1980-х - 1990-е гг.
Шенгели - друг Ахматовой, их общение началось в 1924 г. Автор двух стихотворений под названием "Анне Ахматовой" ("Гудел декабрь шестнадцатого года…", 1943; "Вам снился Блок, и молодость, и море…", 1951), а также слегка шаржированного карандашного портрета Ахматовой (см.: Перельмутер В. "Он знал их всех и видел всех почти…" // ЛУ. 1990. N 6. С. 125, - а также Каталог). В дневнике Ахматовой есть план "Люди в моей книге "Пестрые заметки" (Глава "Современники")". В план включен Шенгели: "Неуслышанный голос" (Записные книжки, с. 150).
В МА в составе ахматовской библиотеки хранится книга: Байрон Дж. Дон Жуан / Пер., послесл. и примеч. Г. Шенгели. М., 1947 (А-3588). На титульном листе - автограф переводчика: "Глубокоуважаемой и дорогой / Анне Андреевне Ахматовой / мой переводческий (и / терновый) "венец" / Г. Шенгели / 8/VIII 50". Известно, что прочитав перевод "Дон Жуана", Ахматова сказала: "Какая огромная и благородная работа!" (Перельмутер Вадим. Указ. соч. С. 30). Эпиграф из "Дон Жуана" - "In my hot youth - when George the Third was King" ("В мою пылкую юность - когда Георг Третий был королем") - Ахматова планировала предпослать первой главе первой части "Поэмы без героя" (см. Ахматова 1998, т. 3, с. 43, 97, 131). В статье ""Адольф" Бенжамена Констана в творчестве Пушкина" А. Ахматова упоминает "Дон Жуана" Байрона в связи с "Каменным гостем" (О Пушкине, с. 85-86).
13. Ахматова перевела с литовского стихи С. Нерис, Л. Малинаускайте-Эгле и В. Миколайтиса-Путинаса. В МА хранится составленная Э. В. Песоцким библиография ее переводов, в том числе из литовской поэзии.
Миколайтис-Путинас Винцас (1893-1967) - поэт, драматург, романист, критик и историк литературы. Действительный член Академии наук Литовской ССР (1941). Народный писатель Литовской ССР (1963). Перевел на литовский язык стихотворения А. Пушкина, М. Лермонтова, И. Крылова. На русском языке издан сборник стихов: Миколайтис-Путинас Винцас. Дар бытия. Стихи. Вильнюс, 1966. В 1978 г. Т. Венцлова писал о судьбе Путинаса после включения Литвы в Советский Союз: "Поэт Путинас, уже немолодой и почтенный, некоторое время молчал, но вскоре начал публиковать, что положено. В повести о 1963 годе он протащил фразу, которая произвела впечатление на многих: дескать, нация должна созреть не только для свободы, но и для неволи. По-моему, это фраза капитулянтская. Не должно приучаться к роли раба. Впрочем, Путинас писал в стол стихи, которые сейчас всплывают в эмигрантских журналах. Переводил Мицкевича, заседал в Академии наук и был отчаянно несчастен…" (Милош Ч., Венцлова Т. Вильнюс как форма духовной жизни. [Переписка Ч. Милоша и Т. Венцловы. Письмо Т. Венцловы 1978 г.] // Старое литературное обозрение. М., 2001. № 1. С. 196.)
Как писали о Нерис в советской печати, ее ранние стихи "были написаны под сильным влиянием буржуазно-эстетской символистской литературы. В них преобладают мотивы индивидуалистической "чистой лирики"" (Саломея Нерис. (Биографическая справка) // Нерис С. Стихотворения и поэмы. М., 1953). В 1931 г. в левом журнале "Третий фронт" опубликовала заявление о переходе в ряды "прогрессивных" писателей: "Отныне я сознательно выступаю против эксплуататоров рабочего класса". За сборник "Демиадисом зацвету" ("Diemedžiu žydesiu") Нерис была присуждена Государственная премия Литвы (1938), за сборник "Мой край" - Государственная премия СССР (1947, посмертно), в 1947 г. книгу перевели на русский язык. В 1954 г. Нерис присвоено звание народного поэта Литовской ССР. Нерис перевела на литовский язык повесть А. Куприна "Суламифь", рассказы В. Короленко и др.
Ахматова перевела двенадцать стихотворений Нерис и фрагменты из поэмы "Литва - земля родная". Переводы опубликованы в сборнике: Нерис С. Стихотворения и поэмы. М., 1953. Сборник открывается "Поэмой о Сталине" (1940), в переводе М. Зенкевича, и содержит в основном стихи, написанные в духе советской патриотической лирики. Заканчивается сборник знаменитой поэмой-сказкой, созданной по мотивам литовских народных сказок, - "Эгле, королева ужей" (1938-1940), в переводе М. Петровых.
15. Эгле (Людмила Малинаускайте, 1864-1928) - литовская поэтесса. Родилась в семье ополячившихся дворян. Под влиянием деятеля литовского национального движения Й. Шлюпаса Эгле начала писать стихи и рассказы на литовском языке. Печаталась с 1884 г. В 1885 г. по приглашению Шлюпаса, который бежал от преследования царских властей и жил в США, Малинаускайте приехала в Нью-Йорк. Она вышла замуж за Шлюпаса и включилась в его борьбу против церкви. Постепенно литературные занятия были оставлены. После первой мировой войны Эгле вернулась в Литву.
Ахматова перевела восемь стихотворений Малинаускайте-Эгле (см.: Литовские поэты XIX века. М.; Л., 1962. С. 274-285). У Ахматовой был план неосуществленной "Женской антологии", которая должна была включить в себя ахматовские переводы стихов десяти поэтесс, в том числе - двух литовских: Нерис и Эгле (Записные книжки, с. 92).
16. По словам Т. Венцловы, до Эгле "была одна литовская поэтесса, Каролина Праниускайте, сочинявшая больше по-польски". По другим сведениям, первой литовской поэтессой считается Уршуле Тамошюнайте (1847-1906), автор баллад "Конская гора" и "Сипсале" (Литовские поэты XIX века, с. 248-255).
- фрагмент перевода стихотворения "Оните и Ионукас" (ед. хр. 440); а также авторизованная машинопись краткого биографического очерка "Людмила Малинаускайте-Эгле" (ед. хр. 443). Это дает основания полагать, что если Ахматова и не была единственным автором переводов Эгле, то все-таки участвовала в работе над ними. В биографии литовской поэтессы есть факты, которые могли заинтересовать Ахматову, - в очерке "Людмила Малинаускайте-Эгле" говорится: "Малинаускайте была первая женщина-литовка, осмелившаяся не только посещать публичные собрания, но и выступать на них, что всех очень удивляло"; "Это одна из первых женщин-писательниц в литовской литературе".
18. Ср. воспоминания Ахматовой о Мандельштаме: "Он при мне на Нащокинском говорил Пастернаку: "Ваше полное собрание сочинений будет состоять из двенадцати томов переводов и одного тома ваших собственных стихотворений". Мандельштам знал, что в переводах утекает творческая энергия, и заставить его переводить было почти невозможно" (Ахматова Анна. Листки из дневника // Ахматова 1996, с. 164).
А. Найман, переводивший совместно с Ахматовой Леопарди, Тагора и др., пишет: "К переводу Ахматова относилась как к необходимой тягостной работе и впрягалась в этот воз даже не пушкинской "почтовой лошадью просвещения", а смирной ломовой, трудящейся на того или другого хозяина. <…> Свои стихи она писала, когда хотела: то за короткий период несколько, то за полгода ничего, - а переводила каждый день, с утра до обеда. Потому-то она и предпочитала браться за стихи поэтов, к которым была безразлична, и еще охотней - за стихи средних поэтов: отказалась от участия в книге Бодлера, не соглашалась на Верлена. <…> Вообще, с публикацией ахматовских переводов следует вести себя осторожно. Например, переводы Леопарди, сделанные одним, обязательно исправлялись другим, и распределение их в книжке под той или другой фамилией очень условно. Я знаю степень помощи, долю участия в ахматовском труде - Харджиева, Петровых. Ручаться за авторство Ахматовой в каждом конкретном переводе никто из людей, прикосновенных к этим ее занятиям, не стал бы. Самое лучшее было бы выполнять ее волю, неоднократно ею разным собеседникам высказанную: в ее книгах после смерти переводов не перепечатывать" (Найман, с. 215, 218).
19. Ср. в "Записных книжках Анны Ахматовой": "Суббота <…> Сергеев и Венцлова"; "Суб<бота> Венцлова. Магнитофон" (Записные книжки, с. 456-457). По свидетельству Т. Венцловы, в тот день (11 апреля 1964 г.) в его присутствии стихи в чтении Ахматовой записывали на магнитофон - то ли для радио, то ли для вечера в музее Маяковского.
Сергеев Андрей Яковлевич (1933-1998) - поэт, прозаик, переводчик, мемуарист. В 1996 г. получил Букеровскую премию за роман "Альбом для марок". Занимался переводами англо-американской поэзии. И. Бродский отмечал: "Для меня Сергеев не только переводчик. Он не столько переводит, сколько воссоздает для читателя англоязычную литературу средствами нашей языковой культуры. Потому что англоязычная и русская языковые культуры абсолютно полярны" (Волков, с. 139). С Ахматовой Сергеев познакомился в 1960 г. В 1965 г. Ахматова упомянула его имя, давая интервью: "Есть уже столь же превосходные молодые переводчики: Анатолий Гелескул, Андрей Сергеев, Анатолий Найман" (Ольшевский М. Мысли, планы, дела… Беседа с Анной Ахматовой // Смена, 1965, 6 июля). В книге воспоминаний "Портреты", в главе "Ахматова", он писал: "Осенью 1961 я неожиданно сочинил стихи про Ахматову. Послал ей по почте.
- Сейчас же заходите! Я вам такое покажу…
Мои стихи некой частностью словесно совпали со стихами, которые она тогда написала о себе: "Если б все, кто помощи душевной…"" (Оmnibus, с. 379).
Речь шла о стихотворении А. Сергеева "Ахматовой":
Волос музы российской ворон,
Вот сама с собой разговором
Занятая, из свежих руин
Выбирается с грузом печали
Прямо в праздничные времена,
Лишь телесно обременена.
Что друзей и врагов опека,
Раз наградой за верный стих
Поданная старушкой копейка,
"Аня раз шла по Моховой. С мешком. Муку, кажется, несла. Устала, остановилась отдохнуть. Зима. Она одета плохо. Шла мимо какая-то женщина… Подала Ане копейку. - Прими, Христа ради. - Аня эту копейку спрятала за образа. Бережет…" (Иванов Г. Петербургские зимы // Иванов Г. Собрание сочинений: В 3-х тт. Т. 3. М., 1994. С. 55).
Ср. также со стихотворением Ахматовой "Если б все, кто помощи душевной…", в рукописи "Бега времени" (РГАЛИ) имеющем дату "1961. Вербное воскресенье", а в машинописном экземпляре с правкой (РНБ) - 1960.
На смерть Ахматовой А. Сергеев написал стихотворение "Комарово: 10 марта 1966":
- С ее кончиной кончилась эпоха!-
Скрывая плохо
Восторг по поводу того,
Что в самом деле кончилась эпоха,
Ораторы, как призраки, стирались,
Отчетливая зримая реальность
Уверенно ушла за край земли.
Нам было видно вдалеке,
На черной греческой реке
И тот, живее, чем живой,
Преображенный смертью облик:
Огромная и светлая, как облак,
Душа ее стояла над кормой,
Нам, провожавшим здесь, и тем, встречавшим там,
Для этой встречи и прощанья.
А между тем отверстая могила
Как солнце черное, она светила
И тем, кто ликованья скрыть не мог,
И нам, пришедшим плача на порог,
И в этом черном равенстве скрывалась
Ах, как она умела и могла!
Итак, она с улыбкою прощалась,
Итак, она с эпохою ушла.
Но если вспомнить все ее дела,
Ее эпоха только начиналась.
Ранее не публиковавшиеся стихи А. Сергеева "Ахматовой" и "Комарово: 10 марта 1966" опубликованы по текстам, предоставленным МА его вдовой Галиной Муравьевой, за что выражаем Г. Муравьевой глубокую признательность.
20. Ахматова о Г. Иванове: "Георгий Иванов сидит в Париже, знает, что никто его за руку не схватит, и сочиняет, как господа развлекались. Взгляд из лакейской. А как мы читали "Столп и утверждение истины" - этого он не заметил" (Оmnibus, с. 377).
О Г. Иванове см. также примеч. № 24 на с. 158.
"Аполлон" (1909-1917), в котором сотрудничали И. Анненский, Н. Гумилев, А. Ахматова, О. Мандельштам, М. Лозинский и др. В 1920 г. эмигрировал, жил в Праге, Париже. За рубежом опубликовал восемь сборников стихотворений, мемуары "Силуэты русских художников" (1922), "Портреты современников" (1955), "На Парнасе "Серебряного века"" (1962) и др.
Маковский познакомился с Ахматовой в 1910 г. Очерк "Николай Гумилев (1886-1921)" из книги "На Парнасе "Серебряного века"" возмутил Ахматову: "Маковский поверил басне, кот<орой> в 10-х годах не существовало, и вместо того, чтобы писать об участии Гумилева в "Аполлоне", о зарождении акмеизма, о позиции "Башни", он, старый человек, срамится, передавая с чьих-то слов, зловонные и насквозь лживые семейные истории"; "Он умудряется сделать почти столько же ошибок, сколько пишет слов: развязность его не имеет предела"; "Маковский, по-видимому, в старости жгуче завидовал Гумилеву. Этим объясняется его возмутительное поведение" (Записные книжки, с. 313, 342, 737).
22. Струве Глеб Петрович (1898-1985) - историк литературы, литературный критик, переводчик, поэт. Эмигрировал в 1918 г. Жил в Англии, Германии, США. Вел активную деятельность по изданию и популяризации русской литературы XIX-XX вв., особенно - поэзии Серебряного века. В 1952 г. в Нью-Йорке вышла книга Н. Гумилева "Отравленная туника и другие неизданные произведения" - под редакцией Струве и с его вступительной статьей. Затем последовали другие издания, осуществленные Струве совместно с Б. Филипповым: собрание сочинений О. Мандельштама (Нью-Йорк, 1955); сочинения Б. Пастернака в трех томах (Анн Арбор, 1961); четырехтомное собрание сочинений Н. Гумилева (Вашингтон, 1962-1968); "Реквием" А. Ахматовой (Мюнхен, 1963; Нью-Йорк, 1969; Мюнхен, 1974); трехтомное собрание сочинений О. Мандельштама (Вашингтон, 1964-1969); собрание сочинений А. Ахматовой в трех томах (Вашингтон-Париж, 1965-1983) и мн. др. Среди трудов Струве - исследование на английском языке "Soviet Russian literature" (L., 1935), неоднократно переиздававшееся и переведенное на французский, немецкий и итальянский. В 1956 г. в Нью-Йорке вышла книга "Русская литература в изгнании".
"Русская мысль" (кн. VI-VII) была опубликована посвященная Ахматовой статья Г. Струве "Письма о русской поэзии", где он писал: "Проклятый круг личной любви и муки вдвинут в другой, более страшный круг скорби всероссийской, напоминающий круги Дантовского Ада" (цит. по изд.: Pro et contra, с. 397). В 1965 г. вышел первый том собрания сочинений Ахматовой с двумя предисловиями: Струве "Anna Akhmatova" и Филиппова "Анна Ахматова". Ахматовская реакция на этот том содержится в записных книжках: "Стр<уве> не подозревает, что после вечера "Р<усского> сов<ременника>" в Москве было первое пост<ановление> в 1925 г. Даже упоминание моего имени (без ругани) было запрещено. <…> Г-ну Струве кажется мало, что я тогда достойно все вынесла, он, якобы занимаясь моей поэзией и издавая толстенный том моих стихов, предпочитает вещать: "ее звезда закатилась". И бормочет что-то о новом рождении в 1940 г. <…> Затем, как может не прийти в голову г-ну Струве, что в то время я писала нечто, что не только печатать было нельзя, но даже читать т<ак> н<азываемым> "друзьям""; "Этот I-ый том производит впечатление последней корректуры, над которой еще надо сериозно поработать: перепутаны даты ("Если <плещется>"), развалилась целая поэма ("Путем…"), нет цикла ("Новоселье"), возникли произвольн<ые> инициалы ("Нам встречи нет"), все в чудовищных опечатках, никуда не годится расположение стихов" (Записные книжки, с. 697-699).
Ахматова виделась со Струве во время зарубежной поездки 1965 г.: "На церемонию в Оксфорд приехали и некоторые русско-американские слависты во главе с Глебом Струве. Объяснение с ним по поводу того, что он пишет о ней, не привело к примирению. На ее возмущенные слова о том, что он говорит неправду, доказывая, что она "кончилась" в 1922 году, Струве заметил, что у него нет оснований менять свою общую концепцию. По-разному они смотрят и на ее роль в жизни Гумилева. Политика для Струве дороже истины…" (Оксман Ю. Г. Из дневника, которого я не веду // Воспоминания, с. 646).
"Освобождение" (1902-1905). Член ЦК партии кадетов (1906). Автор концепции "Великой России" (1908). Основатель "Лиги Русской Культуры" (1917). Соавтор сборников "Вехи" (1909) и "Из глубины" (1918). Член правительства у П. Н. Врангеля. С 1920 г. в эмиграции. В молодости - представитель "легального марксизма", позже - приверженец идеологии либерального консерватизма.
В 1965 г., в разговоре с Н. Струве, Ахматова упомянула статью Н. Недоброво "Анна Ахматова", опубликованную в журнале "Русская мысль" (1915, № 7): "Это ваш дед, Петр Бернгардович, ее заказал" (После всего, с. 254).
24. Туган-Барановский Михаил Иванович (1865-1919) - экономист, историк. В период революции 1905-1907 гг. вступил в партию кадетов. С 1913 г. - профессор Петербургского политехнического института. После Февральской революции 1917 г. уехал на Украину. Занимал пост министра финансов при Украинской Центральной Раде до января 1918 г. Участвовал в организации Украинской Академии наук.
25. Филиппов (Филистинский) Борис Андреевич (1905-1991) - литературовед, издатель, поэт, прозаик, мемуарист. Автор более 30 книг стихов, беллетристики, литературных эссе и т. д. Редактор и соредактор изданий, подцензурных в России (см. примечание № 22 на с. 211.).
Б. Филиппов окончил Ленинградский институт восточных языков. В 1928-36 гг. учился в Институте промышленного строительства Главстройпрома и работал в ленинградских строительных учреждениях. Неоднократно арестовывался по обвинению в контрреволюционной деятельности, с 1936 по 1941 г. находился в лагере. Во время Великой Отечественной войны был в оккупированном Новгороде, потом в Риге, откуда перебрался на Запад, жил в Германии в лагерях беженцев. В 1950 г. уехал в США, где работал на радиостанции "Голос Америки", преподавал русскую литературу в университете в Вашингтоне, занимался издательской деятельностью.
""Поэма без героя" Анны Ахматовой", опубликованной в США в альманахе "Воздушные пути" (1961, № 2) одновременно с одним из вариантов "Поэмы". Эту статью Ахматова включала в перечни посвященных ей работ и суждений о "Поэме": "Поэма Канунов, Сочельников (Б. Филиппов)" (Записные книжки, с. 261). В то же время она отмечала: "Б. Ф<илиппов> копнул глубоко, но не в том месте. Ему бы начать с "Голоса памяти" в "Четках", просто посвященно<го> О. С<удейкиной>" (Записные книжки, с. 189).
26. В дневниках Ахматовой дано подробное опровержение статьи Г. Струве "Н. С. Гумилев. Жизнь и личность", помещенной в первом томе собрания сочинений Гумилева (см. Записные книжки, с. 267, 363).
27. Драматическая поэма А. Сергеева "Гамлет" не опубликована.
28. Левитин Евгений Семенович (1930-1998) - искусствовед. Работал в Государственном музее изобразительных искусств им. А. С. Пушкина в Москве. Автор книги "Современная графика капиталистических стран Европы и Америки" (М., 1959). Составитель каталогов выставок современных художников Швейцарии, Бразилии, Мексики и проч., а также каталога "Лауреат Ленинской премии, народный художник СССР Владимир Андреевич Фаворский" (М., 1964). Подготовил альбом "Рембрандт, Харменс ван Рейн, 1606-1669. Офорты" (Л., 1972), альбомы по западноевропейскому рисунку из фондов музея им. А. С. Пушкина и др.
Е. С. Левитин подготовил выставку, посвященную Б. Пастернаку (см.: Мир Пастернака / Сост. Е. Левитин и др. М., 1989), а также издание: Пастернак Б. Не я пишу стихи… Пер. из поэзии народов СССР / Сост., текстол. подг. и коммент. Е. С. Левитина. М., 1991. Н. Мандельштам писала о Левитине (не называя его фамилии) как о "первом вестнике возрождения интеллигенции, которая пробуждается, переписывая и читая стихи" (Мандельштам Н. Я. Воспоминания. М., 1999. С. 396; см. также с. 391-393). В завещании Н. Мандельштам Левитин назван в числе будущих хранителей архива О. Мандельштама (см. примеч. 19, с. 156). Умер Левитин в Иерусалиме.
30. Вайчюнайте Юдита (1937-2001) - литовская поэтесса, переводчица, драматург. В 1959 г. окончила историко-филологический факультет Вильнюсского университета. Однокурсница и друг Т. Венцловы. Печаталась с 1956 г. Автор многих поэтических сборников, а также стихов и пьес для детей (см.: Вайчюнайте Ю. Стихи. М., 1964. 72 с.; Вайчюнайте Ю. В месяц незабудок. М., 1987). Перевела на литовский язык ряд стихотворений Ахматовой и "Реквием".
31. Так, в 1960 г. Венцлова с несколькими друзьями подготовил литовский номер московского самиздатского журнала "Синтаксис". Приблизительно в то же время он стал одним из основателей неподцензурного издательства "Елочка", выпускавшего русские и литовские книги. В 1968 г. Венцлова поставил свою подпись под протестом в связи с судом над Александром Гинзбургом и Юрием Галансковым. В 1975 г. он направил Открытое письмо в адрес ЦК Компартии Литвы с изложением своих политических взглядов и просьбой отпустить его за границу. В 1976 г. Венцлова - участник литовской Хельсинкской группы. После всех этих событий власти выпустили Венцлову за границу, а в 1977 г. лишили его советского гражданства. О правозащитной деятельности Т. Венцловы см. в его книге "Свобода и правда" (Венцлова).
32. Ср. дневниковую запись Н. Пунина от 21 февраля 1946 г.: "Я <...>: "Поэты - не профессионалы". Акума <домашнее имя Ахматовой. - О. Р.>: "Да, известно, это что-то вроде аппарата, вроде несостоявшегося аппарата, сидят и ловят; может быть, раз в столетие что-то поймают. Ловят, в сущности, только интонацию, все остальное есть здесь. Живописцы, актеры, певцы - это все профессионалы, поэты - ловцы интонаций" (Пунин, с. 400). Ср. также в стихотворении Ахматовой "Ты, верно, чей-то муж и ты любовник чей-то…" (1963): "А ты поймал одну из сотых интонаций, / И все недолжное случилось в тот же миг" (Ахматова 1996, т. 1, с. 295); в заметке о Лермонтове "Все было подвластно ему" (1964): "…он владеет тем, что у актера называют "сотой интонацией". Слово слушается его, как змея заклинателя: от почти площадной эпиграммы до молитвы" (Ахматова 1996, т. 2, с. 134).
33. Иванов Вячеслав Всеволодович (р. 1929) - лингвист, литературовед, киновед, переводчик, поэт, мемуарист. Основные научные труды Иванова посвящены сравнительно-исторической грамматике индоевропейских языков; клинописи хеттского языка, африканским и енисейским языкам; теории письменности; славянской мифологии; общей семиотике; математической поэтике и лингвистике. Иванов - член РАН, Британской Академии, Американской Академии наук и искусств и многих других научных учреждений мира. Директор Института мировой культуры МГУ. В 1989-1993 гг. был директором Российской Библиотеки имени Рудомино. В 1989-1991 гг. преподавал в Стенфордском университете. Преподает в Университете Лос-Анджелеса.
"Вопросы языкознания" (подробнее об этом см.: Иванов Вяч. Вс. Голубой зверь (Воспоминания) // Звезда. 1995. № 3. С. 156-167). Иванов участвовал в хлопотах по освобождению И. Бродского, а также Ю. Даниэля и А. Синявского; сотрудничал с А. Сахаровым. В 1989-1991 гг. был народным депутатом СССР (от АН СССР), в октябре-декабре 1991 г. - членом Верховного Совета СССР.
Вяч. Вс. Иванов (домашнее прозвище - Кома) - сын писателя Вс. В. Иванова, друг Пастернака и Ахматовой, с которой познакомился в 1942 г. в Ташкенте. В воспоминаниях об Ахматовой он пишет: "Хотя до осени пятьдесят восьмого года мы не только были знакомы, не раз виделись и у общих знакомых (в том числе у Бориса Леонидовича Пастернака), и у нас дома, никогда не было разговора вдвоем, обычно беседа бывала прилюдной. Но в конце ноября пятьдесят восьмого года - в пору начала травли Пастернака и затеянной против меня в связи с ним кампании в университете - мне передали, что Анна Андреевна просит меня позвонить и прийти к ней" (Иванов Вяч. Вс. Беседы с Ахматовой // Воспоминания, с. 476-477). Так началась дружба. 19 января 1966 г., за полтора месяца до смерти, Ахматова записала: "Вчера у меня был Кома. Как всегда, большой разговор" (Записные книжки, с. 695). В апреле 1964 г. по просьбе Ахматовой Вячеслав Всеволодович внес в ее записную книжку свое стихотворение "Выпросил на небесах у Бога…" (Записные книжки, с. 455). Иванов - автор трех посвященных Ахматовой стихотворений, в числе которых - написанное вскоре после ее смерти "Вокзал был в начале девятого…" (Иванов Вяч. Вс. Голубой зверь, № 1, с. 188-189). Его статьи " "Поэма без героя". Поэтика поздней Ахматовой и фантастический реализм", "К истолкованию стихотворения Ахматовой "Всем обещаньям вопреки"", "Ахматова и Пастернак. Основные проблемы изучения их литературных взаимоотношений", а также тезисы "Ахматова и категория времени" см. в издании: Иванов Вяч. Вс. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. II. Статьи о русской литературе. М., 2000. С. 246-266. Письмо Иванова к Ахматовой от 1 сентября 1963 г. см. в статье: Крайнева Н. И., Тименчик Р. Д. Из архива Анны Ахматовой // Поэтика. История литературы. Лингвистика. Сб. к 70-летию Вячеслава Всеволодовича Иванова. М., 1999. С. 435-442. В МА хранится сделанная сотрудниками магнитофонная запись воспоминаний Вяч. Вс. Иванова об Ахматовой.
34. Эта надпись с пометой "22 марта 1965. Москва" сохранилась в записной книжке Ахматовой (Записные книжки, с. 599).
35. Написано в 1936 г. Подробнее об этом стихотворении см.: Basker M. "Fear and the Muse": An Analysis and Contextual Interpretation of Anna Achmatova's "Voronež" // Russian Literature. 1999. Vol. 45, № 3. P. 245-360.
"Воронеж" без последней строфы опубликован в сб.: A. Achmatova. Poezija. Vilnius, 1964. Полностью: Balsai: Iš pasaulines poezijos. Sudare ir išverte Tomas Venclova. Southfield, Mich, 1979. А также: Pašnekesys žiemą. Eileraščiai, vertimai. Vilnius, 1991.
"Реквиема", осуществленная Г. Струве и Б. Филипповым без ведома автора, по одному из самиздатских списков. В Советском Союзе "Реквием" впервые опубликован в 1987 г. (Октябрь, 1987, № 3, с. 130-135, публикация З. Томашевской).
38. Сорин Савелий Абрамович (1878-1953) - живописец, график. Участвовал в выставках "Мира искусства". В 1920 г. уехал в Марсель, затем перебрался в Париж. Славу принесли ему портреты известных писателей, артистов, режиссеров, а также многочисленные женские портреты. Умер в Нью-Йорке. По завещанию художника его вдова А. Сорина подарила российским музеям 20 произведений. Портрет Ахматовой Сорин выполнил в 1914 г., сейчас местонахождение его неизвестно. Эту работу Сорина Ахматова в разговоре с Н. Струве назвала "конфетной коробкой" (После всего, с. 257). А. Сергеев вспоминал слова Ахматовой по поводу мюнхенского издания "Реквиема" 1963 г.: "Они издали "Реквием" - ну, как вам это понравится? - с портретом Сорина! К "Реквиему" можно только это. - Она достала заношенный пропуск в Фонтанный дом" (Omnibus, с. 377).
"Союза русских художников" и "Мира искусства". В конце 1910-х гг. создал свою теорию изобразительного пространства, так называемую сферическую, или наклонную, перспективу, служащую выражением планетарного взгляда на мир. Разработал также собственную концепцию портрета, стремясь выразить в модели не изменчивое и зыбкое, а постоянно пребывающее. Его портрет Ахматовой (1922), выполненный маслом и находящийся в Государственном Русском музее, М. Шагинян назвала "духовным портретом", "иконой". Известны два эскиза к портрету: один хранится в Государственном Литературном музее в Москве, другой - в частном собрании в Петербурге.
40. Коган Нина Иосифовна (1889?-1942) - график, живописец. Между 1935 и 1941 гг. участвовала в выставках ленинградских художников. Иллюстрировала детские книги в Ленинградском отделении Детгиза, вместе с П. Митуричем принимала участие в иллюстрировании посмертного издания В. Хлебникова. Умерла в блокадном Ленинграде.
В начале 1930-х гг. Коган бывала в Фонтанном Доме, у Пунина и Ахматовой. 27 мая 1955 г. Л. Чуковская записала в дневнике: "Оказывается, она <Ахматова - О. Р.> была дружна с ленинградской художницей Ниной Коган <…>. (Я видела портрет Ахматовой работы Коган - интересный: самая суть ахматовской красоты.)" (Чуковская, т. 2, с. 127). В Каталоге - три силуэта тушью работы Коган (Ахматова, сидящая на камне), а также карандашный эскиз к этим силуэтам. Все работы относятся к 1930-м гг., две хранятся в Государственном Литературном музее в Москве, две (в том числе эскиз) - в частных собраниях в Петербурге. Один из портретов Ахматова упомянула в записной книжке: "Нина Коган (вроде силуэта). 30-ые годы (ученица Малевича). Ул. Марата (или Ф<онтанный> Дом)" (Записные книжки, с. 729). Какой именно портрет подразумевался в разговоре с Т. Венцловой, неизвестно, т. к. сам Т. Венцлова его не видел.
"От кубизма к супрематизму" (1915). Сохранились письма Малевича к Пунину (см. Пунин).
""Франкфурт-на-Одере" означает просто, что эта часть Питера казалась Анне Андреевне похожей на третьесортный немецкий город".
43. Пушкин, наряду с Шекспиром и Данте, был постоянным спутником Ахматовой. О нем - стихотворения "Смуглый отрок бродил по аллеям…" (1911), "Кавказское" (1927), "Пушкин" (1943) и др.; эпиграфы из Пушкина предпосланы многим ахматовским произведениям, в том числе "Поэме без героя". Пушкинский слой в творчестве Ахматовой - тема необъятная (из последних работ см.: Wells D. Akhmatova and Pushkin: The Pushkin Contexts of Akhmatova's Poetry. Birmingham, 1994. 138 p.). С середины 1920-х гг. начались "пушкинские штудии" Ахматовой, результатом которых явились статьи "Последняя сказка Пушкина" (Звезда, 1933, № 1), ""Каменный гость" Пушкина" (Пушкин. Исследования и материалы, т. II. М. -Л., 1958), "Гибель Пушкина" (ВЛ, 1973, № 3) и др. См. подготовленное Э. Герштейн издание О Пушкине, также Записные книжки, в которых сохранились наброски статей о Пушкине, планы неосуществленной книги о нем и т. д. ).
В МА хранятся подготовительные материалы к работам Ахматовой о Пушкине (Ф. 1, оп. 1, д. 143. Автограф черновой. Б/д. 7 лл), а также - издания сочинений Пушкина из библиотеки Ахматовой, в том числе - с ахматовскими рабочими пометами (инв. ОФ-2641, А-3758 и др.). Большая часть их была подарена Ахматовой Б. Томашевским. На шмуцтитуле первого тома подготовленного Томашевским трехтомника стихотворений Пушкина (Л., 1955) - дарственная надпись составителя: "Анне Андреевне Ахматовой лучшему знатоку Пушкина 30 ноября 1955 <подписи> Б. Томашевский. И. Медведева" (А-3755).
44. Ср. в прозе о "Поэме без героя": "…и я уже слышу голос, предупреждающий меня, чтобы я не проваливалась в нее, как провалился Пастернак в "Живаго", что и стало его гибелью" (Ахматова 1996, т. 1, с. 353).
""Второе рождение" заканчивает первый период лирики. Очевидно, дальше пути не было. (К тому же "грудная клетка", дамская доля и т. д.) Наступает долгий (10 лет) и мучительный антракт, когда он действительно не может написать ни строчки. Это уже у меня на глазах. Так и слышу его растерянную интонацию: "Что это со мной?!"" (Записные книжки, с. 128-129).
46. Ср. дневниковую запись Л. Чуковской от 1 января 1962 г., сделанную после посещения Ахматовой в больнице: "Вы согласитесь, не правда ли, что сейчас в России необыкновенный подъем интереса к поэзии. Доскакала наша четверка: Пастернак, я, Цветаева, Мандельштам. Сюда ко мне прорвался семнадцатилетний мальчик, чтобы спросить, кто из четырех - лучший. Я ему ответила: "Все трое действительно первоклассные поэты. Радуйтесь такому богатству, а не бейте друг друга поэтами по голове"" (Чуковская, т. 2, с. 477-478. 1 января 1962 г.).
47. "Пластинками" она называла особый жанр устного рассказа, обкатанного на многих слушателях, с раз навсегда выверенными деталями, поворотами и острыми местами, и вместе с тем хранящего, в интонации, в соотнесенности с сиюминутными обстоятельствами, свою импровизационную первооснову" (Найман, с. 35).
48. Шилейко Владимир (Вольдемар) Казимирович (1891-1930) - востоковед, поэт, переводчик. Ассириолог, специалист по древнейшим культурам Передней Азии. В анкете 1926 г. указано: "Знает около 40 языков". В 1915 г. вышла книга Шилейко "Вотивные надписи шумерийских правителей", получившая Большую серебряную медаль Российского археологического общества. С 1913 г. Шилейко - внештатный сотрудник, а в 1918 г. - ассистент Отдела древностей Эрмитажа; с 1918 г. - член Коллегии по делам музеев, член Археологической комиссии; с 1919 г. заведовал отделом археологии и искусства Древнего Востока Российской Академии истории материальной культуры, в которую был избран академиком, состоял профессором в Археологическом институте, преподавал в переводческой студии при издательстве "Всемирная литература"; с 1924 г. заведовал ассирийским подотделом Отдела классического Востока в Музее изящных искусств в Москве; с 1927 г. по 1929 г. - профессор археологического отделения факультета общественных наук Ленинградского университета (читал курсы аккадского, шумерского и - впервые в России - хеттского языков). Многие работы Шилейко до сих пор не опубликованы. Среди них - том ассиро-вавилонского эпоса, подготовленный к печати в 1920 г. Утеряны рукописи переводов ассиро-вавилонского эпоса "Гильгамеш" (сохранились фрагменты) и древневавилонской поэмы "Энyма элиш", а также архив Шилейко в Эрмитаже. Однако, по словам Вяч. Вс. Иванова, "и то, что сохранилось, дает представление о громадном научном диапазоне В. К. Шилейко. Слова, определяющие размер дарования гения, - затасканные, их часто употребляют не по назначению. В случае Шилейко никакое другое не может верно обозначить ту глубину научного и поэтического чутья, проникающего в суть текстов, иной раз до сих пор остававшихся бы загадочными, когда б не ясность прозрений Шилейко, их изучавшего" (Иванов Вяч. Вс. Одетый одеждою крыльев // Шилейко В. К. Через время (стихи, переводы, мистерия). М., 1994. С. 17-18).
Шилейко см.: Грибов Р. А. Из истории русской ассириологии. В. К. Шилейко (1891-1930) // Очерки по истории Ленинградского университета. II. - Л., 1968. - С. 94-99; Топоров В. Н. Две главы из истории русской поэзии начала века: I. В. А. Комаровский - II. В. К. Шилейко (К соотношению поэтики символизма и акмеизма) // Russian Literature. - 1979. - Vol. 7, № 3. - С. 249-325; Шилейко Т. И. Легенды, мифы и стили... // Новый мир, 1986, № 4.
"Цехом поэтов", дружил с Н. Гумилевым и М. Лозинским, был одним из завсегдатаев "Бродячей собаки". Брак Ахматовой и Шилейко длился с 1918 по 1920 г., хотя до 1926 г. они периодически жили под одной крышей (с осени 1918 г. по осень 1920 г. - в северном садовом флигеле Фонтанного Дома; см.: Попова Н. И., Рубинчик О. Е. Анна Ахматова и Фонтанный Дом. СПб, 2000. С. 11-40). Дружеские отношения Ахматовой и Шилейко продолжались до самой смерти Владимира Казимировича. К Шилейко обращены стихотворения "Косноязычно славивший меня…" (1913), на которое Шилейко ответил стихотворением "Метеорит" ("Есть вера духа, жадная, простая…"); "Тебе покорной? Ты сошел с ума!.." (1921) и др. Шилейко посвятил Ахматовой ряд стихотворений, в том числе - "Муза" (1914), "Уста Любви истомлены…" (1914), "Живу томительно и трудно…" (1916), "Стансы госпоже***" ("Над мраком смерти обоюдной…", 1917); последнее стихотворение Ахматова пыталась восстановить по памяти (см. Записные книжки, с. 583-584). Сохранились письма Ахматовой к Шилейко 1920-х гг. (Ахматова 1996, т. 2, с. 192-198). Влияние Шилейко сказалось также в заглавии ташкентской пьесы Ахматовой - "Энума элиш", что в переводе с древневавилонского означает "Когда у" (см. примеч. 51, с. 217).
49. "На Рождество 1914 провожала Ник<олая> Ст<епановича> на фронт до Вильны. Там ночевали в гостинице, и утром я увидела в окно, как молящиеся на коленях двигались к церкви, где икона Остробрамской Божьей Матери" (Записные книжки, с. 665).
50. Текст стихотворения О. Мандельштама "Все чуждо нам в столице непотребной…" (1918), вероятно, хранился в архиве А. Габричевского (см.: Мандельштам О. Э. Полное собрание стихотворений. СПб., 1995. С. 651). Стихотворение есть в записной книжке Ахматовой (Записные книжки, с. 433-434).
"Энума элиш", написанной в Ташкенте и восстанавливаемой, а по сути, заново создаваемой в 1960-е гг.: "Пьеса "Энумаелиш", состоящая из трех частей: 1) На лестнице 2) Пролог 3) Под лестницей. Писалась в Ташкенте после тифа (1942 г.), окончена на Пасху 1943. (Читала Козловским, Асе, Булгаковой, Раневской, А. Н. Тихонову, Адмони) Сожгла 11 июня 1944 в Фонтанном Доме"; "Теперь она вздумала возвращаться ко мне" (Записные книжки, c. 229, 238). В 1960-е гг. Ахматова зачастую стала называть всю пьесу "Прологом". В 1964 г. она получила предложение от Дюссельдорфского театра о постановке драмы на сцене (см. Ахматова 1996, т. 2, с. 386) и начала отбирать материал в отдельный конверт с надписью "Пролог, или Сон во сне". Однако пьеса не была завершена, и постановка не состоялась (ср. запись от 19 октября 1965 г.: "Опять требования "Пролога" из ФРГ. Что за напасть!"; Записные книжки, с. 679). Ахматова придавала большое значение работе над "Энума элиш" ("Прологом"): "Последние три дня счастливейшие в моей жизни, потому что нашла решение пьесы, думала только об этом" (Записные книжки, с. 420).
52. Ср.: "Гумилев - поэт еще не прочитанный. Визионер и пророк. Он предсказал свою смерть с подробностями вплоть до осенней травы"; "По моему глубокому убеждению, Г<умиле>в - поэт, еще не прочитанный и по какому-то странному недоразум<ению> оставшийся автором "Капитанов" (1909 г.), которых он сам, к слову сказать, - ненавидел" (Записные книжки, с. 251, 640; см. также Записные книжки, с. 393, 486, 625).
"Два поэта породили целые полчища учеников - Гумилев и Мандельштам. Первый сразу после своей см<ерти>, в двадцатых годах (Тихонов, Шенгели, Багрицкий), им бредила вся литературная южная Россия, второй сейчас (1961), им бредит почти вся начинающая молодежь Москвы и Ленинграда" (Записные книжки, с. 139).
54. Статья А. Блока "Без божества, без вдохновенья" (1921), содержавшая негативную оценку акмеизма, была опубликована в сборнике "Современная литература" (Л., 1925). Резко критикуя Гумилева и Городецкого, Блок отмечает: "Настоящим исключением среди них была одна Анна Ахматова" (Блок А. А. Собрание сочинений: В 8 т. Т. 6. М.; Л., 1962. С. 180.
Ивана Венедиктовича (1918-1987), сына поэта-футуриста Венедикта Марта (В. Матвеева). В Советском Союзе стихи Анстей и Елагина не печатали. Отец Ивана Елагина не раз подвергался арестам, в 1938 г. был расстрелян. В 1943 г., воспользовавшись полунемецким происхождением Анстей, Иван Венедиктович и Ольга Николаевна выехали на Запад. Жили в Чехословакии, Польше, Германии, с 1950 г. - в США. Несмотря на то, что брак распался, их дружба сохранялась до самой смерти Ольги Николаевны. В 1951-1972 гг. Анстей работала в ООН: сначала секретарем, затем переводчицей с английского и французского языков. Много лет была псаломщиком при Св. Серафимовском храме в Нью-Йорке. Елагин учился в Нью-Йоркском университете, после получения докторской степени стал профессором Питтсбургского университета. За рубежом вышли многочисленные сборники лирики и поэм И. Елагина и два сборника стихов О. Анстей: "Дверь в стене" (Мюнхен, 1949), в который вошла поэма "Кирилловские яры" о трагедии Бабьего Яра, написанная в Киеве в 1943 г., и "На юру" (Питтсбург, 1976).
В дневнике Ахматовой сохранилась библиографическая ссылка: "Астей О. <так в тексте Записных книжек. - О. Р.> Новое русское слово. США. Нью-Йорк. Дек<абрь> 1963. "Черный год"" (Записные книжки, с. 452). Статья посвящена выходу в Мюнхене ахматовского "Реквиема": "…до нас дошел голос величайшего из живущих русских поэтов. А. говорит о черном годе. И каждое слово ударяет, как колокол". В статье описан визит Елагина к Ахматовой в 1939 г.: "Солнечным августовским ленинградским днем к А. пришел черненький застенчивый юноша, почти мальчик. Он почти не дышал от благоговения и страха и мял в руках тетрадку. В тетрадке были стихи. Чтобы прочесть их, мальчик приехал из Киева. Звали его Иван Елагин.
- Мне очень жалко, - сказала ему А., - но я не могу вас выслушать. Сына завтра увозят, и я собираю теплые вещи.
".
"Златоустая Анна всея Руси" // "Новый журнал", 1977, № 127, с. 96.
Эта встреча отражена и в автобиографической поэме Елагина "Память" (1979): "Я уже предчувствую беду. / "Высылают сына. Я иду / С передачею в тюрьму. Я вас / Не могу принять". / У нас сейчас / "Реквием" об этих страшных днях. / "Реквием" тогда в ее глазах / Я увидел. Кто-нибудь найдет / Со стихами старыми блокнот" (Елагин И. В. Сочинения: В 2-х тт. Т. 2. М., 1998. С. 211-212). В стихотворении "У вод Мононгахилы" также упоминается Ахматова: "Хотя я врозь с Россией, / Врозь со своей страной, / Но розы ледяные / Ахматовой - со мной" (Елагин И. В. Указ. изд., т. 2, с. 79).
56. Иван Алексеевич Бунин получил Нобелевскую премию по литературе в 1933 г., Альбер Камю - в 1957 г.
57. Прокофьев Александр Андреевич (1900-1971) - поэт. В 1918 г. вступил в волостной комитет сочувствующих большевикам. В 1919 г. воевал на фронте против армии генерала Юденича. В 1920 г. окончил Учительский институт Красной Армии, стал политработником. С 1921 по 1922 г. - военный цензор. В 1923 г. занимался в Пролеткульте, овладевая поэтической техникой. С 1922 по 1930 г. - сотрудник полномочного представительства ВЧК - ОГПУ в Ленинградском военном округе. Затем работал в газетах и на радио. В годы Великой Отечественной войны - военный корреспондент. В 1945-1948 гг. и 1955-1965 гг. - Первый секретарь Правления Ленинградской писательской организации. За поэму "Россия" (1943-1944) Прокофьев получил Сталинскую премию (1946), за книгу "Приглашение к путешествию" (1960) - Ленинскую премию (1961). Прокофьев - автор детских книг. Переводил произведения украинских и белорусских поэтов.
с Прокофьевым - как с "начальством" по Союзу писателей. Прокофьев относился к ней не без уважения и периодически помогал: "Вскоре после знаменитого постановления о журналах "Звезда" и "Ленинград" Ахматова позвонила Александру Прокофьеву:
- Александр Андреевич, ко мне пришел какой-то рабочий с ордером на мою квартиру.
- Анна Андреевна, - сказал Прокофьев, - запритесь и никому не открывайте, пока я не позвоню вам!
Два или три дня Прокофьев бегал по Смольному. Ордер аннулировали" (Анна Ахматова и Союз писателей. Публикация, вступительные заметки и заключение Владимира Бахтина // Звезда. 1996. № 8. С. 237). В. Бахтин вспоминает также, что в начале 1960-х гг. Прокофьев выхлопотал для Ахматовой повышение пенсии (там же, с. 232).
"Александр Прокофьев был талантлив. Стал придворным поэтом. Глубоко трагическая судьба. Сейчас из него льются стихи, как из водопровода" (Готхарт Н. Двенадцать встреч с Анной Ахматовой // Вопросы литературы. 1997. № 2. С. 273). В записной книжке Ахматовой есть помета: "В библиографию. Прокофьев Ал<ександр>. "Неделя". Январь 1965 (о премии и Оксф<орде>)" (Записные книжки, с. 506). Ссылка неточна; вероятно, подразумевается доклад Прокофьева на отчетно-выборном собрании писательской организации Ленинграда 14 января 1965 г.: "Анне Андреевне Ахматовой, Михаилу Павловичу Алексееву присуждены почетные звания докторов Оксфордского университета. В Италии Ахматовой была вручена международная премия" (Прокофьев А. Наше слово должно быть словом пристрастных! // Литературная Россия. 1965. № 3 (107). 15 января. С. 7).
"Закричат и захлопочут петухи…" см. примеч. № 63 на с. 130-131.
59. Стихотворение Бродского "В одиночке при ходьбе плечо…" (1964) входит в цикл "Инструкция заключенному" (Бродский И. Сочинения. В 7 тт. Т. II. СПб., 1997. С. 23).
60. Ср.: "Анна Андреевна считала, что имеет место как бы второй Серебряный век" (Волков, с. 226).
"поэтов круга Бродского" можно назвать и Т. Венцлову, пишущего стихи по-литовски. В заметке, посвященной 40-летию Бродского, Венцлова говорит: "Стихи Бродского для меня давно уже не просто поэтический, а жизненный факт. Дело не только в том, что я часто, сам того не замечая, объясняюсь цитатами из Бродского. Я привык смотреть на его стихи как на часть того шифра, который мне посылает жизнь - скажем, впервые увиденный город. Этот шифр по мере разгадки направляет мои поступки и меняет мое внутреннее пространство" (Развитие семантической поэтики. Интервью с Томасом Венцловой 15 декабря 1990, Нью-Хейвен // Полухина В. Бродский глазами современников. СПб, 1997. С. 277). Сам Бродский в стихотворении "Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова" (1973) писал: "Мы похожи; / мы, в сущности, Томас, одно…" (Бродский И. Сочинения. Т. II. СПб., 1992. С. 325). Венцлове посвящены стихи Бродского "Открытка из города К." (1968) и "Литовский дивертисмент" (1971; см. также предисловие Бродского к книге стихов Венцловы на польском языке "Разговор с зимой" (Париж, 1989); русская версия этого предисловия: Бродский И. Поэзия как форма сопротивления реальности // Русская мысль. 1990. № 3829. 25 мая. Приложение "Иосиф Бродский и его современники". C. I, XII). Венцлова, в свою очередь, посвятил Бродскому стихотворение "Щит Ахиллеса". Бродский и Венцлова переводили стихи друг друга. При этом Венцлова утверждает: "В целом, я думаю, у нас мало общего, если не считать некоторых совпадений в области вкуса, поэтических притяжений, а точнее - поэтических отталкиваний" (Развитие семантической поэтики, с. 266-267).
61. Об интересе Ахматовой к американскому писателю Уильяму Фолкнеру (1897-1962) свидетельствуют дневниковые записи Л. Чуковской от 21 апреля 1958 г. и 16 ноября 1962 г. (Чуковская, т. 2, с. 303, 550). Ахматовское внимание привлекли следующие строки в статье Р. Орловой и Л. Копелева "Мифы и правда американского Юга (Заметки о творчестве Фолкнера)": "Он дает читателю не только зрелые плоды своего творчества, но словно раскрывает перед ним самый процесс творения, "процесс производства": склады беспорядочно нагроможденного сырья и весь ход черновой обработки, показывает и собственно "технологические процессы", весь путь превращения "заготовки" в пластический образ и возникающие при этом отходы и мусор" (ИЛ. 1958. № 3. С. 218). Чуковская приводит слова Ахматовой: "Вот и у вас <в повести Чуковской "Спуск под воду". - О. Р.> об этом же идет речь, - сказала она. - И у меня в "Решке". Творчество как предмет изображения" (Чуковская, т. 2, с. 303. 21 апреля 1958).
"Согласилась она и с тем, что Аполлинер - последний французский поэт, "с кем можно жить". И продолжает: "Я думаю, это оттого, что язык склеротизированный, невозможны инверсии. Все сказано, пересказано на все лады. А поэзия этого не любит"" (Иванов Вяч. Вс. Беседы с Анной Ахматовой // Воспоминания, с. 490). Ср.: "В другой раз, когда разговор зашел о современной французской поэзии, она сказала: "Я знаю, что Аполлинер - последний поэт, не надо меня в этом убеждать". Возможно - "последний европейский", но в сознании осталось "последний вообще"" (Найман, с. 43). "Как-то в конце января или в начале февраля 1959 года А. А. позвонила мне и спросила, нет ли у меня стихов Гийома Аполлинера, французского поэта, с которым она встречалась в Париже в годы накануне первой мировой войны…" (Рыкова Н. Я."Месяца бесформенный осколок…" // Об Анне Ахматовой, с. 179).
"Возвратившись, показывала фотографии: церемония на Сицилии, дворец, большой стол, много людей; на заднем плане - античный бюст с довольно живым - и насмешливым - выражением лица. Она комментировала: "Видите, он говорит: "Эвтерпу - знаю. Сафо - знаю. Ахматова? - первый раз слышу". Сопоставление имен было существеннее самоиронии" (Найман, с. 160); см. также: Пунина И. Н. Анна Ахматова на Сицилии // Воспоминания, с. 668.
"В Риме есть что-то даже кощунственное. Это словно состязание людей с Богом. Очень страшно! (Или Бога с Сатаной-Денницей.)" (Записные книжки, с. 582).
65. Сохранилась ахматовская запись об этой поездке, состоявшейся в сентябре 1964 г.: "Вчера совершенно неожиданно для себя была в Выборге.
Поехала кататься с друзьями Толи. Дорога. Озера. Скорость. <…> Ехала непременно мимо Валиной могилы. О, Боже! 120 км. в час.
<…> Он уже у Бехтерева" (Записные книжки, с. 487-488). Ср. рассказ А. Наймана: "Меня навестил московский приятель, который проезжал на автомобиле через Ленинград. Я предложил Ахматовой прокатиться. Мы выбрали красивую дорогу, соединявшую Приморское и Выборгское шоссе, и, не торопясь, ехали по ней. Внезапно кому-то в голову пришла мысль отправиться в Выборг. Она согласилась, и началась головоломная гонка, потому что к ней вскоре должен был прийти гость, а до Выборга было больше 120 километров. Со скоростью 100 и быстрее мы примчались в Выборг, покрутились возле парка и причала, не выходя из машины, съели по эскимо и так же стремительно вернулись. Она сказала только: "Срeдней силы населенный пункт…" Через несколько дней Ладыженская, навестив Ахматову, рассказала, что она съездила в Выборг, как там было прекрасно и какое впечатление на нее произвел гранитный монолит, ступенями уходящий под воду. Ахматова посмотрела на меня с притворной сокрушенностью и обидой и сообщила гостье, что мы ничего такого там не заметили. Через день, если не на следующий, ею были написаны стихи "Огромная подводная ступень" и так далее, с посвящением Ладыженской" (Найман, с. 257-258). Стихотворение "В Выборге" ("Огромная подводная ступень…") датировано 24 сентября 1964 г.
66. Стенич (Файнберг, во втором браке - Большинцова) Любовь Давыдовна (1908-1983) - переводчица. Переводила пьесы М. Метерлинка, Ж. П. Сартра, Ж. Ануя, Б. Брехта и др. Жена стиховеда и переводчика В. О. Стенича, расстрелянного в 1938 г., затем - кинодраматурга М. В. Большинцова.
Л. Стенич-Большинцова - подруга Ахматовой. Они познакомились в начале 1930-х гг., а особенно сблизились в 1960-е гг. Ахматова не раз жила у Стенич в Москве, в Сокольниках. Стенич-Большинцова была причастна к публикации за границей произведений Ахматовой, Мандельштама, Бродского. По свидетельству ее племянницы Марии Вениаминовны Бутрим, рукописи передавались через приятельницу Любови Давыдовны Евгению Клебанову, которая жила в США и в начале 1960-х гг. приезжала в Россию.
У племянника Стенич, Д. Файнберга, сохранились дневниковые записи об Ахматовой, пока не опубликованные. В МА есть копия этих записей, а также аудиокассета с воспоминаниями Д. Файнберга и М. Бутрим о Стенич и Ахматовой. О Стенич см.: Найман 1999, с. 94-96, 98.