Нева. - № 6. - 1989. - C. 42-44.
Там, в Ташкенте...
Мне семнадцать лет. Я эвакуировалась из Москвы в сентябре 1941 года и живу в Ташкенте у родных. Учусь в университете на филологическом.
Поздней осенью я присутствовала на состоявшемся в зале Дома Красной Армии, при большом стечении интеллигенции, выступлении только что приехавшей группы московских и ленинградских писателей вместе с узбекскими писателями и переводчиками.
Здесь я и увидела Анну Ахматову. Я знала наизусть "Четки", "Белую стаю", зачитала чуть не до дыр предвоенный сборник "Из шести книг". Представляла я ее по рисунку тушью Юрия Анненкова, который запомнила, листая страницы "Литературной энциклопедии". Но жила она так давно, в другом мире, теперь, верно, старуха дряхлая. И вдруг на авансцену вышла молодая Ахматова с челкой и четками (это было ожерелье, но для меня - четки), в черном атласном платье, стройная, величавая, с нежным бледным лицом и разве что чуть тронутыми сединой волосами. Очень сдержанно, как бы воздвигая барьер между собой и залом, прочитала она два стихотворения. Кажется, это были "Клятва" и "Первый дальнобойный в Ленинграде".
Окончился вечер. Я увидела ее в вестибюле, какой-то одинокой среди людей, с замкнутым и несколько горделивым выражением лица. Живая Анна Ахматова, оттуда, из стихов, как во сне... Я всех растолкала, протиснулась к ней и незаметно дотронулась до ее черного платья. Сквозь толпу пробивался вполне бесцветный белобрысый молодой человек с ее пальто; она позволила себя одеть, небрежно кивнув ему и что-то сказав сквозь зубы. Меня резануло полное несоответствие дешевого "москвошвеевского", из какой-то светлой дерюжки пальтишка до колен - атласному длинному платью, всему "ахматовскому" облику.
Прошло время, Ахматова болела. Я слышала рассказ о том, как она, больная, лежит в комнатушке с запечатанной розеткой (пользоваться электроплиткой запрещалось); это был тиф, и, кажется, она попала в больницу. Помню рассказ о том, как Алексей Толстой хлопотал о ней в каких-то местных высоких инстанциях, говорил, что Ахматова не умеет о себе позаботиться и никогда за себя не просит. Ответ был: "Зато за нее много просят другие".
Несколько раз я встречала Ахматову на улицах. Помню ее, бредущую с какой-то сумкой по длинной пустынной улице, в ташкентскую жару. Показалась она мне тогда сильно постаревшей.
Жила она трудно. И все-таки я слышала о том, что она подкармливала Мура Эфрона, осиротевшего сына Марины Цветаевой, слышала воркотню писателя-юмориста Александра Раскина, мужа писательницы и журналистки Фриды Вигдоровой: "Зачем рвешь платья Анны Андреевны? Тебе дай хитон Пушкина, ты его тоже на пеленки употребишь". Речь шла о старых платьях, подаренных Ахматовой на пеленки для их новорожденной дочки Саши. При ташкентской бедности тех лет - подарок ценный.
Прошло года полтора с того запомнившегося мне вечера, и однажды летом 1943 года мой дорогой старший друг Фрида Вигдорова сказала мне: "Хотите, Кена, зайдем со мною к Анне Андреевне?". Я, конечно, захотела.
Ахматова жила на улице Жуковского в так называемом лауреатском дворе. Там жили писатели и их семьи, Луговской, Елена Сергеевна Булгакова и некоторые другие. Двор был четырехугольным, огороженным невысокими строениями с довольно низким первым этажом. Вход в квартиру Ахматовой - против ворот. Мы поднялись по наружной лестнице, ведущей на второй этаж. У входа столкнулись со стройным седым господином (хочется назвать его именно так). Ахматова провожала его до порога, дружески о чем-то разговаривая. Это был Георгий Шенгели, известный переводчик и теоретик стиха, о котором я знала только из уничижительных отзывов Маяковского.
Анна Андреевна встретила нас очень приветливо, у нее было совсем другое, открытое лицо. Чувствовалось, что она относится к Фриде с любовью. Вигдоровой, приехавшей в Ташкент вторым корреспондентом "Правды", удалось напечатать в своей газете на первой полосе стихотворение Ахматовой "Мужество". Впервые на всю страну в трудные дни начала 1942 года прозвучал голос Ахматовой:
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне,
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Дружба Ахматовой с Вигдоровой продолжалась до последних дней жизни Фриды. Никогда не забуду моего свидания с Фридой незадолго до ее смерти. Я приехала из Ленинграда в Москву, и меня пустили к ней совсем ненадолго, когда ей стало немного легче. Но она удерживала меня, не отпускала. "Молитесь за меня, Кена...". И вдруг: "Перед вами была Анна Андреевна, забрала замечательные стихи молодых поэтов, жаль, не могу их дать...". Ахматовой тоже оставалось жить недолго, в следующем году, 5 марта 1966-го умерла и она. Но еще успела подарить только что вышедший "Бег времени" А. А. Раскиной с надписью, которую я счастлива, с ее разрешения, впервые опубликовать: "Пусть эта книга будет хотя бы слабым и несовершенным напоминанием о Той, кому я когда-то обещала ее подарить, о Той, кто была Вашей матерью и единственным высочайшим примером доброты, благородства, человечности для всех нас. Анна Ахматова. 11 января 1966, Москва".
А тогда, в Ташкенте, она дала Вигдоровой стихи молодой поэтессы Ксении Некрасовой, много одобрительного сказав о ней. Поговорили и о романе "Мастер и Маргарита", который Елена Сергеевна Булгакова тогда, в Ташкенте, давала читать избранным друзьям (удалось прочесть и мне из Фридиных рук) и который владел нашими помыслами. Именно тогда Вигдорова дала прочитать "Мастера" и Константину Симонову: он был в Ташкенте проездом из Алма-Аты на фронт. Реакция Симонова была такова: "Булгакову, чтобы быть большим писателем, не хватает одного - быть напечатанным". - "Он и так большой писатель, у него для этого уже все есть",- гневно возразила Вигдорова. Пишу об этом, отвлекаясь от рассказа об Ахматовой, потому что сам факт мне кажется интересным для воссоздания литературной атмосферы тех лет. Насколько мне известно, об этом никогда не писали; считается, что Симонов впервые прочитал роман в шестидесятых.
А в тот ташкентский день мы ушли от Ахматовой, унося несколько напечатанных на машинке страниц. Там среди прочих стихотворении Ксении Некрасовой было "Баранчук" и еще одно, я запомнила его начало:
Из юности чудесной?..
Апостолы двадцатилетние искусства,
Пророки недосказанных стихов...
И дальше - о мечтах друзей: что земной шар будет управляться ими, молодыми поэтами, художниками, учеными. "Баранчук" был напечатан позже, а этого стихотворения я в печати не видела.
"Помню я эту Ксению,- сказала нам первая жена Пастернака Евгения Владимировна, соседка Вигдоровой,- такая странная, нелепая, сумасшедшая... Вечно торчала у нашего подъезда, не давала проходу Борису Леонидовичу". Ахматова опекала Некрасову, стараясь помочь ей, чувствуя ее яркую талантливость и беззащитность.
"Надо вернуть стихи Анне Андреевне, можете отнести, если свободны".
Я была свободна. Заодно прихватила, не поставив Фриду в известность, свою подругу, поэтессу Мирру Рапопорт, моего тогдашнего кумира, она была на несколько лет старше меня и уже с кое-каким жизненным опытом...
Опять поднимаюсь по лесенке. Ахматова приветлива, но от робкой просьбы послушать стихи моей спутницы пытается увильнуть. "Может быть, вы Луговскому почитаете? К нему ходят... Он тут во дворе живет, совсем рядом...". - "Нет, я хочу вам почитать",- тихо, но упрямо бормочет Мирра. И вот, небрежно бросив что-то повелительное пожилой женщине, которая мыла посуду на четырехугольном столе, стоявшем посреди комнаты (не домработница, а старая поклонница, конечно), Анна Андреевна пригласила нас во вторую комнату. С обреченным выражением лица легла на узкую железную кровать, скинув босоножки из узких красно-синих ремешков (такие были и на мне - ташкентское производство), и приготовилась слушать.
День был знойный, Ахматова была бледна, и думаю, она не выставила нас только потому, что я пришла от Фриды, Мы сели на стулья против двери, в ногах у Ахматовой. Я незаметно разглядывала светлую комнату, лежащую Ахматову. Она не была еще грузной, как позднее, хотя уже не такой стройной и молодой, какой я увидела ее впервые. Величавый горбоносый профиль не гармонировал с дешевеньким ситцевым платьем. Комната - почти пустая, за спиной у нас - невысокие книжные полки (кажется, выкрашенные светлой масляной краской), на них - основательная стопка книг, незадолго до того вышедший в Ташкенте сборник стихов Ахматовой - мне не удалось его купить, а теперь он библиографическая редкость. Над полкой - небольшой портрет Ахматовой, я посмотрела - работы Тырсы.
предопределил дальнейшее. Ахматова сказала только: "Очень вы мне подражаете". И после паузы: "Я прочту вам свою поэму". Взяла стакан с водой, легла поудобнее. Мне, робко прятавшейся за Мирру: "Сядьте так, чтобы я видела ваше лицо". Я подвинула стул.
Это была "Поэма без героя". До сих пор слышу ее голос, он показался мне каким-то курлыкающим, журавлиным (а может, лебединым?). Я перечитываю часто оба варианта. Многие куски знаю наизусть, иногда по-новому начинаю понимать какие-то строки. У меня с тех лет хранится список (я сделала его вскоре после посещения Ахматовой) с моими наивными, полудетскими комментариями, но тогда, при первой встрече с поэмой, незаслуженно облагодетельствованная на всю жизнь, я не нашла, что сказать. Эти стихи оказались для меня слишком сложными, не смогла я воспринять их сразу на слух. Оглушенная, я только пролепетала: "Мне кажется, здесь тема "Высокие стены костела" и "О нет, я не тебя любила, палима сладостным огнем"". - "Ничего подобного",- сурово и непримиримо сказала Ахматова. Ужасная неловкость. Мне бы сейчас туда, вернуть этот час! Я бы нашла, что сказать, да м спросить есть о чем.
"У вас есть мой сборник?" - спросила вдруг Ахматова. - "У меня есть",- сказала глупая Мирра. "Но у меня нет",- занервничала я. "У меня два, я тебе дам",- не унялась Мирра (неблагодарная, она так никогда и не дала мне этого сборника). Ахматова усмехнулась. Мы попрощались. А когда спустились снова в "лауреатский двор", Мирра сказала:
"Никому не будем говорить, какими мы оказались дурами, ладно?".
после долгого стояния в толпе на лестнице в Доме писателя я прохожу мимо гроба и вижу снова прекрасное лицо, ахматовский профиль.