Р. Зернова. Это было при нас. С. 172-181.
Тройное зеркало
Известно, что на портретах - живописных ли, словесных - изображаемый чем-то похож на изображателя. Что, совершенно неволею, вовсе не желая изображать себя "как Байрон - гордости поэт", и художник, и мемуарист, переводя чужие черты и речи на собственный язык, начинает в них отражаться больше, чем сам бы хотел, иногда в ущерб своему предмету.
Но бывает и так, что объект изображения перерастает все: и полусознательное желание себя увековечить, и тщеславное стремление показать своеобразие собственного видения, и разные другие суетные и вполне сознательные малопочтенные соображения, которые всем нам не чужды.
"Записки об Анне Ахматовой" Лидии Чуковской (только два тома, к сожалению, потому что третий еще не вышел), глава первая из "Четырех глав" Наталии Роскиной и "Анна Ахматова в последние годы ее жизни" из книги "Судьбы" Наталии Ильиной.
Книги Лидии Чуковской и Наталии Роскиной вышли в "Имка-Пресс", за что Имке и спасибо. Книга Наталии Ильиной - в Москве, в издательстве "Советский писатель". И все - в 80 году. Одновременно вышли в свет, некоторым образом - ровесницы. Все три автора живут в Москве, все три встречались с Ахматовой и друг с другом в пятидесятые-шестидесятые годы - именно к этому времени мы и можем отнести ее тройное отражение.
Воспоминания, конечно же, дополняют друг друга: например, у Ильиной рассказано, как вернулись к Анне Ахматовой ее стихи из сожженной тетради "Ржавеет золото и истлевает сталь" - через Реформатского и Виноградова; у Лидии Чуковской только сказано: "Важное - она прочитала мне свои стихи, не то 45, не то 46 года, которые, она говорит, были забыты ею, недавно к ней вернулись и записаны с чужих слов" (т. 2, 131). Бывает, и Чуковская дополнит Ильину: например, Ильина пишет про позднюю осень 1955 года: "... и Анне Андреевне негде было жить. Уехать к себе в Ленинград она не могла - держали в Москве дела". У Чуковской, под датой "1 ноября 55":
"... Она ведет кочевой образ жизни: к Ардовым кто-то приехал. У нее роковые дни. Решается Левино дело."
Вот, значит, какие "дела".
Или:
"Это был счастливый приезд: после долгой разлуки Ахматова свиделась со своим единственным сыном - Львом Николаевичем Гумилевым." (Ильина, стр. 210).
"Анна Андреевна приехала 14-го. А 15-го, ничего не зная о ней, зашел к Ардовым, по дороге в Ленинград, освобожденный Лева." (Чуковская, т. 2, стр. 151).
Ну, и многое еще такое, что может быть при желании объяснено разницей жанров - дневник и портрет-воспоминание, а точнее - разницей между... ну, скажем, издательствами. Мучения, тревоги, унижения, связанные с появлением в печати каждой книги Ахматовой после знаменитого, так и не отмененного "Постановления" 1946 г. у Чуковской не описаны - сопережиты. Когда воспоминания Ильиной будут читать те дети, которые родились в этом году - воспоминания очень даже читают, и не только специалисты, а больше всего просто читатели, особенно когда они написаны с подлинным блеском; так вот, когда в начале XXI века юная читательница, вместо того, чтобы решать задачи (это тоже будет всегда!), увлечется рассказом о когда-то жившей русской поэтессе, она сделает заключение, что та начала печататься в глубокой старости. Смотрите сами:
"В 1956 году имя Ахматовой, набранное типографским шрифтом, появилось на титульном листе переводов корейской классической поэзии. В конце 1958 года Государственное издательство художественной литературы выпустило еще одну книжку, куда входили не только переводы, но и стихи Ахматовой. Вскоре это же издательство стало готовить новую книгу стихов, без переводов. Эта толстенькая, малого формата, изящная книжка появилась весной 1961 года.
И началось. Письма читателей. Звонки из редакций. Все журналы..."
"Так и тянет продолжить про юную читательницу XXI века: как она полезет в словари, или начнет теребить прабабушку...
А с другой стороны - ведь это пишется для тех, кто живет и читает сегодня, кто все еще помнит. Не знаю, когда, собственно говоря, в школе перестали проходить "Постановление о "Звезде" и "Ленинграде"". Мои дети его еще "проходили". Так что взаимный, негласный, всем известный договор писателя с читателем соблюден: ты нам только намекни, нам много не надо, мы и сами додумаем. И с редактором тоже: не подводите редактора, только не подводите редактора!
И все правы. Читатель (настоящий читатель) живет и в Семипалатинске, и в Жмеринке, и в Славгороде (бывший Пропойск); ни Чуковская, ни Роскина до него так скоро не дойдут (но что в свое время дойдут, - уверена!); а уж он то все вспомнит, на что его наведешь, все свяжет, все поймет. И зато он переживет настоящую радость встречи с Ахматовой, веселой и надменной, царственной и бесприютной, изумительно остроумной и подавляюще молчаливой. Советский читатель - истинный сотворец.
И поэтому - хорошо, что появилась эта книга. В ней даже покаяние есть (тоже слегка, без нажима): что написала в октябре 1946 г. "с гневом, страстью и непримиримостью неофита" в шанхайскую "Новую жизнь" статью, где, как через десять лет автор рассказывает Ахматовой, "Кажется, я упрекала вас за то, что вы ушли в мирок интимных переживаний". И Ахматова ответила с усмешкой (ни в чьих воспоминаниях она столько не смеется, сколько у Ильиной, но это и понятно: с ней было весело): "Что ж. Ведь вас здесь не стояло". А читатель (тот самый, из Семипалатинска) вспомнит. Господи, октябрь 1946! А постановление-то когда? В августе? Значит, это она ТАК откликнулась на "постановление"? Все переведет, все разберет, во все вникнет самый проницательный, самый дотошный на свете читатель. И оценит, что Ахматова приняла это "с усмешкой".
У Роскиной (так и хочется сказать: на портрете Роскиной) Ахматова тоже нередко смеется. "И засмеялась", "... уже откровенно рассмеялась", "Смеясь, обратилась ко мне", "залилась своим милым смехом". Веселая Ахматова - всегда прелестно. Но Роскина, тогда еще девочка, - "московская студенточка", приходила к Ахматовой в самое трудное для нее время, навещала, водила гулять, возила в Москву. Делала это, когда Ахматову шельмовали в лекциях, рассчитанных на расширение кругозора поваров и деревообделочников; когда в третий раз арестовали ее сына; когда у нее были отняты продовольственные карточки (помню, в Ленинграде люди этому просто не верили: как, карточки? Ах, лимитные отняли? Но хлебные-то оставили? Хлебные-то оставили!). Семнадцатилетняя московская студентка настойчиво, упрямо, звонит, уговаривает Ахматову принять ее, встретиться, и, наконец, когда понимает, что Ахматова не за себя - за нее боится, "просто за меня боится, я сразу повеселела и ответила ей, что я совсем и не думаю ни о чем таком и думать не хочу". "Страшный круг обреченности был тогда, - пишет Наташа Роскина, -... но я все это забыла, радуясь, что она сидит рядом со мной и что я тоже ей дорога."
"вас здесь не стояло".
Вот эти-то годы, эти шесть лет - с 1946 по 1952 - описаны только у Натальи Роскиной. У Лидии Корнеевны Чуковской вторая книга начинается с 1952 года - после длительного перерыва, о причине которого она в предисловии рассказывает. Наталья Ильина впервые увидела Ахматову в 1954 - "то время" было уже позади, наступало время новой славы. Сколько мне известно, никто из друзей Ахматовой "о том времени" ничего не опубликовал. Есть, правда, рассказ критика Льва Левина, как встречали Новый, 1947 год у Ольги Берггольц - с Анной Ахматовой, но это как бы одноразовый рассказ - Ольга же Берггольц, которая в то время всегда была рядом, никогда об этом не писала. Только говоря о своих учителях, вспоминая, кто чему ее научил, сказала: Ахматова - мужеству.
С этим соглашаешься сразу; мужеству Ахматова могла научить. Это слово не так давно попало из "оперативного" речевого разряда в резервный: его помнят, но не трогают, дают возможность напитаться новыми смыслами. Есть в языке такие слова - которые люди бессознательно начинают беречь, без приказа или запрета, не треплют по-пустому и тем продлевают их жизнь. И если в данном случае расскрыть его смысл, то оно окажется близким к терпенью, может быть - к "гордому терпенью", прямым противостоянием отчаянью, унынию. "Слабые женщины вымерли", - говорила Ахматова. Эти ее слова, давно записанные, кажется, еще не пробились в печать.
Наталья Роскина, вспоминая о своих стихах, посвященных Ахматовой, которые та сожгла у нее на глазах, говорит простодушно: "в стихах... не было решительно ничего преступного - я только выражала в них свое восхищение ее мужеством". Вообще, этот эпитет, это понятие - мужество - словно бы к образу Ахматовой приросло, и случилось это в самом начале сороковых годов, с самого февраля 1942 года, когда опубликовано было (в "Правде"! благодаря Фриде Вигдоровой) ее стихотворение под этим названием. Ильина впрямую этого слова не произносит, обходится его псевдонимами: самообладание, броня, гордость, величественность... Лидия Чуковская цитирует критику 1946 года: "даже в стихотворении "Мужество" Ахматова остается аполитичной и говорит лишь(разрядка Л. Ч.) о сохранении "великого русского слова"". А в 58 году, 8 марта, когда на имя Ахматовой приходит без подписи телеграмма "Мы помним Ваше мужество 42 года", пишет в своем дневнике:
"Ну, а мне довелось помнить ее мужество не одного какого-нибудь года - десятилетий.
Великое русское слово.
Слово - не музейная реликвия, и хранить его значит творить его. Творить в нем, творить им, сотворять его заново. Ахматова - из тех, кто хранит - сотворяет - русское слово. Какое мужество, какой подвиг выше этого?
Навеки!
".
Все написано в 1958 году. Все - живо и сейчас. И нет лучшего объяснения для понятия - что же такое ахматовское мужество?
и для их создания понадобилось многое: литературный дар, любовь, зоркий глаз, нежная память, а Наталье Роскиной - еще и безоглядное юношеское мужество. То самое, которому Анна Ахматова бессознательно учила - которым заряжала - своих близких.
Казалось бы - что можно добавить к многолетнему дневнику, где Ахматова - во весь рост? Оказывается, можно: восхитительную сцену, где Ахматова до слез хохочет, слушая, как Раневская поет ее стихи, превращенные в "жестокие романсы" (Н. Ильина, конечно!); рассуждения о религиозности Ахматовой ("Она верила, как современный человек, со всей широтой философского восприятия жизни и с широким приятием православной церкви" (Н. Роскина) и анекдот этот удивительный: Ахматовой "позвонили из антирелигиозного журнала с просьбой дать стихи, и она ответила: Это не мой профиль".
И даже то, что повторяется (отзывы о Чехове, о "Докторе Живаго", о Зощенко и многие другие), не вполне повторяется, как не повторяется одно и то же отражение в нескольких зеркалах: вот еще один ракурс, еще одна игра теней... Сама Ахматова, отобравшая в особую папку стихи, посвященные ей, озаглавила эту папку "В ста зеркалах" (Н. Роскина, стр. 20).
"блестящий сатирический дар", хорошее воспитание и тонкая наблюдательность; у Н. Роскиной, которую сама Ахматова журила за злой язык и хвалила "у вас ведь есть эта манера говорить правду", - у Н. Роскиной, в попытках характеристик, можно прочесть, что "у Анны Андреевны были, конечно, свои недостатки, но они ничего в ней не нарушали. Она была очень цельным и крупным человеком, и очень ясным, - как и ее поэзия". Тут можно было бы и возразить, - но так даже интереснее: "вот мы с вами и поспорили!", как говорят благосклонные оппоненты на академических диспутах.
"Первая дама империи!", - восторженно восклицает некто Д., смешливый, как чеховский дьякон (Л. Чуковская, стр. 16). "Величественно ступающей Ахматовой в ее невероятной, с облезлым воротником шубе" посвящен один из самых эффектных рассказов-кадров Н. Ильиной - потому что рядом почтительно семенит некто, заслуженный и богато одетый (Н. Ильина, стр. 215). "И внешности, и душевному ее складу было присуще необычайное благородство, которое придавало гармоничную величавость всему, что она говорила и делала" (Н. Роскина, стр. 37). Все три автора пишут про знаменитые Ахматовские молчания, про чувство дистанции, которое она могла внушить кому угодно, про то, что при ней смолкало суесловие, что она огораживалась от докучных своеобразной броней - и все три соглашаются, что в устах Ахматовой ничто не звучало банально. И, конечно, все пишут о юморе. Ильина и Роскина признаются, что почти не записывали разговоров и афоризмов Ахматовой - ни одна из них не хотела быть "Эккерманом при Гете", да и не могла бы. Полностью, щедро, самоотверженно записывала Лидия Корнеевна Чуковская - и это благодаря ей мы не только слышим Ахматовский голос, то ровный, то гневный, то насмешливый, не только видим ее - одинокую и окруженную, доверчивую и замкнутую, надменную и беззащитную; к этому короткометражки Н. Роскиной и Н. Ильиной многое добавили. Лидия Чуковская делает больше: она позволяет нам увидеть самое главное - поэтический труд Ахматовой. Кстати, забавная оговорка Н. Роскиной: "никакой труд, в том числе обычный, женский, не был для нее привлекателен". Словно труд - это непременно лесоповал или вышивание. Труд многолетний над "Поэмой без героя"; труд над строками стихов, которые заменялись и переделывались, - иногда из-за редактора-труса, а иногда и по совету редактора-друга; труд над переводами - тяжкий, но изредка дававший и радость - вот о чем мы узнаем, в чем как бы соучаствуем, читая "Записки об Анне Ахматовой". Завидуешь будущим литературоведам: все тут есть, и творческая история "Поэмы без героя" тоже - подходи и бери. Поразительная книга: горячая - и документированная.
Из чтения - и перечитывания - всех трех книг возникает образ прекрасной старости. И дышать трудно, и ходить трудно, и с сыном трудно, и Бродский, и Синявский с Даниэлем, и есть вечно присутствующий "Двор чудес" , т. е. КГБ - а старость прекрасна. И прекрасной ее сделали не признание, не почести - поздние! - и не труд даже, а любовь и преданность друзей, старых и новых, тех, кто написал о ней и еще напишет.